За одну эту фразочку, появись она в газете, наш главный редактор Василий Филиппович Жаркой пожизненно сгинул бы в  какой-нибудь зачуханной многотиражке. Лёня знал, что ЭТО никогда не напечатают, но писал. Наутро читал нам, редакционной братии, и пока мы досмеивались, он шёл показывать фельетон главному. Главный тоже смеялся, потом спохватывался и гнал Лёню из кабинета: иди, иди, ты мне этого не давал, я не читал.

Лёня уходил счастливый. На другую форму признания он и не рассчитывал. Впрочем, и редактор оставался доволен: на его журналистской конюшне, кроме постных кляч от моралистики и унылых коняг, честно жующих обязательную мочалу отчётов с конференций пропагандистов и разных там областных активов, имелся и рысак с горячей кровью – Моня!

По-настоящему вкалывал он где-то вдали от редакции – в командировках и за письменным столом. В редакцию являлся, когда работа уже сделана, вычитывал рукопись с машинки, звонил куда-то, а главное – валял дурака. Дуракаваляние в «Молодёжке» было обязательной нормой поведения, но Лёня не ограничивался этой нормой. Розыгрыши он учинял со всей серьёзностью прирождённого шкодяры.

Вот он ведёт по коридору бережно, под локоток, очередную жертву. На сей раз это Ваня А. – совершенно безнадёжный графоман, вечный студент-заочник филфака и корректор многотиражки. В будущем Ваня видит себя номенклатурным руководителем областной прессы. В своём стремлении сделать карьеру Ваня первобытно наивен и столь же бессовестен. В Ваниной биографии, в частности, служба в политорганах милиции, откуда его вышибли за перепроизводство доносов на товарищей.

С продвижением наверх у Вани проблемы. Его очерки (он их постоянно носит с собой в раздутом грязном потрфеле) никто уже читать не хочет. Кроме Лёни. Лёня говорит (без свидетелей), что они в целом добротные, и советует, в доступной форме, как выйти в люди. Ваня верит ему как родному отцу.

Своих дураков Лёня обихаживает, как кроликов.

Со стороны гуляющая по редакционному коридору парочка смотрится так: ладненький, в костюме перчаточкой Лёня, держась очень прямо (как все боксёры-легковесы и тореадоры), упирается Ване головой в подмышку. Огромный, несуразный Ваня нависает над отцом и учителем. При этом Ванины ножищи сорок шестого размера стараются ступать несколько в стороне от тела, дабы не оттоптать начищенные штиблеты учителя. Учитель неторопливо развивает мысль, в паузах Ваня кивает и поддакивает. Сегодня учитель рекомендует Ване оставить на время журналистику (момент неблагоприятен, его самого заедают интриганы и завистники) и попытать счастья в конкурсе на замещение вакантной должности диктора иркутского телевидения.

Боже! Надо видеть Ваню, чтобы оценить это предложение. Помните карикатуры на Гитлера с плакатов военных лет? У Вани узенький лобик карнизом, безжизненная чёлка на левую сторону, глаза цвета помоев и расшлёпанный слюнявый рот предателя.

Но Ваня смотрит не в зеркало, а в рот искусителю. Он соглашается и убегает домой переодеваться, а Лёня звонит на телевидение – договаривается, что сейчас привезёт претендента. И вот Ваню везут, усаживают в студии, врубают полный свет (адова жара), в то время студии освещались лампами накаливания. Их суммарная мощность составляла сотни киловатт, дают «Правду» с вкладышем, велят читать её от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до телефонов редакции и оставляют его наедине с включённой телекамерой. После чего безжалостная режиссёрско-операторская банда удаляется в аппаратную и там весело ржёт, наблюдая на шести экранах ужимки потеющего Ванечки. Минут через пять интерес к нему ослабевает, кто-то приносит «Агдам»…

Когда про бедного Ваню снова вспомнили, он всё ещё читал. Воздух в студии прогрелся, как в сауне. Язык у Вани распух и не помещался во рту…

Организатор и режиссёр этих бесчеловечных проделок и стал моим непосредственным начальником и первым наставником в журналистике.

– Саша! – окликает он меня, появляясь в дверях оборонно-спортивного отдела, куда меня приняли неделю назад на должность младшего литсотрудника с окладом курьера. – Саша, надо помочь спортсмену. Беда с ним случилась, – в голосе шефа добродетельная озабоченность, – нужна твоя помощь, идём, сам всё увидишь.

Я следую за Лёней, который уже решительно шагает к выходу из редакции. Выходит на улицу. Там почему-то скопились почти все сотрудники редакции (проветриться вышли?), а чуть поодаль, у стены, сидит и дремлет на солнышке какой-то пьяный мужик. На носу муха.

– Вот, – кивает на пьянчугу Лёня, – видишь, марафонец сошёл с дистанции, помоги человеку, вынеси стакан воды.

Заранее приглашённые зрители довольно закудахтали (бездельники!), пьяный остался безучастен к происходящему, а я на другой день позвонил главному редактору, представился замполитом отряда транспортной авиации и наврал, что в Иркутске приземлился сверхзвуковой лайнер ТУ-144, пробный рейс, командир заслуженный пилот СССР… Я рассчитывал, что на эту наживку в аэропорт примчится лучший репортёр Мончинский. Увы, Мони в редакции не оказалось. На пустышку попался другой.

Ладно, решил я, отвечу асимметрично. Пошёл на расходы и оформил наставнику на домашний адрес подписку журнала для слепых.

Через три месяца кротко интересуюсь у Леонида Васильевича, освоен ли им рельефно-точечный шрифт по системе Брайля.

– Так это значит ты, негодяй! – живо откликнулся шеф и наставник. Он ещё поворчал про отсутствие у нас, у молодых, почтения к возрасту и заслугам старших и про то, как ему трудно было выдирать из почтового ящика эти толстенные бандероли. В голосе учителя звучало уважение.

Первый репортаж он заставил меня переписать шесть раз. Здесь уже не было никаких шуточек. Мы были сотрудниками самой замечательной газеты, из которой вышли в мир Распутин и Вампилов. Мы не имели сомнений относительно своих способностей. Нас ждало большое будущее. И почему бы ради этого не переписать репортаж и в седьмой раз?

А мастером Леонардо прозвал его я. Позднее, когда мы уже стали взрос­лыми, к обязательной ироничности в общении стало примешиваться что-то похожее на братскую нежность.