Жила-была мать, и было у неё четыре сына, четыре славных молодца.

На этом сказка кончается.

Если хочешь – можно начать со сказки любую историю. Но потом сказка в этой истории, как детство в жизни человека, вдруг кончается, и начинается то, что было в действительности.

Извини, пожалуйста, сказка, прощай, детство, – в сорок первом началась война, и сказки вместе с детьми увезли на восток, а с востока трёх материных сыновей вместе с другими сыновьями повезли на запад. Четвёртый сын был ещё маленький и для войны не годился. Он мог бы читать сказки, но сказки в ту пору были глухими и немыми, они не звучали и не откликались – видно, их оглушило войной, как тогда говорили, контузило, и они лежали на полках, как на больничных койках.

Вместо сказок четвёртый сын слушал сводки. Запад, как правая рука у нашей страны, тяжело раненная рука, горел от боли. Эта боль вместе с дыханием передавалась в сердце, а сердце перекачивало её по всему телу. Мать и её четвёртый сын были только двумя малюсенькими клетками, но и им тоже было больно, и они страдали, как страдало всё живое.

В 1941-м – летоисчисление в войну шло своим чередом – под Москвой погиб первый материн сын, будто отмерла клетка в больном месте. Его звали Василием – такое у него было имя, и оно ему шло.

– Под Москвой, под Москвой, – шептала мать, пытаясь соединить в своём собственном теле оборванные клетки, но они никак не соединялись.

Москву мать знала, и это её немного успокоило.

В 1943 году под Курском погиб второй материн сын.

– Да они что – с ума сошли! – закричала мать про погибших сыновей. – Рожала, рожала, а они раз, два – и нету.

Второго сына звали Петром, и он навсегда убыл из своего собственного имени, будто вышел из вагона № 12 и пропал, а поезд, не дождавшись его, ушёл дальше. Казалось бы, ничего страшного: в вагоне № 12 поехали другие пассажиры – мало ли людей с именем Пётр продолжало жить на свете, но у матери был один Пётр, и она, потеряв его, потеряла полмира.

А война, как поезд без расписания, всё шла и шла. Были и у неё свои станции, которые объявляли в сводках, но когда она дойдёт до конечной точки, знали плохо. Она и не торопилась доходить – война никогда не торопится.

В 1945 году под Берлином погиб третий материн сын. Ему оставалось сделать всего один шаг до мира, всего один шаг из тысячи, когда что-то бабахнуло и попало в него – на территорию мира он упал головой, так и не узнав, что это такое. Его звали Никитой, и имя его потом записали на гранитной плите, обращённой к солнцу, – маленькая записка, которую можно читать даже жителям других планет. После войны остался порох, и остались снаряды, но от материных сыновей, ушедших на войну, ничего не осталось, словно они пришлись друг другу как раз впору – война и сыновья, и только друг на друга их хватило. Мать собрала их имена – эти стреляные гильзы калибра года рождения, которые бренчали, задевая друг друга, будто стонали об утрате своей сути, – мать собрала их и оставила себе, чтобы мальчишки, случайно подобрав, не могли играть ими в войну.

Было у матери четыре сына, а остался один. После войны он вырос и в один и тот же год стал ровесником всех своих братьев, потому что они рождались и умирали через два года друг после друга, а он, родившись позже, продолжал жить. Его звали Андреем, и только одно это имя сохранило полный смысл и полное звучание, без пустотелости и эха.

Все его звали Андреем – все, кроме матери. Мать тоже хотела бы называть его так, как другие, но одно его имя у неё никак не получалось. Сначала ей на ум приходили имена её погибших сыновей, эти стреляные гильзы калибра года рождения, и она называла их, словно стреляла холостыми патронами, и только потом, когда оставалось одно имя, она называла и его – живое, счастливое имя своего четвёртого сына.

– Василий – Петра – Никита – Андрей, – говорила она.

– Василий – Петра – Никита – Андрей…

Четвёртый сын сердился:

– Почему ты не можешь называть меня нормально?

Мать собирала имена и где-то там, у себя в памяти, раскладывала их по отдельным ящичкам: тут Василий, погибший под Москвой, тут Пётр, погибший под Курском, тут Никита, погибший под Берлином, и тут Андрей – три ящичка можно замкнуть на ключ, а четвёртый надо держать открытым. Но когда приходило время взять из четвёртого ящичка одно только имя, вдруг сами собой раскрывались ящички, замкнутые на ключ, и имена, как невольные слёзы из глаз, вырывались наружу.

– Василий – Петра – Никита – Андрей, – говорила мать и, пугаясь, опускала глаза.

– Ты издеваешься надо мной, – злился её четвёртый сын.

– Нет-нет, Василий – Петра – Никита – Андрей…

Потом мать умерла и взяла с собой имена всех своих погибших сыновей. Четвёртый сын остался один. Все называли его только Андреем, его собственным именем, записанным в паспорте. А ему вдруг стало не по себе. Он вздрагивал, когда слышал одно своё имя, без защиты имён погибших братьев. Только теперь он понял, что у матери эти холостые выстрелы были выстрелами предупреждения всем и всяким врагам, что есть у неё ещё один сын, живой и здоровый, что есть ещё у матерей сыновья, живые и здоровые…

В.  РАСПУТИН