Экспедиция в Богучанский район Красноярского края была делом давно решённым, запланированным и можно сказать – долгожданным. На этот раз решили поехать через Тайшетский район, посетив по пути Полинчет и староверческие деревни – Кадарею и Кондратьево. В эти глухие места так просто не доберёшься, только в одну сторону ехать пришлось трое суток по зимнику, который уже слегка «поплыл». «Обратная дорога была ещё тяжелее, и если бы произошёл сбой, в гору мы, наверное, уже не втянулись бы», – рассказывает Галина Афанасьева-Медведева. Впрочем, в такие ситуации на дороге она попадает регулярно, передвигаясь на перекладных и попутках. Ведь ездить приходится в самые глухие медвежьи углы, а своей машины у Центра по сохранению русского языка и культуры, который возглавляет этнограф, как не было, так и нет. 

Полинчет

В Тайшетском районе первая остановка предусмотрена в старинном селе Полинчет. Для исследователя оно интересно тем, что изолировано от других селений в силу отсутствия хорошей дороги и отдалённости. Когда-то в Полинчете располагался один из крупнейших в стране химлесхозов, однако он давно приказал долго жить. Работающих предприятий в посёлке практически не осталось, большинство жителей его покинули, и он пришёл в запустение. 

Для людей, которые живут в посёлке, вынужденная изоляция от большого мира – это очень плохо. Но для исследователя появляется надежда, что в этой законсервировавшейся среде сохранилась та самая первобытная, сибирская вербальная культура, ради которой можно проехать и сотни километров бездорожья. Узнать это можно только одним способом – разговаривать с людьми. Начинается фронтальный обход посёлка, когда исследователь заходит чуть ли не в каждый дом в поисках бабушек и дедушек, наделённых особым талантом – чувствовать и хранить слово.

Зачастую, начиная разговор, вовсе не знаешь, блеснёт в нём заветное сибирское словечко или нет. Ведь оно не живёт само по себе. Ему нужна особая языковая среда, хранителями которой обычно являются бабушки и дедушки, которые помнят вековой уклад жизни сибирского села, да и то не все, а наделённые даром слова и особым взглядом на мир. Такие люди уходят, и зачастую в целом посёлке не находится талантливого рассказчика, владеющего настоящим сибирским говором. Иногда радуешься и тому, что собеседник поведал тебе историю своей семьи, своего села, если в ней, как в капле воды, отразится неприглаженная, нелакированная история страны. 

Владимир Викторович Поздеев родился через десять лет после окончания Великой Отечественной войны. Всю жизнь он проработал в Полинчетском химлесхозе, долгое время был главным инженером. Он помнит, как сначала здесь был участок «Тайшетлеса», на котором заготавливали лес и сплавляли его по реке, как потом на базе участка организовали Полинчетский химлесхоз. Выпало Владимиру Викторовичу быть печальным свидетелем «заката империи», когда в 2005 году предприятие закрылось. 

– В этих местах огромные массивы сосняка. Один рабочий в день выдавал норму 200 литров живицы, – рассказывает Владимир Поздеев. – Наш химлесхоз был вторым по объёмам продукции в стране после усть-илимского. В лучшие времена доходило до того, что рабочих рук не хватало, поэтому приглашали рабочих из других регионов. Да что там из других регионов, когда вся Украина к нам приезжала. Некоторые из тех, кто попал на заработки в тайгу, прижились, остались коротать век в Полинчете. Хотя мало таких, если правду говорить. 

– Как добывают живицу? – цифровой носитель услужливо воспроизводит голос Галины Афанасьевой-Медведевой. – Получается, вы брали живицу, и потом сосна засыхала, обескровленная?

– Ну что вы, – добродушно басит в ответ Владимир Поздеев. – Мы работали по планам леспромхоза. Например, если через пять лет сосняк на участке предполагалось рубить, его сначала отдавали на подсочку. Мы отработаем в лесу, а срок подходит, сосну срубят и продадут древесину. А потом уж участок снова засаживали сосной. 

Живица из сибирской тайги активно использовалась для укрепления оборонной мощи страны. «Если мы план не выдавали, приезжали чины из Москвы не ниже полковников, задавали тут шороху, – говорит Владимир Поздеев. – Рассказывают, что, когда пошла перестройка, Китай сбросил очень много дешёвой канифоли. Наши заводы встали. Потом спохватились, что китайская канифоль плохого качества, но было поздно – заводы уже обанкротились, и сейчас отрасли нет как таковой». 

А ведь когда-то полинчетскую живицу тоже отправляли на экспорт. «Я сам лично две баржи живицы в Индию отправлял, – говорит Владимир Поздеев. – Индусы у нас продукцию покупали. Первая баржа ушла, всё нормально. А вторую отправили летом, и ударила страшная жара. Живица из бочки выплыла и по-шла в трюм. Ребята на барже не знали, что она такая вязкая, иначе хотя бы опилок на пол бросили. Ничем её потом отодрать не могли. Как выкатили штраф нашим покупателям, так они и притихли. По этой причине или по другой, но наше сотрудничество не сложилось». 

Между прочим, ничего удивительного в том, что хорошая живица намертво въелась в палубу. Живица первого сорта содержит не менее 93% смолистых веществ, 88–93% – уже второй сорт. Ну а всё, что ниже, – это третий сорт, который называли «бараз». Третий сорт собирали в самом конце сезона, когда живица уже не бежит, а ложится полосой. Летучих веществ в ней очень мало, но на канифоль она годится. 

– Сейчас тут всё подряд рубят, даже водоохранную зону оголили, – сокрушается Владимир Поздеев. – Лесников никаких нет, руби, где хочешь и что хочешь. Лес бесхозный стоит. Недавно за брусникой ездили, жена Тамара даже заплакала. Она у меня лесником была, не может смотреть на такое безобразие. 

После закрытия химлесхоза тяжёлые времена настали для Полинчета. Ни нормальной дороги, ни связи здесь нет, к тому же постоянные проблемы с электричеством. Однако сама по себе отдалённость не является гарантией сохранности традиций устного народного творчества. Время ускоряет ход, цивилизация всё равно приходит в дома через телевизионный экран, через Интернет и даже книгу унифицирует язык и культуру, стирая различия не только между регионами, но и между странами. В Полинчете, например, уже не оказалось носителей сибирского говора. Не нашлось таковых и в деревне Кондратьево, которая находится сегодня на грани вымирания. Большие надежды Галина Афанасьева-Медведева возлагала на Кадарею, которую сейчас возрождают староверы. 

Староверы из Кадареи

Когда-то Кадарея была среднестатистической деревней с ничем не примечательной биографией. Родилась, жила долго и счастливо, а потом начала тихо угасать, как и многие деревни. Староверы жили здесь издавна. Мужчины работали в лесхозе, женщины сидели дома с детьми. Но когда народ стал разъезжаться, нежданно-негаданно сколотили плоты, погрузили на них домашний скарб и уплыли. 

Говорят, спустились по Ангаре и осели где-то в Красноярском крае, в ещё более глухих углах, в староверческих деревнях. Однако, пожив несколько лет, вернулись в родные места. Сегодня там полтора десятка домов, население около 50 человек, много ребятишек, крепкое хозяйство. Словом, населённый пункт возрождается, и уже мэр Тайшетского района хлопочет о возвращении для Кадареи статуса деревни. 

– Кадарейские староверы уезжали в Тасеевский район, где живут их родственники, прежде всего дети, создавшие там собственные семьи, – рассказывает Галина Афанасьева-Медведева. – Три дня проплыть по реке они не считают сколько-нибудь долгим или трудным предприятием. Настоящий кержацкий дух ещё остался в красноярской тайге – в деревнях Безымянке, Луговатке Енисейского района. Там пока работает очень мощная система запретов, которая предохраняет человека от безнравственности. Сообщество само следит за чистотой духа и крови. Среди иркутских староверов уже царят гораздо более либеральные взгляды. Так уж получается, что они работают против сохранения сообщества-изолята. 

Однако то, что учёный оценивает как «ослабление кержацкого духа», для рядового обывателя выглядит верхом аскетизма и даже экстримом. Когда экспедиция почти добралась до староверческой деревни, оказалось, что проехать к ней невозможно. Между трактом и населённым пунктом легло заснеженное поле, и по нему – ни тропы, ни дороги. Значит, гости сюда ездят нечасто. Так что пришлось Галине Витальевне бросить машину, подпо-ясаться и совершить марш-бросок по полю, по пояс в снегу. 

Но это ещё что! По-настоящему сильные духом красноярские староверы забираются в такие места, куда этнографу пару лет назад пришлось идти на лыжах, прислушиваясь к вою волков. Обратная дорога из Кадареи и вовсе была словно бархатом устлана – сын старосты лично пробил её трактором для нежданной гостьи. Жаль только, что рассказчиков не оказалось и в этом таёжном углу. 

На берегу трёх рек

Обсохнув и попрощавшись с Кадареей, экспедиция двинулась за границу Иркутской области, в Бегучанский район Красноярского края. Названия деревень звучат как незнакомые стихи: Пинчуга, Бедоба, Чегумей, Иркинеево, Артюгино. Например, Иркинеево стоит на полуострове, с трёх сторон обмывается реками. Здесь глубокая Ангара встречается с маленькими эвенкийскими речками Ильчимо и Иркинеевкой. Ровно 333 года назад небольшое поселение в этих местах основал тунгусский «князёк Иркиней», как величают его русские летописи. Потом уже сюда пришли русские. Предание сохранило для нас фамилию первопоселенцев Логиновых, их имя село носило некоторое время. Но потом вернулись к прежнему названию, и деревня навсегда сохранила имя тунгусского князя. Именно в Иркинеево брал начало эвенкийский «шёлковый путь». Сюда привозили пушнину и сплавляли её дальше по Ангаре, в русские селения. 

– Жить у нас очень тяжело, зато тихо и спокойно. Замки на двери до сих пор не вешаем, – начинает свой неторопливый рассказ Александр Скурихин, 1940 года рождения, который живёт в соседнем посёлке Артюгино. – Говорят, уже выделены деньги на строительство моста. Недавно приезжал к нам глава соседнего посёлка, который мост уже построил. Рассказывал, как всё изменилось. 

Главная же проблема – работать никто не хочет. Раньше всё у нас было: и овощи сдавали, и мясо. А теперь под окошком картошку снегом завалило у одних. А у них пятеро ребятишек, между прочим. Потом этих ребятишек и посылают с котелком по соседям куски собирать. Ребятишек-то жалко, и никуда не денешься, надо давать. А они маленькие ещё, но из школы идут, а в зубах «тычина», то есть папироска. Так и живём. 

Своё собственное детство Александр Скурихин вспоминает, будто оно прошло в другом веке. Собственно, так оно и есть. Отец у него был бакенщиком. Кто это такой, со-временная молодёжь уже не знает. 

– Бакены – они как дорожные знаки для судов, показывали опасное место, – усмехается Александр Скурихин. – Перекаты были на Пинчугском быке, вот там стояли наши бакены. Что такое Пинчугский бык? Ну, место такое на реке… Повыше, в 14 километрах от него, стоит деревня Пинчуга, от неё и название пошло. 

Александра ещё мальчишкой отец брал с собой, иногда на вёсла сажал. Бакены были керосиновые, ухода за ними много. Утром надо их погасить, вечером зажечь, да ещё стекло почистить от копоти, иначе и огня видно не будет. Так каждый день и плавали. Если ветер попутный, то хорошо – парус поставят и отдыхают. А если нет, то на вёслах поработают. Вроде бы обычный рассказ о детстве, об отце. И вдруг сюжет принимает отчасти мифологический характер, в ткань рассказа незаметно вплетается какая-то иная реальность, которая уводит в глубины народного подсознания, где царят сплошные архетипы и символы, где лежат ключи к таинственной «русской душе». 

– Отец мой сильный был, хотя и покалеченный, хромал немного, – продолжает наш рассказчик. – Говорят, был в деревне бодучий племенной бык. Однажды отец идёт по улице, а навстречу ему этот бык. Мужики кричат: «Андрей, беги, забудёт тебя». А отец бежать-то не может, хромой ведь. Поймал быка за рога и кулаком сшиб с ног. С тех пор его стали величать Андрей Филиппович. 

– В коротком сюжете выпукло проступают и традиции, и народные нравы, – говорит Галина Витальевна, комментируя рассказ. – Уважение людей нужно заслужить делами. А заслужил, так тебя по имени-отчеству величать станут, а не кличкой кликать. 

– Отец в скандалах, драках никогда не участвовал, – рассказчик дополняет картину новыми мазками, объясняя, как нужно себя вести, чтобы тебя уважали. – Вот начнётся драка на гулянке, а он сидит и молчит. Стопок у нас не было, только гранёные стаканы. Пока он стакан держит, значит, ничего, как бы разрешает. А как сожмёт стакан в руке, так что дёнышко выпадет, – так скандал и утихнет. Уважали его, без слов слушались. Это тебе не депутат – «слуга народа», не глава администрации. У меня и сыновья и внуки крепкие, но стакан раздавить никто не может, мы пробовали. Отец-то князёк на крышу сам поднимал. Когда якоря делали из камней, он мне укажет на огромный камень и велит подтащить. Я его и с места не сдвину, а он ругается: «Эх, мне бы твои годы». Мне кажется, народ раньше выносливей был, крепче. Наверное, оттого, что работали сами, техники никакой не было. 

После Покрова семьями выезжали на охоту. У каждого было постоянное зимовье, добывали белку, медведя. Александр Скурихин за свою жизнь шесть медведей добыл. Говорит, страшно не было, а теперь всё больше курьёзные случаи вспоминаются. Например, как-то раз нашли с напарником берлогу. Обрадовались, сделали затычь крестом, выход зверю перекрыли. Но мишка ещё не облежался, ушёл, и логово оказалось пустым. Жаль, конечно, но Александр решил случаем воспользоваться: залезть внутрь и посмотреть, как берлога устроена, чтобы потом внукам рассказать. Сунул голову в проход, а там темно и во тьме глаза зелёные горят! К счастью, оказалось, что это был всего лишь его пёс, который тоже решил берлогу осмотреть и узнать, как там всё устроено. «Молодой ещё был, глупый», – улыбается хозяин. 

Рыбачили в этих местах испокон веков не только мужчины, но и женщины. А как иначе, если деревня стоит на реке? Какой только рыбы не было. Самой лучшей считались стерлядь и осётр, их называют здесь красной рыбой. Для рыбалки тоже было отведено своё время и своё место и даже выработаны особые ритуалы, выполняя которые мужики чувствовали, что живут они правильно. 

– В Каменке была Шунтарская яма, где красная рыба зимовала, – вспоминает Александр Скурихин. – Из Богучан, Мотыгино, даже Кежмы народ собирался осенью из года в год. Ставили на берегу лагерь, костры жгли, тут же и пойманную рыбу солили. Выбирали старосту, который определял каждому своё место. Без старосты нельзя, иначе неразбериха начнётся. Когда все рыбаки ловушки расставят, приготовятся, тут уж начинают боевать – шуметь значит. Одни садятся в лодку с гармошкой и посреди реки песни поют. Другие стараются на берегу шуметь как можно громче, брякать чем-нибудь. В воду камни кидают, багульник для запаха. Растревожат рыбу, она замечется и на переметы попадёт. Всем хватало, вот сколько рыбы было. А когда время закончилось, все разъезжаются с уловом. Сейчас-то Ангара сильно обмелела, рыбы совсем не стало. Да и ловят рыбу теперь по-варначьи. Не по-правдашнему живут. 

Со всеми уживались иркинеевцы. Миром ладили с сосланными сюда перед войной литовцами и эстонцами. Были здесь и такие, да собственно и сейчас остались их потомки. Сюда людей привезли на лодках, а потом уж расселяли по леспромхозам. «Найдут же место, куда сослать, – пожимает плечами Александр Скурихин. – С другой стороны, в Сибири всего хватит – и морозов, и мошки, и комаров». 

У литовцев обутки деревянные были, иркинеевцы их «колодками» называли. Мальчишки зимой катались на этих колодках, как на коньках. А если обидятся на кого из друзей-литовцев, так возьмут и приколотят колодки к полу. Вставит дружок ноги в башмаки и пошёл носом в землю. Приятели из-за угла выглядывают, хохочут, довольные. А так-то дружили, в гости ходили. Бывало, такой компанией соберутся, что изба колется, песни поют и пляшут. 

«Даже с кладбища своих забирали»

В ангарских деревнях рыбным промыслом занимаются даже женщины

Человеческая память лукава и субъективна. Если одному помнится, как в родной деревне «песни пели», то другому грезятся совсем иные картины былого. Несладко было литовцам в ссылке, недаром ведь почти все уехали, едва только власти разрешили вернуться в родные места. Говорят, некоторые даже с кладбища своих забрали и увезли, чтобы похоронить в родной земле. Но уехали не все, и потомки ссыльных до сих пор живут в Иркинеево, Артюгино и окрестных деревнях. С некоторыми из них встретилась Галина Витальевна, бережно уложила в свою копилочку их истории. 

Мария Ивановна Эйдукене, а в девичестве Курносова, овдовела несколько лет назад. Она сама из раскулаченных, а муж её, Вацлав Эйдукис, происходил из семьи ссыльных литовцев. Он родился в 1929 году под Клайпедой, в деревне Вилку-кампас, что в переводе означает «волчий угол». Эйдукисы были обычной большой крестьянской семьёй. Держали скот, сеяли пшеницу, горох, коноплю и лён. В 1941 году деревня оказалась в оккупации, но немецких солдат в ней всё-таки было мало, они сосредотачивались в основном в портовом городе Клайпеде. Вацлаву и его семье никакими особыми зверствами немцы не запомнились. 

Минуло три года после окончания войны, рано утром 28 мая 1948 года Вацлав собирался в гимназию, чтобы сдавать очередной экзамен. Неожиданно в доме появились советские солдаты с автоматами наперевес и объявили о высылке. Впрочем, чего-то подобного уже ждали, ведь старших сыновей выслали ещё раньше, одного – в Норильск, другого – в Магадан. 

Дома были отец, Вацлав и брат Петрас. Им дали сроку один час, чтобы собраться. Солдаты сочувствовали литовцам, советовали, какие вещи брать с собой в первую очередь. Но разве много унесёшь в двух руках? Как рассказывал Вацлав, сын Изидориса (именно так принято представляться у литовцев), запихали в мешки одежду, постель, зерно, продукты и нательные крестики. От станции Шелуте состав с арестованными, состоящий из «телячьих» вагонов, отправился в Сибирь. Тяжёлый путь занял около месяца и окончился в Иркинеево. 

Самое ужасное для Вацлава было то, что с матерью в тот день он разлучился навсегда. Елена Эйдукене накануне ушла в другую деревню к замужней дочери, которая готовилась стать мамой. Лишь год спустя муж и сыновья узнали, что её выслали в Бодайбо, о чём она сумела сообщить оставшимся на родине дочерям, которые избежали ссылки благодаря тому, что носили другие фамилии. Мужчины стали хлопотать о переезде в Иркутскую область, тем более что вышел закон о воссоединении семей. Однако не успели. Неожиданно пришло известие от соседки, высланной вместе с Еленой, в котором она сообщала, что мать их неожиданно умерла и похоронена в Бодайбо. 

Так и остались Эйдукисы в Красноярском крае. От голода ссыльные не умирали, но есть хотелось всегда. Поначалу помогали продуктами местные жители, потом встали на ноги, начали садить картошку, заводить хозяйство. Работали тяжело, заготовляли лес, сплавляли его по Ангаре в город. В 1950 году в районе началась механизация. В ЛХП Богучанский привезли трактор КТ-12 и автомобили ЗИС-21 с газогенераторной установкой, ведь те машины работали на газу. Вацлав с детства тянулся к технике и тут сумел попасть на курсы шофёров в Ангарск и получить права. Почти сорок лет проработал Вацлав шофёром без единой аварии. С 1956 года жил он в посёлке Артюгино, и только овдовев его жена переехала к дочери в Иркинеевку. 

В 1958 году сняли литовцев с надзора комендатуры, разрешили съездить на родину без права проживания. Вацлав трижды ездил в Литву, повидался с сёстрами. В 1970-х брат Ёнас вернулся из Магадана на родину. А вскоре в родные края хлынула целая волна людей, которым наконец разрешили вернуться домой. 

Вацлав тоже хотел вернуться в Литву, но жена его Мария Ивановна заупрямилась. Ехать отказалась, не могла оставить пожилых родителей, родные места. Так и остались в Сибири, которая стала для Вацлава второй родиной. Но родная Литва снилась до последнего дня. «Так домой хочется, пешком бы туда пошёл», – иногда говорил внукам дед Вацлав. И внуки верили, что он мог бы, ведь в дедовых рассказах Литва представлялась землёй обетованной. 

В Иркинеево живут общиной и потому помнят

Много ещё историй было записано в деревне Иркинеево, на берегу трёх рек. Неожиданно оказалось, что это одно из немногих селений, где сохранились памятники вербальной культуры. 

– Иркенеево – уникальное место, особенно для Богучанского района, – говорит Галина Афанасьева-Медведева. – В связи со строительством ГЭС здесь расселили целые посёлки, переселенцам в основном дают квартиры в городе Кодинске. Попав в новые условия, они теряют память о былом. Это понятно, ведь рвутся социальные связи. Людям больше не с кем поговорить по душам за чаем, рассказать свою жизнь, и постепенно воспоминания бледнеют, выцветают, как старые фотографии. Вроде бы ещё видны силуэты, но подробностей уже не разглядишь. А в Иркинеево люди до сих пор живут общиной и потому помнят. 

Бабушки встречаются в клубе, как в доме у кого-то. Клуб и похож на дом. Белёные стены, печка, половик у двери. Завклубом, которая получает небольшую зарплату, топит этот дом, следит за ним, накрывает столы, когда бабушки приходят. Правда, молодёжи совсем нет, да и старушек осталось чуть больше десятка. Пугающе мало на деревенских улицах жилых домов, а пустых, мёртвых окон слишком много. 

– Конечно, в основе этого процесса лежит какая-то экономика, – рассуждает Галина Витальевна. – Построена большая Богучанская ГЭС, и маленькие селения, вероятно, уже невыгодно развивать. Буквально у нас на глазах происходят необратимые процессы. Примером тому может служить деревня Бидоба, которую мы также успели охватить в рамках этой экспедиции. Когда мы были здесь в последний раз в 2007 году, деревня ещё была живая, интересная, со своими традициями, особым укладом жизни. Но в нынешний свой приезд я обнаружила там только два жилых дома. Попечалилась и обратно поехала. 

Уйдут из Иркинеевки эти старики, и она совсем опустеет. Но пока ещё есть время, Галина Афанасьева-Медведева старается если не удержать, то хотя бы запомнить и рассказать другим, какой же она была, эта жизнь, уходящая в небытие. Записать на плёнку рассказы старожилов, сделать видеозаписи, сфотографировать лица, дома, предметы интерьера. В этом году она уже успела съездить туда снова и мечтает вернуться в будущем году. Пока есть куда возвращаться, нельзя терять времени.