(Окончание. Начало в «ВСП» №№ 16, 17)

Очень может быть, что в то самое время, когда на московской сцене Зоя Денисовна Пельц, вдова 35 лет, устраивала в своей показательной швейной мастерской кутежи с участием коммерческого директора треста тугоплавких металлов Гуся-Ремонтного, за пять тысяч километров от неё, в далёком Иркутске, кустарь-одиночка Александра Петровна Коломбо 32 лет, проживающая без эмигрировавшего из страны мужа, давала показания о регулярных пьяных вечеринках в помещении собственной шляпной мастерской. К счастью для «весёлой шляпницы», это не закончилось трупом одного из гостей и у неё в квартире не было опиекурильни, однако свои три года строгого режима за организацию притона и сводничество Коломбо получила.

Чтобы оценить всю силу воздействия на ответственных работников соблазнов нэпа, нужно представлять общую атмосферу, царившую в то время в центре города. К середине 1920-х годов Иркутск, как, впрочем, и любой другой крупный город, в достаточной степени походил на себя – дооктябрьского. Во всяком случае внешне. Шляпная мастерская Коломбо располагалась в бывшем доме Кравца по улице Карла Маркса, 20 (сейчас улица Грязнова, 1, здание, в котором размещается кинотеатр «Дон-Отелло») – на полпути между губисполкомом и губкомом ВКП(б), почти напротив кинотеатра «Гигант» и ресторана «Новый свет». В здании также размещались часовые и ювелирные мастерские и магазины Апельройта и Езрица, парикмахерская Лонциха, а в смежном здании – американская чистка обуви Калариса и электро-слесарно-столярная мастерская ОМХа. Буквально в двух шагах находились винно-гастрономический магазин Жинкина и Русинова, рестораны «Гаспар» (бывший «У чеха»), «Москва», кофейно-кондитерская, меблированные комнаты «Европа», гостиницы «Центральное подворье», «Коммерческое подворье», «Семейные номера», «Гранд-Отель» и номера Юдковской. И во всех этих заведениях бурлила жизнь. Конечно, можно было идти после работы в театр, библиотеку или на «музыкальную пятницу» в университет, но всё сложилось иначе.

«В 1924 году заявление об аренде помещения для шляпной мастерской она [Коломбо] подавала Фельд­гуну. Он ей сначала отказал. Коломбо пошла к Соловьёву, заместителю заведывающего управлением недвижимыми имуществами, и рассказала ему о своих затруднениях. Соловьёв стал ей жаловаться, что ему скучно, и спросил: не может ли она устроить пельмени, на которые они придут с Фельдгуном? В октябре 1924 года к ней пришли Киселёв, Соловьёв и Фельдгун и принесли с собой вино… Приходили к ней ещё не раз. 

В общем, «семейный круг» собирался у неё 15 раз. В одно из посещений Кузиков напился до бесчувствия и его пришлось выносить на руках. Всё это она делала, по показаниям на предварительном следствии, с целью получить помещение на льготных условиях. Кроме того, и «сама люблю выпить». 

*   *   *

Шумит ночной Марсель. 

В «Притоне трёх бродяг»

Там пьют матросы эль, 

Там женщины с мужчинами 

Жуют табак.

Н. Эрдман

Если Коломбо представлялась в ходе процесса «мещанским омутом» и «угаром нэпа», то Тамара Михайловна Муратова-Добровольская проходила уже по разряду утончённых «гримас» и сюжет с её «салоном», хотя и был поставлен в один ряд с Коломбо, всё-таки выглядит не таким однозначным. К сожалению, без привлечения материалов самого уголовного дела в этой части истории остаются интригующие пробелы – из газет мы не узнаем ни где находилась квартира Муратовой, ни как она выглядела, хотя были напечатаны портреты и менее значимых персонажей.

Начать с того, что на протяжении цикла публикаций она проходила под несколькими фамилиями – Муратова, Муратова-Добровольская, Чагодаева, Чегодадзе, Шкипер – и эволюционировала от «бывшей княгини» до просто «оригинальной женщины». По разбросанным в газетах деталям можно лишь попытаться реконструировать часть иркутского периода её жизни.

Муратова-Добровольская родилась в 1895-1896 году во Владикавказе в семье служащего в коммерческом предприятии, где-то получила высшее музыкальное образование, где-то выступала под псевдонимом Чагодаева и преподавала музыку. Как и когда она появилась в Иркутске, когда и каким образом стала женой сотрудника ОМХа (а до революции помощника по денежным расчётам делопроизводителя хозяйственного отделения городской управы) К.Д. Шкипер, почему и когда их брак прекратился или прервался – совершенно неясно. Мы знаем только, что в 1924 году Муратова уже проживала в Иркутске и частным образом преподавала музыку. 

С какого момента частные уроки стали дополняться «салонными» вечерами (в ходе следствия иногда называемых даже «балами») и изначально ли Муратова «в шутку» представлялась «княгиней», также неизвестно, но к осени 1925 года «у неё на квартире собирался весь цвет иркутских нэпачей. Бывали и артисты, и профессора, но преимущественно купцы, явные и тайные проститутки. Обычно угощению предшествовала музыка, декламация, живые картины, а временами и постановки целых водевилей. После угощения публика расходилась ночевать парами». Квартира Муратовой в кругу её посетителей «цинично именовалось «красным уголком». Вечеринки устраивались «каждую субботу. По средам были ужины после возвращения из театра.  Играли на рояле, пели, ставили кабаре, устраивали игры с поцелуями. 

Брали из конторы Транслеса столы и стулья (это единственное косвенное указание на местонахождение квартиры Муратовой-Добровольской. Иркутская районная контора «Сибтранлес» размещалась в здании по улице Ленина, 15 (сейчас Ленина, 11). Переноска стульев и тем более столов предполагает, что квартира располагалась в том же или соседнем здании). Гостей бывало человек 30. Продукты привозились с собою: корзины две сладкого вина, простого – четверть, пиво, крюшон, птица в холодном виде. Вообще вечера были роскошные. Гулянка продолжалась часов до четырёх. Некоторые уходили часов в восемь утра».

Гостями квартиры были разные люди, но очевидно, что собиравшееся здесь общество отличалось от завсегдатаев шляпной мастерской. И хотя на суде Муратова отрицала присутствие на вечерах «спекулянтов», в перечне привлечённых к процессу свидетелей мы видим не только членов коллегии защитников А.С. Эфрона, В.Г. Розена и К.С. Юдельсона, но и семейство арендатора бани Новомяст и их родственницу Копцеву. Со стороны администрации мы также встречаем лишь «верхушку» – Лосевича, Киселёва и Фельдгуна и как бы походя упомянутого… начальника губернского административного отдела и губернской милиции М.П. Мельникова (тихо, без опубликованных мотивировок, освобождённого от занимаемых должностей в конце сентября или начале октября 1926 года).

На суде Муратова подтвердила лишь четыре вечеринки, на которых, по показаниям большинства свидетелей (в основном участников этих вечеринок), решительно ничего предосудительного не происходило. Такой контраст между обличительным пафосом публикаций в начале следствия и материалами с заседаний суда в декабре невольно наводит на мысль, что этот градус был понижен намеренно. Возможно, с целью не позволить «снизить большое и волнующее содержание дела до степени малюсенького анекдота», а может быть, и для того, чтобы не выводить на сцену хорошо известных и влиятельных в городе людей. 

В результате «дискредитация советской власти» стала выглядеть не очень убедительно. Конечно, исполнение песен Вертинского или «Танца апашей», гипнотические сеансы и «народные поцелуйные игры» накладывали на вечера печать отнюдь не пролетарского декаданса, как и розовые конверты, адресованные «сеньору Лосевичу», приносившиеся курьером председателю губисполкома. Однако всё это мало походило на обличительные описания периода начала следствия вроде этого: «На пьянках женщин и вина было в изобилии. Пьяные оргии завершались повальной свалкой. Под музыку, под рояль, под гармонь, под тоскливые цыганские романсы валились опустившиеся коммунисты под столы, засыпая в пьяных объятиях женщин». 

Интересно, что в ряд свидетельств «идеологического разложения» были поставлены и, казалось бы, вполне невинные вещи. В самом деле, что крайне ужасного было в исполнении «Танго-Сатаник», написанного вполне лояльным к советской власти композитором М.И. Николаевским, или в постановке миниатюры «Притон трёх бродяг», за год до этого по­явившейся на подмостках московского театра «Не рыдай» (в котором тогда, кстати, играла Рина Зелёная). И уж тем более странным выглядит помещение в этот перечень декламации стихов Сергея Есенина. Статья Г. Ангарского «Без дороги: против упадочничества, против «есенинизма» с выдержками из «Комсомольской правды» была опубликована во «Власти труда» только 25 сентября. И хотя к концу года «есенинщина» уже безоговорочно рассматривалась как причина упадочнических настроений и суицидов в молодёжной среде, во время проведения «салонов» Есенин был не только любим, но и официально «почитаем». Ещё 17 января в иркутском Доме работников просвещения проходил «вечер памяти русского крестьянского поэта Сергея Есенина», а летом 1926 года публиковалась информация об открытии в рязанском Константинове именной избы-читальни с уголком-выставкой, посвящённом его творчеству.

В общем, неудивительно, что адвокат Муратовой В.М. Рябкин, настаивая на оправдательном приговоре для своей подзащитной, прямо заявлял на суде: «Статья 171 предусматривает различные виды содействия чужому половому разврату. В действиях Муратовой не доказана эта посредническая деятельность… Также не доказан второй признак этой статьи – содержание притона; помимо всего не доказан необходимый для этого признака корыстный мотив».

В феврале или марте 1926 года Муратова неожиданно уезжает из Иркутска и просит знакомых никому не сообщать своего адреса. В письме к одному из своих учеников – Юдельсону – она сообщает: «Я встретилась с очень ответственным работником, он взял меня на банкет и сделал мне предложение, у него большие связи, и я смогу хорошо устроиться в Москве. Наконец, чем я рискую? Я встретила профессора, он ещё интереснее Женечки Лосевича». Где и когда она была арестована, мы не знаем.

Несмотря на явно недостаточную доказанность обвинений, Муратова-Добровольская также получила три года строгой изоляции с последующим поражением в правах на пять лет.

*   *   *

«ИРКУТСК, 7. (Сиброста). Начиная с нового хозяйственного года прекратил своё существование целый ряд крупных частных фирм. Закрылось много частных лавок, преимущественно мануфактурных. Товарная биржа объясняет это явление началом регулирования наценок в частных торговых предприятиях, а также трудностями закупки ходовых тканей для частника».

«Советская Сибирь», 1926, № 232 (8 окт.)

Из 32 обвиняемых по делу иркутского ОМХа было осуждено 25: шестеро (Лосевич, Киселёв, Фельдгун, Богданов, Поляков и Кузиков) приговорены к расстрелу; пятеро (Ножнин, Филиппов, Коломбо, Муратова, Новомяст И.) – к трём годам строгого режима с последующим поражением в правах на пять лет; шестеро (Добкин, Головня, Шварц, Алексеев, Юдкин, Борейша) – к двум годам; шестеро (Близневский, Попов, Пешков, Соловьёв, Богатырёв, Байкалов) – к одному году; Голубцов и Павлов – к двум и одному годам условно; семеро (Радыгин, Дурново, Лавриненко, Лаврентьев, Белоголовый, Пилипенко, Новомяст А.) оправданы. Все осуждённые подали кассационную жалобу в Верховный суд РСФСР, по итогам рассмотрения которой 3 февраля 1927 года ещё двое из них (Голубцов и Борейша) были оправданы, а Добкину срок был снижен с двух лет до полугода. Прошение о помиловании, направленное во ВЦИК приговорёнными к высшей мере, осталось неудовлетворённым.

При, можно сказать, «молниеносном» следствии и затяжном суде процесс как-то исключительно быстро пропал из повестки после своего окончания. Его итоги ещё использовались А.Г. Ремейко в качестве аргумента на сессии ЦИК СССР о снижении бюрократического давления центра на регионы в конце февраля 1927 года («Власть труда», 1927, № 52: «Как раз в Иркутске, откуда я приехал на сессию, недавно шёл процесс группы ответственных работников, по которому теперь, в результате решения высших судебных органов, расстреляно 6 человек. Как раз это говорит о том, что существующая форма, несмотря на её детализацию, несмотря на её подробный характер, не обеспечивает нас от растрат и хищений»). На него ещё ссылались в марте, оправдывая неисполнение партийных директив, полученных в октябре 1926 года, и… всё. Последнее обнаруженное упоминание о деле Лосевича датировано концом апреля 1927 года, когда в Иркутске был произведён арест членов антисоветского «Комитета взаимопомощи» (епископ Ираклий, Шипунов, Галахов и др.): «Организация вела систематическую контрреволюционную агитацию… На деле Лосевича и К-о строились проповеди о «блудных сынах», отошедших от бога и потому согрешивших и так пострадавших».

Из инициаторов, обвинителей и защитников, фамилии которых мелькали на страницах газет в связи с делом иркутского ОМХа, мало кто пережил следующее десятилетие: Эйхе, Сырцов, Банкович, Ремейко, Зимин, прокурор Пачколин, адвокаты Поротов, Дубовик, Рябкин были репрессированы в 1937–1939 годах. 

И всё же, несмотря на то что дело иркутского ОМХа пропало из официальной риторики практически сразу после своего окончания, в человеческой памяти оно задержалось надолго. Впечатление, оказанное газетными публикациями 1926-1927 гг., было настолько сильным, что его не могли вытеснить ни прокатившиеся по стране волны репрессий, ни Великая Отечественная война, ни целина, ни великие стройки второй половины XX века. В 1974 году в Новосибирске были опубликованы беллетризированные мемуары советского писателя Г.А. Лосьева «Рассказы военного следователя». В прошлом чекист и работник следственных органов, спустя полвека он пишет:

«В конце нэпа по всей Сибири, Забайкалью и Дальнему Востоку прогремело «Дело Лосевича и княгини Муратовой».

Оказавшись на огромном по тому времени посту, Лосевич беспробудно пьянствовал, окружил себя классово-чуждым элементом и по горло увяз в болоте половой распущенности. Когда рука партии наконец схватила перерожденца, оказалось, что прокучены, пропиты десятки тысяч государственных денег.

Начался широкий процесс, прозвеневший набатом по городам Сибири. …Одна за другой развёртывались омерзительные картины морально-бытового разложения ответственных работников, устраивавших грандиозные попойки и «афинские ночи». Пропившие честь и совесть, обанкротившиеся руководители не метафорически, а в действительности купали своих наложниц в ваннах с шампанским. Царицей этих вакханалий была любовница Лосевича, восточная красавица и бывшая княгиня Муратова. 

Рабочие массы Сибири откликнулись на процесс перерожденцев единодушным возгласом: «Смерть!» Иначе быть и не могло. Лосевич, Муратова и ещё несколько краевых заправил, участвовавших в растратах и оргиях, заплатили за преступления жизнью».

Велика была сила газетного слова. Лосьев мог знать о деле Лосевича только из публикаций в «Советской Сибири», и то, что ему запомнилось, – практически квинтэссенция их «фельетонной» части. На этом публицистическая и литературная линия этой драмы заканчивается. Только в 1995 году в научном журнале «Гуманитарные науки в Сибири» выходит статья И.В. Павловой «“Иркутское дело” 1926 года», но это начало уже совсем другого – историографического – сюжета.