«Я – волк-одиночка, как и все художники»

В мастерскую скульптора Льва Серикова невозможно забежать «на минуточку». Абсолютно всё здесь – от атмосферы места до радушия хозяина – располагает к тому, чтобы остаться. Причём, входя сюда, сразу понимаешь, что попадаешь в мужские владения. Тут нет лишних вещей, лишь полка с книгами, резные деревянные стулья, беговая дорожка, круглый стол, камин и пара десятков скульптур, расставленных в несколько рядов вдоль высоких стен. Своих гостей Сериков обязательно угощает вкусным чаем, но готов попотчевать и борщом собственного приготовления. Во время разговора он может вдруг встать и принести из соседней комнаты шуруповёрт, которым тут же прикрутит раскачавшийся подлокотник у кресла. «Я же крестьянский сын: могу и мебель перетянуть, и суп сварить», – отшучивается он.

Вообще с точки зрения большинства современных деятелей искусства Лев Сериков – удивительный персонаж. Он почти не даёт интервью, хотя ему, безусловно, есть что сказать. Редко устраивает персональные выставки, зато в коллективных участвует регулярно. Сам скульптор объясняет это так: «Одна персональная выставка раз в десять лет – это, по-моему, вполне достаточно».

Причём это отнюдь не скромность, а совершенно логичная жизненная философия. В этом смысле Лев Сериков очень похож на своего знаменитого тестя – иркутского художника Андрея Рубцова, который также никогда не гнался за званиями и регалиями, а всю жизнь предан исключительно живописи. «Он очень увлечённый человек: до недавнего времени мог уйти утром и без еды и перерывов на сон работать до самого вечера. Я так не могу», – рассказывает Сериков.

– Лев Иванович, как вообще получилось, что вы стали скульптором?

– К этому я долго шёл самостоятельным путём. Я вспоминаю детство: сам я из Черемхова, у нас была большая семья – мать родила восемь детей. Помню, что в доме не было ни одной книги. Жизнь тогда была другая: главное – накормить, одеть, обуть. Вашему поколению она знакома разве что по книжкам. Там, в Черемхове, я закончил десятилетку и собирался идти в мединститут, хотел быть хирургом. Хотя ещё в школе я рисовал. У меня был приятель, мы с ним приехали в Иркутск поступать в мед. По пути в институт шли мимо Иркутского художественного училища, я говорю: «Слушай, ты иди, я догоню, загляну сюда». Заглянул – и остался. Так и началась самостоятельная жизнь. Это был 1962 год. В медицинский я не стал поступать. Понял, что из меня медик не получится, потому что видеть боль человеческую – это тяжело. Хотя, возможно, я мог бы делать какие-то тонкие операции, но, слава Богу, сия чаша меня миновала.

– То есть медицине вы всё-таки предпочли творчество.

– Понимаете, собственно скульптуре я никогда не учился. Меня учили живописи, рисунку, композиции. Но уже в художественном училище я пытался что-то резать по дереву, а затем продолжил в армии. Потом меня долго мотало, болтало, я долго не мог себя найти: то хотел уехать на Камчатку, потом ещё куда-то, в итоге оказался в Иркутске. Работал несколько лет при местном Союзе художников, в Художественном фонде. После этого ещё семь лет, до конца 1987 года, занимал должность главного художника в администрации Иркутска. Занимался благоустройством и дизайнерским оформлением города, мы тогда готовились к 300-летнему юбилею присвоения Иркутску статуса города. И только когда ушёл оттуда на вольные хлеба и получил мастерскую, я всерьёз занялся скульптурой.

– Метаний между скульптурой и живописью у вас не было?

– Дело в том, что все искусства делаются по одним и тем же законам – и музыка, и поэзия, и живопись. Всё это близко. Но если живопись плоская, то скульптура объёмная, и тем самым она ближе к чувственному восприятию человека. Её можно потрогать руками. Как говорил Василий Васильевич Розанов (русский философ, литературный критик и публицист. – «Конкурент»): «Всегда предпочту скульптуру живописи». Потому что она больше олицетворяет дух. Ведь если живопись – это в каком-то смысле иллюзия, то скульптура – это сама жизнь.

– Но если продолжать череду аналогий, скульптура – это такая жизнь, которая требует определённых усилий?

– Да, тут присутствует «физика». Всё-таки, когда берёшь большую чурку, надо много сил: нужно найти подходящую, притащить, потом долго обрабатывать. В итоге в работе от неё остаётся не больше 20–30 процентов, всё остальное уходит в стружку. Лишнего очень много. А ещё в самом начале работы всегда кажется, что сейчас сделаешь шедевр. И тебя прямо тащит туда, ты весь в поту, ты весь уже там – в скульптуре. А потом смотришь и понимаешь: не то! Но это нормальный творческий процесс.

– Помощников в процессе работы вы никогда не привлекаете?

– Я не люблю помощников, они мне за ненадобностью. Я волк-одиночка, как и все художники. А помощники нужны тем, у кого производство. У меня же всё под настроение: захотел – поработал. Сроки я себе никогда не устанавливаю, заказы не беру, поэтому работа сама потихоньку движется. Хотя раньше, в 1990-е годы, я работал больше, но тогда жизнь была другая, более тяжёлая.

Рождение скульптуры из духа безмолвия

Для создания любой скульптуры требуется много инструментов, сил и времени. К примеру, дерево, чтобы начать с ним работать, должно сохнуть
не менее 5–10 лет

К скульптурам Льва Серикова с первого взгляда проникаешься расположением. Именно это отличает их от холодной бронзы и отстранённого гранита. Сам скульптор объясняет это свойствами дерева – тёплого, пластичного и совершенно уникального материала. Причём уникальность дерева в данном случае вовсе не красивый эпитет, а факт. Скульптуры из дерева всегда существуют в единственном варианте. «Второй такой в мире нет», – говорит Сериков. При этом он совершенно лишён каких-либо творческих предрассудков и, если работа не понравилась, может легко отправить её в камин.

– Много скульптур сожгли за время работы?

– Немного: штук пять, не больше. Жалко их почему-то.

– Когда и как вы понимаете, что работа получилась?

– А иногда этого и не понимаешь. Закончишь работу – и не смотришь на неё. А потом проходит какое-то время, и ты видишь, что что-то в ней есть. Или, допустим, на выставке или в мастерской: приходит человек, смотрит, и вдруг какая-то одна работа его цепляет. И это всё очень индивидуально, потому что другие люди тоже ходят и на неё смотрят, а зацепило кого-то одного. Каждая работа ищет своего зрителя. Это очень интересно, и тут есть какие-то подводные течения, которые трудно объяснить в двух словах. Точно так же с музыкой, с поэзией, с чем угодно. И вот эти индивидуальные отношения работы и человека не подчиняются совершенно никаким законам.

Я до сих пор не могу забыть, как на последней персональной выставке одна девушка написала мне фразу, которую я никак не могу запомнить. Сейчас найду. (Тут Сериков встаёт и возвращается с книгой отзывов.) «Я ухожу в безмолвие, боясь нарушить хоть один изгиб вашего чудесного мира» – видно, человек что-то почувствовал и сумел вот так выразить своё отношение. И это самое главное, для чего стоит работать. Многие считают, да и сам я порой так думаю, что работаю для себя. Но если бы не было таких отзывов, то и смысла бы во всём этом не было.

– Почему вы отдаёте предпочтение именно кедру?

– В древние времена кедр считался священным деревом. Но это тот кедр – ливанский, а у нас здесь растёт кедровая сосна. И даже эту сосну мне мужики привозят с гор – из Саян. Иногда совсем высоко в горах попадается розовая. Хотя сейчас нет проблем с тем, чтобы заказать любое другое дерево  – можно и красное, и чёрное. Всё привезут. Но большинство скульптур у меня всё-таки из нашего кедра.

А настоящий кедр я видел в ботаническом саду в Ялте, у него цвет древесины розовый и слои не так ярко выражены, как в сосне и лиственнице. Вообще все объёмные элементы иконостасов в Европе всегда резались из липы. Она мягкая, податливая, и из неё можно вырезать всё, потому что у неё очень пластичный как поперечный, так и продольный слой. Так вот наш кедр максимально близок к этим свойствам. Вообще, когда работаешь с деревом, испытываешь некий кайф, потому что это не гипс, не мрамор, не гранит, пыль в нос не летит, плюс все эти запахи, стружка.

– А вас не смущает, что дерево не настолько долговечный материал, как, например, бронза или гранит?

– Ничуть. Я вообще считаю, что дерево можно сохранять бесконечно. У меня скульптуры по 30 лет стоят, и ничего им не делается. А при нашей теперешней жизни вообще сложно так далеко заглядывать.

Я всегда на выставках, когда ребятишки или кто-то ещё спрашивают, можно ли скульптуры погладить, говорю – гладьте! Дерево нужно гладить. Бронзу или холодный мрамор так не погладишь, там другое тактильное ощущение. А дерево – оно тёплое.

– Есть известное выражение, что в любом материале, будь то камень или дерево, уже заключена скульптура и надо только отсечь всё лишнее. Это так или всё намного сложнее?

– Это немного банальная фраза, которую все эксплуатируют, как могут. Хотя, думаю, Микеланджело, когда делал своего «Давида», действительно видел его в глыбе мрамора. Но не это сложно. Сложнее придумать нечто новое, что до тебя ещё никто не делал, взглянуть с той стороны, с которой никто не смотрел. А самое сложное – населить работу теми качества, которые наличествуют в человеке. Когда встречаешь красивую девушку, сначала восхищаешься красотой, но это поверхностное. А когда ты с ней начинаешь общаться, ты находишь там глубину или, наоборот, не находишь. То же самое в скульптуре: если ты туда не заложил чего-то своего, кусочек души, она становится никакая. Да, она может быть идеально сделана, она может удивлять, но вот этой глубины, которая должна быть в хорошей скульптуре, – её нет. И это самое ценное и самое трудное.

Всему своё место

«Когда работаешь с деревом, испытываешь некий кайф»,
– утверждает скульптор

Сейчас Лев Сериков занят подготовкой к своей третьей персональной выставке, приуроченной к 70-летнему юбилею. Параллельно в свойственной ему неспешной манере доделывает очередную скульптуру – «Похищение Европы». Европа, на взгляд непрофессионала со стороны, готова, Зевс в образе быка ещё требует доработки, но характерные узнаваемые очертания уже проступили. Рядом стоит глиняный эскиз будущей скульптуры. А где-то ещё наверняка можно найти карандашный набросок на бумаге, который является первым материализованным отражением замысла автора. Именно так, проходя эти три ипостаси, рождаются все скульптуры Льва Серикова. При этом на вопрос о том, сколько ещё времени потребуется на завершение работы, он уклончиво отвечает: «А кто его знает… Но, я чувствую, не так много».

– У вас очень спокойное отношение к выставкам. Вы именно поэтому так редко их устраиваете?

– Вообще во всех коллективных выставках я стараюсь участвовать. А персональная выставка – это дело серьёзное, процесс подготовки к ней, прямо скажем, тяжёлый. Это силы, нервы, время.

Вот здесь, например, у меня план музея, где я буду выставляться. Сейчас мне на этом плане надо расставить работы так, чтобы было какое-то развитие экспозиции. Я ещё сам не знаю, как всё будет выглядеть. Но в этот раз отберу немного работ. Отбор будет жёсткий. Потому что, когда перебор, зритель устаёт. Ему достаточно 30 работ, чтобы каждую внимательно рассмотреть.

– Где и когда пройдёт выставка?

– Она откроется 1 октября в выставочном зале художественного музея на Карла Маркса, 23. Я там традиционно выставляюсь: уже провёл две персональные выставки и третью тоже буду делать там. Не изменяю своим привычкам.

Хотя, по большому счёту, Иркутску сегодня остро не хватает современного выставочного зала. Если учесть, что у нас более 150 художников, и это только члены Союза, потребность в таком пространстве огромная. Потому что любой работе – будь то картина или скульптура – необходимы воздух и свет, чтобы можно было её всесторонне рассмотреть. У нас же сейчас художники чаще всего вынуждены довольствоваться теми залами, какие есть. И кстати, если бы в Иркутске всё-таки построили большой современный выставочный зал, это сразу же выгодно выделило нас среди других сибирских городов.

Или вот приезжают в Иркутск люди, хотят посмотреть местных художников, а места, где они были бы массово и постоянно представлены, нет. Выставки иркутских художников устраивают только по большим датам, большинство работ хранится в запасниках. Всё потому, что у нас нет предназначенных для этого выставочных площадей. Конечно, есть отдельные меценаты, которые понимают, насколько важно, чтобы люди могли видеть работы художников. Мой друг Бронштейн (Виктор Бронштейн, иркутский предприниматель и меценат. – «Иркутский репортёр»), например, недавно открыл галерею, где пытается что-то показывать. И это очень хорошее и важное дело.

– А тот факт, что в Иркутске до сих пор нет нормальной мастерской по изготовлению бронзовых скульптур, самая ближайшая находится в Улан-Удэ, это не странно?

– У нас традиционно скульпторов не было. Художники в Иркутске были, а скульпторы – нет. Можете себе представить, нас в Союзе художников 150 человек, но скульптурой из дерева всерьёз занимаюсь один я. У меня конкурентов нет: это и плохо, и хорошо.

– Ощущения собственной уникальности от этого не возникает?

– Ни в коем случае. Просто, я думаю, каждый, кто пробовал работать с деревом, понял, что это не так просто. Холст и краски – это тоже тяжело, потому что любое дело требует серьёзного подхода. Но с деревом надо попотеть.

– Откуда вы берёте идеи для будущих скульптур?

К скульптурам Льва Серикова с первого взгляда проникаешься расположением

– По-разному. Часто это серии. Вот, например, серия «Большие художники». Тут Пикассо, Шагал, Дали. Или ещё серия – «Байкальские ветры». Ещё чаще беру сюжеты из мифов или, наоборот, из жизни. Например, это наш кот Федя (скульптура изображает кота, который держит в зубах мышь. – «Иркутский репортёр»). Недавно привезли его на дачу в Большую Речку, а коту уже 18 лет, я говорю сыну: «Следи, он должен уйти». Коты же умирать уходят. Но огород большой, трава высокая, так и ушёл Федя, не нашли. Сюжетом для скульптуры стал случай, когда приехали на Байкал, в Мандархан, и он впервые выбрался на природу, поймал мышь, принёс и показывает нам. Сын тогда был ещё небольшой, сел и сразу нарисовал его. Да так нарисовал, что я говорю: «Егор, можно я воспользуюсь и с твоего рисунка сделаю скульптуру?» Вот и получился Федя.

– Получается, сыну передались ваши таланты?

– Как сказать. Сын сейчас в деревне на даче пишет кандидатскую диссертацию по творчеству Андрея Платонова. Я его иногда спрашиваю: «Пишешь или читаешь?» Он говорит: «Пока читаю в основном». Вообще он хотел наукой заняться, но теперь собирается в творчество уйти.

А что касается талантов, то почти все поэты и писатели рисовали. Поэтому я Егору говорю периодически, чтобы он это дело не бросал.

– Не жалеете, что сын не пошёл по вашим стопам?

– А я считаю, что, может, и не надо идти. Мне кажется, человек интуитивно чувствует, куда его тянет. Всё-таки самое главное в жизни – найти себя. Понять, где тебе хорошо.