«У меня многое по жизни происходит немножко позже»

– Евгений, вы не местный, если не ошибаюсь, с Волги? 

– Да, я родился в Волгограде, в этом городе учился, женился в первый раз. Отец – профессиональный музыкант. Он очень хороший трубач в оркестре, сейчас работает в Самаре. Музыкант от Бога, хотя не из музыкальной семьи. Мама тоже музыкой занималась. В 1950-1960-х годах были популярны непрофессиональные оркестры. И мама играла на контрабасе сначала в женском оркестре, а потом уже в обычном, смешанном, но непрофессиональном оркестре. Там-то они с отцом и познакомились: отец трубил, мама играла на контра­басе. А когда возвращались с концерта домой, инструментами менялись: отец нёс контрабас, а мама – его трубу. 

– То есть вы не закулисный ребёнок, в гримёрках не росли? 

– Четно скажу: театр, а уж тем более академическая музыка и пение меня никогда не прельщали. Первое яркое впечатление, как у будущего актёра, всё-таки оставило детское советское кино. Я очень любил картину «Кортик». И когда узнал подробнее судьбу артиста, исполнившего роль Миши, был поражён. Это же были диаметрально противоположные личности, что говорило о силе актёрского мастерства. Мишка был идеальный, правильный, но при этом не фанерный, а живой и интересный. Это сильно зацепило, и я тогда задумался об актёрстве. Музыка как-то параллельно шла, всегда в доме звучала. Отец всё время репетировал, сурдинку наденет, чтобы соседей звуками не убивать, и трубит. А с театром я впервые соприкоснулся в ДК «Волгоградгидрострой». Именно там меня заворожило ощущение, что ты находишься в другом мире. Глядя на зрительный зал сверху, мне дико хотелось зайти в оркестровую яму. Но потом ушёл театр, ушло кино, а музыка осталась. Я учился в музыкальной школе по классу фортепиано, до сих пор очень люблю этот инструмент и благодарен ему. Не доучился по собственной лени. Конечно, Мацуева из меня не получилось бы, но дополнительные несколько лет учёбы не помешали бы. 

– Но музыке дальше всё же стали учиться?

– В 22 года, через два года после службы в армии, я поступил на вокальное отделение в музыкальное училище. Всё это время музыка жила во мне, но я этого зова не понимал и не ощущал. Можно сказать, что провидение меня двинуло в эту сторону. В начале 1990-х в нашем городе проводился конкурс а-ля «Утренняя звезда». Я по возрасту не подходил, но помогал своему товарищу, подыгрывая на саксофоне и подпевая на бэк-вокале. После выступления ко мне подошёл член жюри и сказал: «Тебе нужно учиться петь, у тебя есть голос». Я к себе как к вокалисту скептически относился, считал, что ничего не получится, данных нет. Но эти слова развернули меня в сторону учёбы. 

– Получается, что вы учиться начали в том возрасте, когда большинство уже получает диплом?

– У меня многое по жизни происходит немножко позже, чем у других. Было несколько таких отсроченных стартов. Например, в Иркутск я приехал как начинающий артист театра в 35 лет. Ну, начинающий так начинающий… Кстати, Иркутский музтеатр – мой первый настоящий театр. Волгоградский театр по сравнению с нашим назвать театром можно с натяжкой. Вообще, к искусству в Волгограде относятся, мягко говоря, очень плохо, задвигают на задний план. Востребовано только казачье пение.

– Гришковец как-то в одном из своих интервью говорил, что самый сложный зритель у него был в Волгограде.

– Охотно верю! Там действительно очень тяжело работать в сфере искусства. В июне я ездил навестить сестру и брата и в очередной раз убедился, насколько это депрессивный регион. 

– А климат? Яблоки, арбузы растут! Волга течёт. 

– Байкал не хуже Волги, а то и получше во многих отношениях. Там действительно теплее, даже жарче. Всё растет: и абрикосы, и арбузы, и яблоки. А с культурой плохо. 

– То есть, выбирая между арбузами и культурой, вы предпочли последнее?

– Можно и так сказать. Вы обращали когда-нибудь внимание, что судьба людей часто ведёт? Нужно только уметь её слушать, нужно уметь ждать и не принимать поспешных решений. В 2002 году я окончил Волгоградский институт искусств имени Серебрякова. Не могу себя назвать человеком очень усидчивым, кропотливым, добивающимся, но это единственное дело в моей жизни, которое я довёл до конца. Начал работать в театре «Царицинская опера». А в 2004 году по­ехал искать вокальные заработки в Москву. Но мне пришлось вернуться в Волгоград – тяжело заболела и умерла мама. А через неделю после моего приезда раздаётся звонок от Натальи Борисовны Данилиной, бывшей актрисы Иркутского музтеатра. В Иркутске она теряет паспорт, прописка у неё волгоградская. Чтобы восстановить паспорт, нужно лететь в Волгоград. И Наталья Борисовна предложила мне прослушаться в Иркутском музтеатре. Но расстояние в 4 тысячи километров меня не вдохновило. А через несколько дней мне позвонил уже сам директор Владимир Шагин: «Не хотели бы к нам на прослушивание приехать?» И я осторожно поинтересовался, представив стоимость дороги: «А кто билеты оплачивает?» – «Мы приглашаем, мы и оплачиваем. Как для вас будет удобнее: купить билеты или деньги на них прислать?» Меня подкупило такое внимание, такое отношение. 

– Для иркутян это как раз нормально. Что же такого происходит в Волгограде, если столь простая ремарка вас так подкупила?

– Приведу простой пример диаметрально противоположного отношения к людям искусства в Волгограде и Иркутске. Если тебя приглашают выступить в Иркутске (все мы так или иначе подрабатываем), ты назначаешь свою цену. И слышишь в ответ «Договорились». Либо: «А можно подешевле?». Идёт нормальный диалог. В Волгограде в ответ чаще всего можно услышать: «За что это столько?» Был у нас спектакль «Хелло, Долли», где главный герой говорил: «Он за работу получает удовольствие. А за удовольствие не платят». Похоже, в Волгограде по такому же принципу оценивают работу актёров и вокалистов: «Ты же поёшь ради удовольствия? А за удовольствие не платят». Если ты в Волгограде выращиваешь зерно, водишь трактор, это считается работой. А петь – это не работа. И отношение к культуре формируется по остаточному принципу – причём как на самом низшем уровне, так и на самом высоком. Иркутск меня покорил тем, что здесь всё иначе. 

Когда в основе лежит логика, ты свободен в этой роли 

– Вы приезжаете в театр на позицию героя-любовника? Сразу роли пошли?

– Да, я был приглашён на это амплуа. И роли тоже сразу появились, в некоторые спектакли меня вводили. Первая роль была в «Баядере», тут же последовала вводная роль в «Сильве». Мне грех жаловаться на отсутствие ролей, театр видит меня в ведущих партиях. За 11 лет работы у меня была только одна роль третьего плана – в «Дон Жуане». 

– И как оно? Быть на третьем плане? 

– Правильно говорят: не бывает маленьких ролей, бывают маленькие актёры. Главное, чтобы роль была интересная. Мне привычнее выйти на сцену на два акта, чтобы в конце спектакля выползти. Тогда я чувствую себя удовлетворённым. Хотя я как-то с народным артистом РФ Владимиром Яковлевым разговаривал и высказался скептически о небольших ролях. А он ответил: «Я на этих ролях звание получил». То есть мне не претит сама небольшая роль. Но по психофизике тяжеловато отработать свою сцену и ждать следующего выхода. Мне нужно так: вышел так вышел! По ходу набираешь, набираешь, разгоняешься, чтобы к концу спектакля из себя всё, что возможно, выдохнуть. 

– Сегодня в театрах много женщин-режиссёров. Как вы к этому относитесь? 

– Я считаю, что режиссёр – это мужская профессия. Не потому, что режиссёру нужно хлопать по столу кулаком и что-то доказывать. Мужская прежде всего в логике. Поверьте! Если логики нет в режиссёрской голове, её не будет ни у актёров, ни в спектакле. Часто женщины-режиссёры ставят эмоцию. А надо ставить спектакль, создать такие условия, чтобы эмоция родилась у актёра. Когда режиссёр объясняет актёру задачу, он должен чётко понимать, что, как и почему. Актёр должен найти в себе отклик этой задачи. И объяснение по принципу «так бывает» – это не объяснение. Когда мы ставили «Севастопольский вальс», в одной из сцен появляется боцман, и все матросы встают по стойке «смирно». Когда заходит мой персонаж, капитан второго ранга, «смирно» не звучит. Я озвучил это замечание и услышал от режиссёра в ответ: 

«У них демократичные отношения». В советской армии демократичные отношения?! О чём вы? 

– Вы тоже человек логичный? И актёр логичный?

– Человек – безусловно! Но актёр я очень эмоциональный, я считаю. Но богатое эмоциональное нутро, присущее актёру, не вступает в противоречие с логикой. Потому что линия актёра всё равно должна быть выстроена логично, сообразно данному персонажу. И когда в основе лежит логика, ты свободен в этой роли. Логика не ограничивает, а помогает. Почему театр до сих пор жив, несмотря на все прогнозы о его смерти? Потому что театр живой. Сейчас я заочно учусь на втором курсе продюсерского отделения Санкт-Петербургского института сценических искусств. Когда нам читали «Введение в специальность», наш преподаватель говорил: «Технически театр никогда не догонит телевидение, кино или шоу. У театра есть только одно неоспоримое достоинство. Каждый спектакль – это живой организм, абсолютно неповторимый». И я сам стараюсь работать каждый спектакль так, чтобы зритель, придя в театр, мог сказать: «Это был лучший спектакль Евгения Алёшина». Здесь и сейчас я должен работать именно так. 

– Получается, вы можете спорить с режиссёром в процессе постановки?

– Спорил, но в последнее время перестал. Наверное, это тоже неправильно. Как говорят, если тебе не нравится эта работа, не надо всем остальным её портить. 

– Стали более гибким?

– Вряд ли. Против собственной натуры сложно идти. Я сейчас стараюсь по-другому себя вести: слушаю общую концепцию, задачу, не впадая в споры, чрезмерные дискуссии, которые тратят своё и чужое время. А доказываю свою линию работой. Если мне сказали: «Встань справа», я не становлюсь слева. Но, даже встав справа, можно сделать так, что будет казаться – ты стоишь слева. 

– Но ведь руководство таких бунтарей не любят, с такими тяжело работать! 

– Но лучше так. До этого всё просто превращалось в демагогию. Может, я для этого и учиться пошёл: если я не могу исправить ситуацию на этом уровне, надо уровень поднимать. Я актёр, который исполняет задачи режиссёра. Если ты не согласен с этим задачами, становись режиссёром сам. Я же понял, что мне ещё интереснее стать продюсером. 

– Вам посчастливилось работать с талантливой и яркой Натальей Печерской. И исполнить главную роль в ставшей уже легендарной рок-опере «Юнона» и «Авось».

– А я бы даже не с Резанова начал, а с «Хелло, Долли». У меня был некий срыв во время репетиции этого спектакля. Я тогда писал заявление и просил снять с роли в связи с невозможностью справиться с ней. Я не особо танцевальный актёр, мне было трудно. Но у Натальи Владимировны не только огромный опыт работы в театре, но и колоссальное чутьё, она видит сущность каждого актёра. Она вызвала меня к себе в кабинет и говорит: «Женя, я понимаю, что это решение твоё, я ни на чём не настаиваю. Но если ты сделаешь над собой усилие, эта роль может стать для тебя неким движением вперед, рывком». 

– И она оказалась права?

– Абсолютно. После этого были «Прелести измены», где работать пришлось с гениальным хореографом Сергеем Грицаем. И это было непросто, как и работа в «Блудном сыне». Но в то же время это было безумно интересно. И мне работалось уже легче. Как сейчас говорят, нужно было выйти из зоны комфорта, чтобы какой-то стереотип сломать и нечто новое приобрести. 

– Как вы вводились в рок-оперы? Тяжело было?

– В рок-оперу «Иисус Христос – суперзвезда» я был введён в 2007 году. Но эта история хрестоматийная, и сам спектакль номерной, клиповый, он так и писался. Я много отсмотрел видеозаписей с исполнителем главной роли Павлом Степановым, учился, глядя, как он работает. А «Юнона» – спектакль со сквозным развитием. И, когда вводишься в готовый спектакль, это может идти вразрез с общей концепцией, с партнёрами. Поэтому, когда я в 2007 году получил назначение на ввод на роль Резанова, у всех был шок – как вводить без режиссёра? Спектакль сразу поломается, ведь всё держится на Резанове, все два акта от начала до конца. И если Резанов не будет тащить этот спектакль, он просто развалится. Я прямо сказал директору, что без режиссёра в этот спектакль не введусь. Поэтому на роль Резанова я ввёлся только в прошлом году.

– В отношения сюжета «Юноны» и «Авось» существует две точки зрения – между графом Резановым и испанкой Кончитой действительно была любовь. А вторая версия более циничная – это был расчёт со стороны графа. Что думаете вы?

– Моя точка зрения – та, что и у режиссёра Натальи Печерской. 

И она никоим образом не идёт вразрез с тем, что писали Андрей Вознесенский и Алексей Рыбников. Это прежде всего история о любви. И мы играем историю о любви, а не документальные хроники. 

Всё же ёкает

«Мы играем историю о любви, а не документальные хроники»

– И раз уж речь зашла о любви… Как-то раз я брала интервью у балерины Марии Стрельченко. Мы сидели в её гримёрке, а наверху над нами шла репетиция. И Маша с нежностью сказала: «Это мой муж распевается». Иркутский музтеатр стал определяющим для вас и в личной жизни? Вы с Машей поженились и счастливо живёте. Это правда, что актёры очень пластичные люди в плане личных отношений?

– Это миф, конечно. Я работал не только в театре, например в 1988 году довелось поработать на заводе. И везде кипят страсти, везде есть измены и новые романы. Просто мы, актёры, на виду. И про наш брак нельзя сказать, что мы настолько погрузились в роли, что роман в спектакле перерос в роман в жизни. Маша танцует со своим парт­нёром, у меня свои партнёрши. 

– Театральный брак имеет свои особенности?

– Ни один другой мужчина не будет терпеть график жены-актрисы, когда понедельник выходной день, а воскресенье – рабочий. Когда вечером муж возвращается с работы, а дома ни жены, ни ужина. И другой муж скандал бы закатил, глядя, как в балете солист Юрий Щерботкин носит на руках балерину Марию Стрельченко. Но мы оба работаем в театре и понимаем, что это наша работа, относимся к ней аде­кватно.

– Ревности вообще нет? Или всё же ёкает?

– Конечно, ёкает. Я люблю эту женщину, я с ней живу, хочу с ней жить. Но ревность ревности рознь. Одно дело ревность с устраиванием сцен и скандалов. Другое – мне не безразличен этот человек, поэтому, естественно, меня происходящее на сцене немного цепляет, царапает. 

– Но это придаёт приятный тонус отношениям?

– Наверное, если бы этого не было, я был бы более рад. Но это Машина работа, и я счастлив, что она реализована в профессии. И мне не нужна другая Маша, домохозяйка или бухгалтер. Есть такая формула взаимоотношений: чтобы прожить жизнь с любимым человеком, не надо терпеть его недостатки. Нужно их любить. Вопрос только в том, насколько совпадают люди. Мы сходимся с Машей во всём – от минимальных до глобальных вещей. Поэтому и живём, поэтому и хотим жить. Поэтому и дети рождаются.

– Рождение сына Матвея – это ваше осознанное решение? Актрисы редко решаются больше чем на одного ребёнка. 

– Абсолютно. Совместный ребёнок должен быть. 

– И вы счастливы?

– Конечно.