«Никакого специального мотива у меня не было»

– «Последний адрес» – всё-таки личная история. А какая личная история связала с проектом вас? 

– Она появилась уже после того, как я начал заниматься этим проектом. На меня очень сильное впечатление произвел европейский проект «Камни преткновения» (камни с именами и датами жизни жертв нацизма встроены в мостовые или тротуары перед их бывшими домами. Проект немецкого художника Гунтера Демнига. – Ред.). После очередной поездки в Германию я пришёл в «Мемориал» и сказал: «Давайте сделаем что-нибудь такое же». Они ответили: «Разумеется, мы вас давно ждём. Нужен человек, который будет этим заниматься. Если вы готовы, мы будем вам помогать». Никакого специального мотива у меня не было, кроме того, что в «Мемориале» всегда было много моих друзей. 

Когда задумывался «Последний адрес», я был уверен, что в моей семье, среди близких родственников нет репрессированных. В прошлом году мне понадобились семейные документы. Я обратился к единственному своему старшему родственнику, дяде, брату моей ушедшей уже матери, спросил, нет ли у него свидетельств о рождении бабушки, дедушки. Оказался только один документ – свидетельство о браке между бабушкой и дедушкой, оригинал 1936 года. Девичью фамилию бабушки я знал, но в свидетельстве с удивлением обнаружил, что у бабушки совершенно другая фамилия! И дядя рассказал: до нашего дедушки бабушка была замужем за другим человеком, совсем недолго. И это его фамилия. 

Оказывается, её первый муж был арестован, и она носила ему передачи. Однажды в очереди услышала, что человек, стоящий перед ней, тоже принёс передачу её мужу. Познакомились, оказалось, что это его сослуживец. Первый муж бабушки получил 10 лет без права переписки, но, как мы знаем, такая формулировка означала зачастую гибель человека. И она никогда больше его не видела. Впоследствии бабушка и человек, с которым она познакомилась в очереди, поженились. И это был мой дедушка. Никто – ни дед, ни бабушка, ни родители – мне про это не рассказывали. Поучительная история для тех, кто считает, что репрессии их не касаются и в их семье ничто с этим не связано. 

«Все хотят скреп – вот она!»

– География «Последнего адреса» о чём вам говорит?

– Она мне говорит о том, что это абсолютно всесоюзная, даже не всероссийская, скрепа. Все хотят скреп – вот она! Это наша общая история, наши общие трагедии, наши общие жертвы. Заявки [на  установку знака] приходят не только со всей России – от Владивостока до Архангельска, они приходят из Украины, Белоруссии, Прибалтийских стран, Грузии, Казахстана, Армении. Их собрано 1300 штук, и каждый день прибавляются ещё. География определяется очень просто. За каждым знаком – живой человек, который захотел эту табличку установить. И этот принцип мы взяли у проекта «Камни преткновения».   

Люди дают знать: я хочу видеть такое имя по этому адресу. Получается заявка. Ровно так работает «Последний адрес». Дальше начинается самое сложное: параллельно идут два процесса. Один – архивная проверка. Нам необходимо быть уверенными, что действительно был такой человек, с ним действительно это произошло. Нам помогает это выяснить «Мемориал». И второй процесс –  согласование с домом. У каждого фасада есть владелец. По Гражданскому кодексу, решение о том, чтобы повесить информационный знак, принимают собственники помещений. 

– А были отказы собственников зданий?

– Были отказы. Были случаи, когда собираются на собрание жильцы большого дома: большинство «за», а кто-то «против». И так бешено «против», что становится понятно, что не надо здесь ничего делать. 

– Жильцы не соглашаются из идеологических соображений?

– Чаще всего из-за лени и наплевательства. Нам говорят: вы хотите про мёртвых, идите на кладбище. 

Хотя вопрос не в том, что много отказов, а в том, что согласование требует много времени. Это и есть причина существенной разницы между количеством заявок и установленных знаков. На месте физически должен находиться какой-то человек, который пойдёт по указанному в заявке адресу, вы­яснит, существует ли дом, что на его месте, поговорит с людьми. Провести согласование дистанционно из Москвы невозможно. Иногда инициативные группы образуются сами собой от того, что люди что-то читают, видят в Интернете и начинают этим интересоваться. Иногда происходит как в Иркутске – заявки есть, а группы нет. Так было и в Перми. И я поехал туда, выступал перед людьми, образовалась группа, и там теперь есть знаки «Последнего адреса». Так произошло в Екатеринбурге. Теперь наши активисты пишут, что несколько домов дали согласие на установку знака. 

А вот в городе Нижнеудинске всё произошло само. Оттуда давно была заявка. Прислала её внучка репрессированного Абрама Ицковича  Ирина Баран, которая живёт в Новосибирске. Она умудрилась списаться с людьми, которым теперь принадлежит этот дом. Она написала им письмо, сначала одно, потом другое. Ответа нет. Тогда женщина связалась с почтовым отделением в Нижнеудинске. Договорилась с сотрудниками, что они пойдут по адресу: Советский переулок, 8 и убедятся, что его жильцы получили от неё письмо, объяснят, что это очень важное письмо и на него необходимо ответить. Так оно и получилось. Сама заявительница оказалась очень энергичной и умудрилась удалённо из Новосибирска провести все нужные процедуры. И в какой-то момент Ирина сообщила нам: всё, я договорилась, можем поехать и установить. Тогда я тоже связался с руководством города и людьми, которым это интересно. Там есть школьный учитель Елена Занина. Она сделалась такой маленькой инициативной группой и ещё раз по­шла в этот дом, убедилась, что нас ждут, все согласны. И сегодня я туда поеду. 

– Фонд оказываете поддержку инициативным группам?

– Для того чтобы существовала инициативная группа в Екатеринбурге или Перми, нужна, конечно, поддержка информационная и содержательная. Деньги для этого никакие не нужны. Понятно, что есть какие-то расходы: требуют денег архивная проверка, переезды с места на место. Но большое количество людей работает на волонтёрской основе. 

Группа становится частью одного общего механизма. Организационно, информационно все взаимодействуют через единый сайт, и все заявки приходят в одно место –  www.poslednyadres.ru. На общей карте появляются флажки. Можно посмотреть: красный – это зарегистрированная заявка, синий – уже согласованная. Вот какой-то человек умудрился согласовать установку знака в Тамьян-Тангауровской волости, в деревне Давлетшино. Насколько я понимаю, это ровно в двух шагах от Магнитогорска. Так что, может, полечу в Магнитогорск через какое-то время. 

– Но табличку ведь оплачивает заявитель?

– Да. Это мы тоже взяли из европейского проекта. И это, как мне кажется, идеологически важно. И не потому, что негде взять деньги. Есть люди, которые нам помогают. Но мы просим, чтобы человек заплатил 4 тысячи рублей, чтобы была совершенно ясная связь между человеком и табличкой. Для начала это ещё и какая-то защита от сумасшедших. Понятно, что мы делаем исключения, если заявитель – сельский житель или какой-то очень пожилой человек. У нас было несколько пожертвований от людей, которые заявку не делали, но просили оплатить заявки других. Мы эти деньги храним в отдельном фонде, на тот случай, если кто-то заплатить не может. Но правило такое: заявитель платит 4 тысячи рублей не в тот момент, когда он подаёт заявку, а в тот момент, когда уже всё понятно. Потому что мало ли, есть заявка, а нам не удастся согласовать, в архивах подтвердить сведения. 

«С жертвами Холокоста всё проще»

– А бывает, что подтвердить не удаётся?

– Бывает, человек пропал, получил относительно небольшой срок – пять, семь лет, и никто не знает, что с ним было дальше. Мы откладываем такие заявки.   Бывает, выясняется, что человек остался жив. Тогда это не последний адрес. Последний адрес – это последнее место жизни, откуда человека забрали. 

– В процессе экспертизы наверняка возникают споры относительно персон. Как вы думаете, почему дискуссия, начатая Олегом Кашиным вокруг таблички с именем командарма Иеронима Уборевича, не получила продолжения? Это никому не интересно?

– Ну, наверно, потому, что аргументы с нашей стороны показались людям убедительнее. Смешно полагать, что мы не думали об этом. За год до появления первой таблички была целая конференция, с которой начинался проект, именно потому, что нам было понятно, что это непростая вещь и есть что обсуждать начиная с вопроса о хронологии. Что мы считаем периодом политических репрессий – только сталинские репрессии 1933–1953-го?  Нет, ответили мы на этот вопрос. Мы считаем политическими репрессиями то, что считает политическими репрессиями Закон 1991 года «О реабилитации жертв политических репрессий». Значит, надо считать с 25 октября 1917 года и нельзя заканчивать 1953-м. 

У нас есть таблички расстрелянных в 1917–1919 годах. Но здесь гораздо сложнее с архивными сведениями. Сталинский террор был хорошо задокументирован. Практически на каждого человека есть следственное дело. А что касается времён Гражданской войны, иногда имеется заметочка в местной газете, где сказано, что сегодня расстреляны такие-то, и через запятую фамилии. Но в Питере, например, был такой адмирал Щастный, один из командующих Балтийского флота. Был расстрелян в 1917 году. О нём хорошо известно, как было дело, что его арестовали в Петрограде, повезли в Москву, там судили и расстреляли. 

Есть проблемы исторического периода. И, конечно, обсуждалась проблема палачей и сволочей. С жертвами Холокоста всё проще. Потому что жертвы Холокоста, как правило, не являлись его органи-

заторами. В нашем случае всё совершенно не так. Есть существенное количество людей, которые сами были организаторами этих репрессий. И уже в 2013 году мы начали обсуждать, что мы будем делать с толпами людей, которые придут к нам с криками «моему дедушке тоже положено» и с предложениями повесить мемориальные знаки с именами людей, которые организовывали репрессии, а потом сами в эту машину попали. Тогда была выработана следующая позиция. И заключается она вот в чём: мы считаем, что должны демонстрировать проблему во всей её глубине и во всём её трагическом противоречии.

– Но на табличке этого не видно.

– А почему это должно быть видно? На табличке написана профессия, там нет даже должности. «Последний адрес» – это информационный знак, он предназначен для того, чтобы продемонстрировать, что такой человек был. 

Мы намерено взяли за правило, что имеем дело с людьми, у которых есть реабилитация. Это, знаете, как в математике, обстоятельство необходимое, но недостаточное. Надо заметить, что в самом конце 1990-х, и особенно в начале 2000-х годов, пошла волна каких-то странных реабилитаций, которые не очень афишировались, не очень подробно описаны. Есть такое ощущение, что стараниями всяких спецслужб и органов были реабилитированы те, кто не должен был быть реабилитирован. Но возле нас есть «Мемориал», который является абсолютным авторитетом и экспертом в этой области и может подать формальный иск о правомерности такой реабилитации. Подобных случаев в работе с заявками у нас ещё не было, но я думаю, что будут. 

Поразительным образом решение отдать инициативу людям себя оправдало. Люди гораздо умнее, тоньше и деликатнее, чем мы о них думали. У нас на 1300 заявок наберётся не более пяти случаев, когда есть смысл разговаривать: а что это, а кто это, а надо ли, а уверены ли мы. Это совершенно ничтожный процент. На случай появления заявки, которую «Мемориал» признает сложной, у нас предусмотрена особая процедура. У Фонда «Последний адрес» есть экспертный совет, состоящий из историков, который даст своё заключение. И на сайте будет организовано два голосования – среди посетителей и среди всех заявителей. У нас будет два мнения плюс заключение экспертного совета. И тогда мы решим, да или нет.

Мы эту процедуру не применяли с Уборевичем, потому что там было всё очевидно. Уборевич – это классическая история бесконечных легенд. Говорят, он применял газовую атаку. Не применял. Он расстреливал заложников. Он не расстреливал заложников. В отличие, например, от Тухачевского. Газы применялись один раз и применялись неудачно, но приказ был подписан. И Тухачевский имеет к этому прямое отношение, а не Уборевич. 

И главное, конечно, проект нужен не для того, чтобы увесить железками стенки наших городов, а для того, чтобы собрать людей, заставить думать, разговаривать, обсуждать, рассказывать своим детям, пытаться самим понять суть того, что происходило в нашей стране. 

– А вы ожидали больше заявок?

– Нет. Смотрите, вот опять этот европейский проект. Он существует с 1993 года. Они расставили 50 тысяч знаков. Даже в России есть эти «Камни преткновения» – в Орле. Куда вы ни приедете – в Голландию, Италию, Польшу, Австрию – вы везде видите эти знаки.  Формальная цифра жертв Холокоста – 6 миллионов человек. Они расставили 50 тысяч знаков за 20 лет, это меньше одного процента. Думаю, что такая мощность и в нашем случае должна быть тоже. Именно потому, что задача заключается не в том, чтобы утыкать всё, задача заключается в том, чтобы собрать заявки. 

– Кто к вам обращается?

– Очень разные люди. Петербург оказался очень семейным городом. Там, видимо, очень принято хранить историю, семейные документы. Там почти одни родственники. А в Москве – нет. Может быть, это зависит ещё и от того, что в Москве очень хороший сайт, где можно посмотреть улицу, дом и увидеть, что здесь когда-то жил репрессированный человек. В Екатеринбурге, например, сейчас заявки направляют тоже активисты. 

Иногда нам говорят: а что делать, если родственников не осталось? А какая разница? Почему это должны быть обязательно родственники? На моём доме в Москве висят три таких таблички. Заявитель одной из них – я, а двух других – люди, живущие в нашем доме. Все мы трое никакие не родственники.  Но поскольку «Мемориал» собирает не только огромный архив репрессированных, за 25 лет у них образовалась большая картотека людей, с которыми его сотрудники когда-либо контактировали. Так были найдены родственники двух из трёх человек, чьи «последние адреса» появились на нашем доме.

«Это первое и единственное место на Земле, где написано имя этого человека»

Абрам Ицкович, человек, ради которого я еду в Нижнеудинск. Он был бухгалтером горкомхоза. Когда мы обнаруживаем вот этого Абрама Ицковича с его конкретной судьбой, с его конкретной семьёй, с абсолютно душераздирающим текстом, который прислала внучка, совершенно изумительным, ужасно трогательным и грустным… 

– Вы где-то храните эти тексты? 

– Да, конечно. Когда появляется очередной знак, появляется новый текст… – Пархоменко открывает макбук и показывает фото и текст. – Это, что было в последний раз в Питере. Вот конкретный адрес: «Санкт-Петербург, 11 линия Васильевского острова, 42». Клик! И получаем информацию – вот дом и вот рассказ о конкретном человеке – Митрофане Михайловиче Лободе. 

– То есть, в принципе, можно взять планшет, ходить по адресам и читать?

– Да, и в этом тоже задача, конечно. Конкретный человек всё сметает на своём пути. Он ломает абсолютно любые идеологические пре­дубеждения. Ну за крайне редкими и глупыми исключениями. 

Казалось бы, это мрачная тема – всех убили, замучили. Но это бесконечный источник положительных эмоций, как ни странно. В нашей жизни очень мало чистых, хороших эмоций, связанных с тем, что люди получают то, что им было очень важно. И довольно часто мы слышим одни и те же слова: «Это первое и единственное место на Земле, где написано имя этого человека». 

– Была изначально в проекте задача повлиять на рост популярности Сталина?

– Нет. Абсолютно нет. Важно понимать – это не антисталинский проект. Он не является ответом на что-нибудь. Если не считать того, что вообще тема ценности человеческой жизни в любой тоталитарной стране оказывается малопопулярной. Всегда есть масса других важных обстоятельств – политика, геополитика, национальные интересы, экономические интересы… А человеческая жизнь не стоит ни гроша. И об этом нужно разговаривать. Когда нам говорят: «Как вы относитесь к тому, что в России происходит рост сталинизма?» – «А что вы имеете в виду?» – «А вот, в городе Оренбурге поставили бюст». Рост сталинизма заключается не в том, что где-то поставили или отремонтировали бюст, или в том, что три с половиной коммуниста принесли свои гвоздички к могиле Сталина на годовщину его смерти. Рост сталинизма в том, что идея ценности человеческой жизни становится понятна всё меньшему и меньшему количеству людей. 

Сталинизм в головах у людей, которые никогда и не произносят имя Сталина и которые не обсуждают эту тему. Но они считают, что есть вещи поважнее человеческой жизни. А мы считаем, что нет вещей поважнее. Нам важно, когда мы устанавливаем знак, что человек здесь был, а не то, что он сделал. 

– С солдатами же то же самое получается. Многие могилы неизвестны.

– Это часто задаваемый вопрос: «А чего вы вместо этого не займётесь погибшими во время Великой Отечественной войны?». Ключевое слово здесь – вместо.

– А вместе?

– А это другой вопрос. Мы доказали, что можно затеять такой проект. Для этого, в общем, кроме желания и времени, ничего не надо. Нужно, чтобы были люди, готовые этим заниматься день за днём на протяжении долгого времени. Он не требует никакого начальственного одобрения, нам не нужно от государства ничего – денег, сочувствия, участия. Деньги мы соберём, дырки просверлим, шурупы завинтим. Людям, которые говорят: «А почему вы вместо этого не хотите вон то?» я могу ответить: «Ну, валяйте. А что вам мешает?». 

Здесь нет никакой монополии. На Украине сейчас большая дискуссия. Есть люди, которые хотят участвовать в общем проекте, а есть другие, что хотят сделать отдельный от российского проект. Ну и пусть делают! Единственное, мы не «Макдональдс», мы не можем отдать товарный знак, мы не торгуем франшизой. Или дизайн таблички мы не можем отдать, он принадлежит конкретному человеку, автору – Александру Бродскому, он его передал нам. Но вы сделайте другую табличку. Я знаю, что в России есть отдельный проект, которым занимается Русская православная церковь. Сам не видел, но суть такова – они на стенах храмов развешивают знаки в память о репрессированных в конце 20-х – начале 30-х годов священнослужителях. 

– А вдруг прогосударственные организации типа ОНФ затеют такой же проект?

– Ну и пусть затеют. Нам часто говорят: «А вот государство вас, как «Бессмертный полк», себе заберёт». Мне кажется, это маловероятно, потому что это гораздо более сложная и более тонкая вещь. Мы с вами уже час сидим, и нам есть о чём разговаривать, мы обсуждаем всякие детали, особенности. Государственная структура по определению вещь очень грубая. Она не справляется с такими тонкими деталями. Она работает большим ломом.  Ну хорошо, заберут проект. Мы придумаем что-то ещё. Важнейшее, что здесь есть – принцип такого рода сетевых проектов. Способ собрать людей вокруг какой-то мысли, разговора, деятельности. По большей части доброжелательного разговора. Мне говорили: «Вот увидите, однажды дадут команду, и за одну ночь все отвинтят». Может быть. Но из голов уже не вывинтят. 

«В городе Таганроге мы имели самый большой успех»

Таганрог оказался третьим городом в проекте после Москвы и Санкт-Петербурга. В мае 2015 года Сергей Пархоменко побывал в Таганроге, привинтил табличку в присутствии многих людей. «Было очень здорово, все фотографировались, были рады, довольны, – вспоминает он. – Я уехал, табличку отвинтили на следующий день. На всякий случай». Люди этого так не оставили, пошли в городскую администрацию. В итоге в городе прошёл опрос населения об отношении к политическим репрессиям и проблеме увековечения памяти жертв. Появилось постановление Думы города Таганрога о том, что таблички будут развешиваться. «Мы считаем, что в городе Таганроге мы имели самый большой успех. Это то, о чём мы не могли и мечтать», – говорит Сергей Пархоменко. 

– Табличку сделали заново, но ещё не повесили, – уточняет он. – Пока ни одной таблички по факту в Таганроге нет, но «Последний адрес» есть, потому что весь город принимал участие в этой истории. 

Мне часто говорят: «Вот вечно вокруг ваших табличек скандалы… Все их отвинчивают, отрывают». На самом деле на 250 повешенных табличек две пропали в Питере. Один случай был в Барнауле, там было пять табличек, одну отвинтили, после чего поднялся такой адский скандал, что на следующую ночь её вернули на место. Причём те же самые люди. Там напротив магазин, и его владелица, как-то очень сочувствовавшая всей этой истории, отдала нам запись с камер видеонаблюдения. 

– Стыдно, наверное, стало?

– Думаю, что чуть более сложная история. Судя по виду, какие-то НОДовцы, гопники. Они, конечно, не сами придумали, им кто-то велел. 

– Наверно, случается, что и не дают повесить табличку?

– Один случай был. Недавно в Питере. Несмотря на то что с жильцами всё уже было согласовано и табличка изготовлена. И люди пришли её привинчивать, тут вышли из дома какие-то тётки и подняли шум. А не удалось повесить знак потому, что он посвящён чистильщику обуви, человеку с фамилией Барыкша (полное имя – Хане Авдышевич Барыкша, чистильщик обуви артели «Труд-ассириец». – Ред.). Ну вы представляете, раньше на каждом углу стояли будки, в них сидел человек с большой бородой и чистил обувь. Вот такой был человек. Но появились две тётки и закричали: «Что это такое? Здесь жили знаменитые люди, а вы какому-то чучмеку, какому-то чистильщику обуви, зачем это надо? Ещё неизвестно, за что его расстреляли, может, он был вор и убийца». Конечно, такое привлекает гораздо больше внимания, чем успешные случаи. То, что в этот же день восемь табличек повесили, не написали, написали про ту одну, которую установить не удалось. 

«Ничьи не потомки»

– Кто становится волонтёром «Последнего адреса»? 

– Очень разные люди. Иногда сотрудники региональных «Мемориалов», иногда студенты. В Орле, например, есть очень хорошая группа людей разного возраста, возглавляет её молоденькая девочка, журна-

лист местного телевидения. И ей помогает, насколько я понимаю, редакция газеты «Орловская правда». Они коллективно прислали заявку на одного из редакторов этого издания. В Барнауле в инициативной группе – молодые люди, они сделали закрытую группу в «Фейсбуке», меня пригласили, и я вижу, что они обсуждают все технологические подробности. Это очень хорошо. Я ни в коем случае не могу сказать, что это такое сообщество потомков. Гораздо больше среди активистов людей, которые ничьи не потомки и сами никого на табличку не заявляли. 

– А бывает так, что запал прошёл и люди «отвалились»?

– Конечно. Но ничего страшного в этом нет, появляются другие. Я через «Фейсбук» набирал волонтёров, особенно они нам нужны в Москве, там большое количество заявок. Ответило больше 30 человек, устроили для них семинар. Пришло уже 20. Они послушали, мы им дали адреса на пробу. Из 20 человек шесть начали активно работать. Отличная пропорция, мне вполне нравится. Если из них хотя бы половина останется с нами, это уже будет здорово.    

Бывает обратная ситуация – человек занимается своей заявкой и втягивается. В Москве у нас есть женщина, можно сказать, уже легендарная, которая очень-очень много сделала. Началось с того, что она сама прислала заявку по поводу своего собственного деда и по поводу дома, где по-прежнему живёт её мать. Она сама с соседями договорилась, и мы повесили знак. Потом она пишет: «Что-то как-то просто получилось, дайте мне ещё какой-нибудь дом». Мы предложили ей дом напротив, огромный такой домина. На этот раз у неё ничего не получилось – собралось общее собрание, и было какое-то количество людей, которые сказали: «Мы не хотим». Она снова написала, попросила следующий дом: «А то мне как-то обидно». И с тех пор так с нами и работает. И подобных случаев несколько, люди входят во вкус, и это для них становится важным занятием. К положительным эмоциям быстро привыкаешь, людям хочется это повторить.