Театра без компромиссов не бывает 

– Последние семь с половиной лет вы руководили Ивановским музыкальным театром, эти отношения недавно завершились. А хорошо быть свободным человеком?

– Ещё не поняла, всего месяц свободна, отхожу от того, что было. За этот год я сильно устала. Каждый день строить по кирпичику – этого сейчас не хочу. Но то, что новый этап в жизни начинается, – это знаю точно. 

– Если сравнить ивановский и иркутский театры, то…

– Сравнения будут в вашу пользу. Я пришла в театр, в котором не было режиссёра лет 15. И собирать народ, который привык к полной вольнице, было жестоко и сложно. Но ансамбль был необходим, моё глубокое убеждение – театр, которым не занимаются регулярно, каждый день, перекашивается. В Ивановском театре не было молодёжи, тем людям, которые хотели работать, было по 75 лет, они меня всё время просили на них что-то искать и ставить. Только в последние годы к нам потянулся молодёжный косяк, и ситуация сразу стала выпрямляться. Но сменилось руководство администрации области, сменился департамент культуры и туризма, директором в театр пришёл человек, который не обладал знаниями, не был особо начитан, ему надо объ­яснять всё на уровне букваря. 

Я до этого думала, что мне очень повезло с директорами. Хочу вспомнить Дмитрия Валентиновича Скоробегова, которому обязана многим. Мы с ним иногда ссорились, я позволяла себе покрикивать и права качать. Но он был мудрейший человек, таких больше не встречала. Был Владимир Константинович Шагин, это был строитель, всё, что он здесь сделал, любо-дорого смотрится. Ваш театр – это дом, уютный, ухоженный, красивый, намоленный. Ещё меня в Иркутском музыкальном театре потрясает хор. Очень хорошо работают ребята, они все почти одного возраста, все танцующие, активные, живые. В Иванове хор состоит из людей, которые нигде больше не могут устроиться на работу. В Иркутске есть сплочённый коллектив, есть идеи и желание работать. Там с этим хуже, оплата гораздо ниже, они вынуждены бегать в поисках дополнительного заработка, потому что жить на эти деньги невозможно. И я так понимаю, ситуация во многих российских музыкальных театрах одинаковая, выбиваются из этого плачевного списка Свердловский театр музыкальной комедии, Иркутский музтеатр.

– Вас не было в Иркутске десять лет. Перемены ощущаются?

– Конечно, в труппе много новых артистов, бывшие мои студенты теперь составляют костяк театра. Время изменилось, репертуар изменился, сейчас это больше театр мюзикла. Есть в первую очередь потребность публики, и есть труппа, собранная для того, чтобы эти потребности удовлетворять. Здесь труппа подбирается под мюзиклы, все могут и хотят это делать, почему нет?

– Насколько трудно вам как человеку творческому выстраивать отношения с администрацией? Потому что надо доказывать, пробивать, убеждать, иногда покрикивать. И насколько вы склонны к компромиссам?

– Покрикивала я по молодости, сейчас бы уже ни на кого не кричала. Да и Дмитрий Валентинович Скоробегов был человек наш, театральный. Его родители – артисты императорского театра, он обладал настоящей культурой, окончил ин­-

ститут театроведения, знал историю театра, знал содержание всех лучших мировых пьес. А вообще, считаю, что театра без компромиссов не бывает, без них невозможно существовать. Потому что у всех актёров есть характеры, желания и интересы, а у театра может быть и другой интерес. Нужно собрать, свести всё воедино и всем сестрам по серьгам раздать. Но на компромисс нужно идти только в вопросах общения с труппой, в данном случае компромисс – средство, которое поможет пробиться к человеку. 

– Театральные критики сегодня утверждают, что директора театров думают задачами театра, но перестали думать задачами города. Так ли это? И правильно ли это? Или всё-таки нужно ориентироваться на потребности зрителей, города?

– Прежде всего исходить нужно из того, насколько спектакль нужен городу. Я пробовала в своей жизни перечить этому, ничего хорошего не получалось. Конечно, мы можем и сами для себя спектакли ставить, но тогда мы сами должны и вложиться в это дело и сами свои спектакли смотреть. Есть много материала, который будет интересен актёрам технически, вокально, сложностью ролей, и в то же время будет интерес­ным городу. А что сегодня интерес­но публике? Всегда был интересно весёлое, лёгкое, быстрое. Или на­оборот – чтобы было откровение и выплеск. Почему так долго идёт «Юнона» и «Авось»? Наверное, потому, что каждый проходил через какие-то метания и поиски, докапывания до самого себя. Или пройдёт, если по молодости это ещё не коснулось. 

– Ещё одна точка зрения: те­атры сегодня не занимаются воспитанием зрителя, а занимаются зарабатыванием денег.

– А кто поставил театры в такие условия? Действительно, нам необходимо зарабатывать деньги, чтобы платить зарплаты, иметь средства на общее развитие, на ту же аппаратуру. Сейчас всё очень быстро стареет, хочется чего-то новенького. 

– Когда было принято решение создавать музыкальные театры по всей стране, поднимался вопрос – зачем нужен театры именно такого направления? Потому что музыкальный напоминает собой тянитолкай: с одной стороны, оперетта, с другой – опера, с третьей – мюзикл. И в результате труппа разрывается на части. Это предположение оправдало себя? Или у музыкального театра всё же есть своё место? 

– Я воспринимаю этот спор по поводу музыкального театра только на уровне названия. Музыкальный театр себя не оправдал, надо было называть такие театры более чётко -– театрами мюзикла или оперетты. В Иваново, например, театр оперетты, там и публика этот жанр требует – «Цыганский барон» идёт 19 лет. То есть направление диктует не прихоть театра, а потребность зрителя этого региона. Но если я режиссёр музыкального театра, мне не все­гда интересно в одной оперетте себя проявлять. Сегодня говорят, что оперетта вымирает. А ты попробуй её сделай так, чтобы она не вымирала, это сложно – поставить оперетту так, чтобы она не казалась мёртвой. А ведь это, наверное, можно сделать, во всяком случае, я себе такие задачи ставлю. Режиссёру музыкального театра иногда хочется ставить оперу, а потом – мюзикл. Потому что средства выразительности там отличаются, всё разное, и всё интересно. Поэтому в стране попытались делать именно музыкальные театры, чтобы позволить себе расширить репертуарные рамки. А потом поняли, что нереально сделать жанрово разноплановый репертуар с одной труппой. Труппа подбираетя или на то, или на то, и никак по-другому, к сожалению. Манеры пения у оперных артистов и у артистов мюзикла разные, перестроиться сложно. 

– В последнее время стало модно приглашать драматических режиссёров на музыкальные постановки. Но в операх это часто полные провалы, потому что драматическая режиссура идёт вопреки либретто и музыке. И получается невнятный симбиоз, который зритель просто не понимает. Ваше отношение к этому явлению?

– Я не видела ни одного музыкального спектакля, поставленного драматическим режиссёром, который бы меня устроил. Я бы не хотела и не смогла ставить спектакли в драме, и я этого никогда не делала. 

– Вы считаете нормальной практикой, когда драматические актёры приходят на сцену музыкального театра?

– Нормальной при условии, что они поют. Потому что наше основное средство выразительности – именно пение. Многие драматические артисты обладают музыкальностью, голосом, почему нет? Если они приходят сюда, значит, имеют потребность вот так себя реализовать. 

Мистериально-исповедальная «Юнона»

– Любая постановка – это сотрудничество нескольких творческих профессий. Кто из них наиболее важен?

– Спектакль сочиняется только совместно. Режиссёр должен стремиться к сотрудничеству с художником, дирижёром, режиссёром, балетмейстером. Это идеал, я понимаю, что не у всех так всегда получается, и у меня тоже. Но если ты с художником не срастёшься – всё! Ты будешь отдельно и он будет отдельно, а спектакля не получится вообще. И с дирижёром точно так же. 

– Считаете ли вы, что в театре должны идти спектакли не только на потребу зрительских симпатий и заявок, но и так называемые актёрские спектакли? 

– Я считаю, что в театре хорошо иметь малую сцену, где могут быть эксперименты. И давать её нужно тем, кто может и хочет это делать. Это тоже удовлетворение творческих потребностей – как актёров и режиссёров, так и зрителей. 

– Существуют ли критерии, по которым вы считываете творческий потенциал того или иного актёра? А то бывает, что один режиссёр поставит на артисте крест, а другой его раскопает, рассмотрит, и он уже выбивается в народные артисты. Как это было в случае с нашим великолепным Владимиром Яковлевым, которого для иркутской публики открыли именно вы.

– Критерии существуют, но никто не застрахован от ошибки. Актёр должен быть легко возбудимым, тренированным, открытым (с выбросом энергии в зрительный зал) и обаятельным для определённой роли. Не помню, чтобы в человеке такое было, а мы его задвинули на задний план. Важно чувствовать друг друга и открываться друг другу. Если человек доверяет тебе, то из него можно верёвки вить в хорошем смысле, можно многое из него вытащить. Мне кажется, если не я, то кто-то другой подхватил бы Яковлева – он хорошо от природы одарён, у него есть чувство сцены, интересный комический и пластический дар. Он не остался бы невостребованным, не может такого быть. 

– Сегодня распространена практика приезжих режиссёров – есть ли у них такая возможность открытия актёров?

– Сейчас директора не хотят делиться властью, они хотят быть всем. Я никого не осуждаю, просто говорю о тенденции времени. Но моё поколение воспитано в таких традициях, что труппой должен кто-то заниматься. Режиссёр должен её собрать как коллекцию драгоценных камней, чтобы не было перекосов, чтобы были все амплуа и голоса. Это собирается очень долго, потом пестуется, так что садовник в театре должен быть обязательно.

– В следующем году 20 лет, как рок-опера «Юнона» и «Авось» идёт на сцене Музтеатра. Магия спектакля до сих пор не разгадана. Что это – гений Алексея Рыбникова и Андрея Вознесенского, невероятная история любви, наш музыкальный театр или ваш режиссёрский талант?

– В первую очередь, музыка Алексея Рыбникова. Там, где ставят его произведения, они всегда идут подолгу. Может, мы нашли какой-то ход, мы не врали, не хитрили, все­гда работали на износ. Всё, что в нас было, всё в спектакль и вкладывалось. Был и до сих пор есть эмоциональный выброс в зал, очень хотелось всё до последней нотки до зрителя донести. Сложилось и благоприятное стечение обстоятельств – в театре были и Кончита, и Рязанов, и исполнители остальных ролей. И жанр был для того времени редкий – рок-мистерия. Наверное, должен быть в театре свой фантом, своё святое место, к которому все остальные подтягиваются. И я сейчас не о своих заслугах говорю, я ­обычно боюсь красивых слов, это заслуга всего первого состава, тех, кто 20 лет назад ставил этот спектакль. Получился очень сильный сплав, сильная работа, такая мистериально-исповедальная. 

– А вы ещё «Юнону» где-то ставили?

– Нет, я бы просто не взялась, нельзя два раза в одну и ту же воду войти. Мы же «Юнону» не с нуля начали, мы вместе существовали какое-то время. Коля Мальцев предложил, сначала я от него отбивалась, потом задумалась, затем начала искать пути это осуществить. Созвонились с Владимиром Соколовым, и два театра объединились, чтобы это поставить. Немногие верили, что это будет. Я иногда тоже думала: «Боже мой, куда я их потянула-то?». Но всё получилось, всем по­нравилось, наверное, потому, что много энергий для этого дела объединилось. 

– Что бы вы ещё хотели поставить в Иркутском музыкальном театре?

– Мюзикл Максима Дунаевского «Алые паруса». Почему? Я ведь тоже не понимаю, почему меня один материал волнует, а другой нет. Что-то происходит со мной лично, бывает, что хорошая пьеса, но она не трогает меня никак, нет у меня болевой точки, за которую можно зацепиться. А в этой пьесе такая точка есть. Никто из режиссёров, наверное, чётко не ответит на этот вопрос, почему он берёт в работу ту или иную пьесу. Поэтому по заказу сложнее ставить, если честно работать. Мне нравится в «Алых парусах» музыка, текст, тема мне кажется современной. Бескомпромисс­ность в нашем сегодняшнем мире, где, извините, всё на продажу, редкое и потому ценное явление.