Каждая смерть для патологоанатома – загадка

– С удивлением узнала, что вы окончили мединститут. Работали по профессии?

– 50 лет отработал врачом, а как же? Жить-то на что-то надо было. Да и вообще, мне это нравилось. Что касается изобразительного искусства, к которому я отношу и фото­графию, то тяга тоже была с детства. Я с пятого класса ходил в изостудию во Дворце пионеров. И обычно ребята из этого кружка отправлялись поступать в Новосибирский архитектурный институт. Но тогда ведь архитектуры в стране фактически не было, было строительство, что меня не привлекало. А родители были врачами, они говорили: «Иди в мединститут, там сто специальностей». Я пошёл и не пожалел. И в институте тоже была изостудия, вёл которую Борис Лебединский. И в отношении двух своих профессий я могу процитировать слова Чехова, который говорил: «Медицина – законная жена, а литература – любовница». После института меня оставляли на кафедре патанатомии, в аспирантуре. После чего была  железнодорожная больница, потом роддом на Бограда, в последние годы службы объединили, и я уже работал в детской городской больнице.  

– Быть патологоанатомом – значит постоянно сталкиваться с самой неприглядной стороной жизни, точнее, смерти? 

– Моя работа была больше связана с микроскопом. Я занимался диа­гностикой,  причину смерти человека всегда нужно установить. Но это была интересная, творческая работа. Потому что каждый случай представлялся загадкой, которую нужно было разгадать. Иногда неделю, две ты думаешь, что же это могло быть, что вызвало смерть. И находишь разгадку.

– А разгаданные загадки помогали предотвратить новые смерти, детей, например? 

– В своё время я занялся анализом родовой травмы, причём меня интересовали конкретно  родовые травмы шейного отдела позвоночника у новорождённых детей. За 10 лет набрался материал,  с которым я участвовал в Международном конгрессе  патологоанатомов во Франции. И одно время  в роддоме был большой процент травматизма. После наших аналитических исследований роды велись более аккуратно, процент родовых травм снизился.  

Деревянный наличник с виноградом

– Ну а фотография?

– Первый фотоаппарат я купил сам себе на день рождения в 10 лет. 

– Как это – сам?

– А почему я не мог этого сделать самостоятельно? В детстве я жил в Мальте у бабушки. У нас была коза и корова. И если я выпасал хорошо корову, то получал вознаграждение. Так бабушка приучала меня к деньгам, отстёгивала то 3 рубля, то 5. В школе у меня была копилка, родители давали на кино, сдачу от покупок разрешали оставлять. Деньги копились. Пришёл я в свой день рождения в школу, никто внимания не обращает, не поздравляет. Но я по-философски отнёсся к этому – просто взломал свою копилку, а было в ней тогда уже больше ста рублей. С этими деньгами пошёл в магазин «Динамо» на Карла Маркса, напротив филиала Художественного музея. И за 90 рублей купил широкоплёночный фотоаппарат «Комсомолец». И ещё деньги оставались на плёнку. Нам повезло: тогда продавалась плёнка и реактивы из Германии. И купил также книгу «25 уроков фотографии». 

– Неужели по книге научились снимать?

– Ну а кто бы меня учил? Не сразу, но постепенно научился. Мы тогда жили в большой квартире на улице Марата, где имелась небольшая кладовка. Я шустрый пацан был:  оккупировал эту кладовку, сделав из неё лабораторию. Провёл свет, радио, там плёнку проявлял и фото­графии печатал. Так всё и началось. И после «Комсомольца» были, конечно, разные другие фотоаппараты, с десяток, наверное. 

– Что или кого снимали в первое время?

– Что видел, то и пел. Конечно, родственников снимал, дома разные. Но это было несерьёзно, самодеятельно. Постепенно фото­графия отошла на задний план, я больше занимался живописью. Записался в кружок, и это была прекрасная школа. Я до сих пор не делю: вот это искусство, а это фотография. Фото­графия – это тоже изобразительное искусство, поскольку законы композиции едины. Ну а заняться фотографией полностью я смог только после окончания института, когда начал зарабатывать деньги. 

– Почему вы сосредоточились на теме старого Иркутска?

– В одном из моих альбомов есть фотография, с которой всё началось, – деревянный наличник с вырезанным виноградом. Этот дом стоял на улице Степана Разина напротив почты. Как-то я шёл из школы, сфото­графировал этот наличник, а через два дня дом исчез, его снесли. Для меня это стало шоком – сломать такую красоту! И после этого случая меня как шилом укололи: я стал прочёсывать город, снимал, снимал и снимал.  В конце концов собрался приличный материал. Друзья к моему 30-летию помогли подготовить первую персональную выставку «Старый Иркутск». Мне хотелось показать людям, что есть вот такой старый Иркутск. Выставка сработала, мной заинтересовалось «Агентство печати «Новости», которое издавало журналы для заграницы. Мои фотографии начали печатать в Чехословакии, Польше, Болгарии, Японии. Потом у меня возникла идея оформить их в виде альбома. Я прекрасно осознавал ценность деревянного Иркутска, который нужно сохранить хотя бы визуально. И тогда я обратился к Валентину Распутину с предложением написать текст. Один альбом я хотел сделать из моих фотографий, второй – из переснятых мной дореволюционных фотографий  архивов крае­ведческого музея. Распутин год писал текст, назвал его «Иркутск с нами». Это был конец 1970-х годов.

– А как вы с ним познакомились?

– В газете сталкивались. Он же тогда ещё не был Распутиным, был просто Валя. Написанный им для альбома текст мы хотели откатать в местном альманахе «Ангара». Я отдал туда фотографии и текст. Но когда мы пролистали вышедший из печати журнал, текста там не оказалось. Была жёсткая цензура, и кому-то в Сером доме не понравились хорошие слова про купцов, про храмы. Мы опечалились, конечно. Но у нас был  друг – Владимир Ивашковский, спецкорреспондент газеты «Культура», а это был орган ЦК, между прочим. И он предложил нам напечатать текст и фотографии в Москве. И, действительно, «Советская культура» вышла с этим текстом. Но альбом так и не состоялся пока, хотя я ещё не теряю надежды на его выход.

– Но ведь состоялись другие альбомы.

– Затем я начал сотрудничать с Обществом охраны памятников. Было решено издавать журнал «Памятники Отечества», и первый номер вышел с текстом Распутина и моими фотографиями. В это же время издательство «Молодая гвардия» затеяло серию книг-альбомов «Отечество». Тогда очень прозвучала книга-альбом Василия Белова «Лад». И издатели  предложили Распутину и мне сделать альбом о Сибири. Когда я в Москву в издательство прилетел, меня попросили написать кадроплан, сценарий этого альбома. У меня уже было чёткое понимание, какие главы в нём будут – Алтай, Байкал, Кяхта, Иркутск, Тобольск, Томск, Тофалария. Я подписал договор, это был 1985 год. И понеслось…  И я знал, что себе уже не принадлежу, а принадлежу только этому сборнику. Он вышел в 1991 году. Но из-за переворота в стране обещанный тираж целиком выпущен не был. Главной идеей было показать красоту и силу, все особенности нашей земли. Как  писал Распутин, Сибирь больше России. У меня однажды в гостях был американский фотограф Бойт Нортон. Я вырезал карту Америки и наложил её на карту Сибири,  смотри, говорю,  Сибирь больше Америки. Он репу почесал, конечно. 

– Как проходила работа?

– На некоторые съёмки я летал по 3-4 раза. Самой важной, насыщенной и интересной была  поездка на Индигирку и на Колыму. Сложной выдалась поездка по Лене. На качугской судоверфи нам обещали дать катер, чтобы мы могли сплавиться до самого океана. Но катера не было, и мы ограничились сплавом по Лене в Байкало-Ленском заповеднике. Втроём, третьим был охотовед Семён Устинов, он тогда работал замом по науке Байкало-Ленского заповедника. Нас на вертолете забросили в верховье Лены, мы сели в резиновую  лодку и поплыли. И три дня, не прерываясь, шёл холодный дождь. 

– И вы плыли под дождём?

Деревянный город – первая любовь мастера

– По-хорошему надо было пристать к зимовью и пересидеть. Но капитан наш, Распутин, сказал, что у него встреча в Иркутске назначена: «Давай, гони, ребята!». Высокогорье, август… Палатка двухместная, втроём тесно, одежда мокрая и не просыхает. Как-то лежу у костра, светает, руку вытянул и чувствую – в луже неподалёку уже лёд хрустит. Эта поездка тяжело далась – у меня температура поднялась, а Распутин потом год по больницам лежал. Приехали в город, через неделю звонок – хочешь в заповедник? Меня вертолёт выбросил на Байкале, близ мыса Покойники. Планировал на неделю, оказалось – на месяц. Тогда повысили цены на горючее, катера не ходили, я не мог выехать. В таких условиях проходили некоторые съёмки. 

Самый большой фотоархив о Распутине 

– Вы близко знали Валентина Распутина. Как сегодня вспоминаете этого человека?

– Неоднозначно. Это был сложный человек. На выставке ко дню его рождения, которая недавно состоялась в Иркутске, всё свели к православию. Он в 40 лет покрестился, да, вера занимала важное место в его жизни. Но писательский его талант строился не только на вере. Работа над альбомами сейчас почему-то ушла в тень. Хотя я концепцию своей выставки построил именно на этом материале. Я ведь 40 лет писателя снимал, его семью, детей, есть целая серия фотографий с внучкой. Я недавно подсчитал: мой архив о Валентине Распутине насчитывает более 100 слайдов и негативов. Фактически у меня самый большой в стране фотоархив о Распутине. Но он пока невостребованный. Я предлагал Научной библиотеке ИГУ, которая недавно переехала в новое здание и носит имя Валентина Распутина, воспользоваться этим уникальным материалом, сделать слайд-фильм, но ни одной фотографии они у меня не попросили. 

– Вы один из немногих, кто до сих пор снимает на плёнку. Почему?

– Только на плёнку. Фотографии я потом сканирую, перевожу в электронный формат, обрабатываю. Но снимал и буду снимать только на плёнку. На мой взгляд, цифра – это  для тех, кто занимается коммерческой фотографией. У плёнки больше цветовая широта, а цифровая фотография – это просто точки. Например, портреты, снятые цифрой, мне кажутся холодными и плоскими. У меня свой печатник в фотостудии, и когда я прихожу, он радуется и говорит: «Совсем другое дело». Он получает удовольствие от печати таких фотографий. Так что плёнка – это плёнка. У меня плёнкой всегда весь холодильник забит. 

– Мы живём во время, когда снимают все – на телефоны, «мыльницы», зеркалки. Как вы к этому относитесь?

На выставке, посвящённой Валентину Распутину

– Плохо. Потому что происходит обесценивание фотографии. Ведь количество в качество не переходит. Всё-таки фотография – это серьёзное искусство, а Интернет заполнен некачественными плохими снимками, и люди даже не понимают, что они поглощают в огромном количестве. Это всё равно, что вы пригласите меня в гости и поставите на стол непрожаренное мясо. То же самое – плохие фотографии, не обработанные в фотошопе, выставленные на всеобщее обозрение. Я вижу в этом неуважение к людям и бизнес-интересы  компаний, выпускающих все эти чирикалки. 

– Деревянный Иркутск остаётся приоритетом для вас?

– Я жду, когда почки тронутся, и отправлюсь в свои обязательные прогулки по Иркутску. 

Город – моя первая любовь. И я буду снимать его, сколько могу, может, какое-то новое видение придёт. Иркутск ведь в какой-то степени уходит, дома горят. У меня есть серия обожжённых, выжженных домов Иркутска. Как я 50 лет назад понял, что деревянный Иркутск – это самое ценное, так и продолжаю эту линию. У меня есть программа-минимум и программа-максимум. На июнь запланирована  поездка в Саяны. Мне нужно освежить видеоряд для следующего моего проекта «Байкал – Саяны», я знаю те места, куда стремлюсь, знаю, что мне ещё нужно снять. Работа продолжается. 

Детали

«Сибирь, Сибирь…» – совместная книга Валентина Распутина и Бориса Дмитриева. Выдержала три издания, была переведена на английский язык, вышла в США. 

В Москве на ХХVI Всероссийском конкурсе «Лучшая книга года – 2006» произведение сибиряков  было признано лучшим и стало «событием года».