– Вы считаете себя больше по­этом или музыкантом?

– Я честно считаю себя поэтом. Потому что музыканты – это Чайковский, Гайдн, Моцарт, Букстехуде… А Стас Михайлов, Элвис Пресли и Константин Кинчев – это всё-таки не музыканты. 

– То есть среди современников музыкантов нет?

– Музыка – дело серьёзное, переставлять три аккорда в разных позициях с разными паузами – это всё-таки другое. Это музло. 

– И джаз туда же?

– Туда же и немножко не туда. Джаз – это такой массаж уха. Правильная формулировка: джаз – музыка толстых. Для отдыха, приятного времяпрепровождения. Хотя я очень люблю джаз, но это возрастное. Кстати, как раз моя первая жена, у которой была огромная фонотека виниловых пластинок, доставшихся ей от отца, привила мне любовь к классике. А джаз я стал любить позже. Всё то, чем занимается товарищ Гребенщиков и прочие – немножко другое. Просто людям хочется слышать слова на каком-то мелодическом подкладе, чтобы ещё и звуки ласкали слух. 

– «Бахыт-Компот» сейчас действует?

– Да, активно. Кроме «Бахыт-Компота» у меня ещё два параллельных проекта, один называется «Бедлам-Капелла», где я читаю свои стихи и пою романсы. Ещё у меня есть друзья-крымчане, называются «Бурлеск-оркестр», с ними мы тоже делаем программу: какие-то полузабытые пес­ни «Бах-Компота» плюс песни, которые я сочинял специально для этого проекта.

– Рок-н-ролл жив или нет?

– Жив, но об этом мало кто знает. По моим наблюдениям, он живёт в малых городах и удалённых районах столиц и редко попадает на маховики медиа-бизнеса. До радио рок-н-ролла доходит очень мало. Есть, скажем, в подмосковном Подольске группа «Джин-Тоник», есть в Великом Новгороде группа «Рассол», это то, что мне нравится – люди сочетают неплохие ироничные тексты с ироничным и не очень плоским музыкальным подкладом. Думаю, и помимо этого существуют хорошие группы, я не всё знаю – раньше, лет 10–15 назад, я интересовался, вы­уживал кассеты из урн звукозаписывающих компаний и фестивалей, теперь нет. Поскольку люди трудятся, чего-то сочиняют, записывают вместе, а дальше нет воздуха, как правило, эти группы умирают. Нет ситуации для развития, нет людей, заинтересованных в делании этого подвида шоу-бизнеса. Как сказал один мой болгарский знакомый, каждый народ заслуживает своих евреев. Если у Beatles был Брайан Эпштейн, у нас шоу-бизнесом занимаются люди типа Пригожина и Михаила Козырева в лучшем случае. А у них со вкусом… ограниченная беда, да. 

– То есть это проблема только индустрии, а не востребованности?

– Это не проблема востребованности. Слушатели, потребители этого продукта, пассивны. Есть любители, меломаны, поэзоманы, которым нужно что-то новое, а большинство людей плывут по волне. Для этой волны нужны особые каналы, радиостанции и прочее. Единственная радиостанция в России, которая так или иначе с переменным успехом занимается рок-н-роллом, – «Наше радио», переживает не лучшие времена, уже лет десять её колбасит, происходят перемены программных директоров, которые пытаются что-то делать, но в силу своих вкусовых недомоганий не делают это хорошо.

– А вы вообще следите за музыкальным ландшафтом?

– Лет десять уже почти не слежу. Последние для меня открытия были монгольский хип-хоп и группа Muse, а после этого стало скучно. Бывает, что-то ложится на ухо, но вот чтобы активно – нет. Лучше уж Моцарт, Бах, Букстехуде. Они не подводят. 

– Вы пишете тексты и музыку…

– …и мелодии. Не будем называть это музыкой.

– Хорошо. Сначала появляются слова или звуки?

– Как правило, слова. Иногда мелодия, но это бывает крайне редко. Всё-таки в любой нашей российской ипостаси, будь то поп, шансон или рок, слова важнее. Русский слушатель всё-таки поэзоцентричен, рифмоцентричен. Ему прежде всего нужны слова, пусть убогие, но несущие какое-то послание, смысл. 

– В вашем выступлении в Иркутске было много украинских слов. С чем это связано?

– Я по рождению украинец, хотя номинально родился в городе Туле, а на самом деле – в Донецке. Моя мама украинка с запорожской фамилией Вертепа. Когда мы переехали в Россию, на подъездах были таблички с именами жильцов, и все девчонки во дворе думали, что я француз, делая ударение на последнем слоге. 

– Помогало с девчонками?

– Нет, я был очень застенчивый в те времена.

– Что же произошло потом?

– Поступил в Литинститут, и пелена спала. Ну и надо же было взрослеть когда-то. Если девчонки моего провинциального шахтёрского городка Тульской области считали меня странным, то, когда я поступил в Литературный институт, попал в свою среду и был уже не гадким утенком, а лебедем среди лебедиц. 

– Кем бы вы могли стать, если бы не стали поэтом?

– В принципе, профессия технолога мясной и молочной промышленности, с которой я начинал, была бы неплоха, потому что в принципе я не люблю мегаполисов, городов-миллионников. Мне нравится, чтобы был некий городской ландшафт, парочка хороших библиотек и ещё не­много базовых культурных пунктов – для меня это оптимальная атмосфера. Я бы с удовольствием был бы технологом на мясокомбинате в городе уровня Владимира, Суздаля или Иркутска.

– В Иркутске вы бывали раньше?

– С Иркутском меня связывает многое. Здесь родился мой единокровный брат. Когда мне было 7 лет, папа и мама расстались, отец переехал сюда. Он долгое время жил в Тырети, потом строил Саянск. Первая моя жена была иркутянка. С её отца, достаточно известного по тем временам скрипача в иркутской филармонии, Месланда, вроде бы даже Вампилов списал какую-то часть характера героя драмы «Старший сын». Когда он умер, я сопровождал жену на похороны, тогда мало что запомнилось, кроме морозного города, филармонии, гроба. 

– Можно ли сказать, что в Иркутске есть какие-то характерные черты? 

– Хотя я был в Иркутске раза четыре, не меньше, впервые вижу его в полном объёме и очень рад, что увидел его наконец по-настоящему. Здесь какие-то невероятно красивые женщины и не по-провинциальному бод­рые мужчины. 

– Как возникла идея соединить «Славное море, священный Байкал» и «Hotel California»?

– Идея привлечь иркутских музыкантов к этому концерту не моя, а организаторов. Несмотря на то, что у нас было всего две коротких репетиции, ребята флот не опозорили. Я это и так знал, потому что мой предыдущий тесть был одним из тех, кто задавал планку сибирской музыкальной культуры. Идее соединить песни уже 15 лет, у меня был такой сайд-проект в виде компакт-диска, назывался «Бандит-Компот», где перепевались известные песни. А где исполнять  такую песню, как не на Байкале?

– Насколько близки Вадим Степанцов и его лирический герой?

– Близки, но мой лирический герой всё-таки более мобильный, активный и жизнерадостный, чем я. Я-то по природе интроверт, а герой более жовиальный, это моя мечта обо мне самом. В любом случае я как автор и мой герой как продолжение меня несут жизнеутверждающий смысл в этот мир: «Пусть самый лютый урод самую нежную деву топчет в стихах у меня, жизни я гимны пою».

– Где, по-вашему, грань, которая отделяют поэзию от не-поэзии?

– Грань, с одной стороны, определяют читатели, с другой – филологи и профессоры. Несмотря на то, что в мировой литературе, всей этой попсе, побеждает занудство и многословие – все эти лауреаты Нобелевки, как то: Умберто Эко, Милорад Павич и прочая профессорская занудная волокита, тем не менее, существует и в нашей профессии филологов сегмент людей не убитых, не конченых, не потерянных для жизни. Вот эти люди как раз делают то, что явление и моё, и куртуазных маньеристов, Всеволода Емелина, становится возможным. Есть понимание, что а) есть и такая литература, б) она при всей своей кажущейся нарративности, простоте пушкинской – она есть истинная.

– Кто ваш читатель?

– Человек с изрядным чувством юмора и с количеством извилин в голове не меньше двух. Говорят: а вот, наверное, ваши стихи девушки не любят…Нормальные девушки, самодостаточные это читают с удовольствием, хохочут и комментируют. 

– Когда в первый раз вы вышли на сцену со своими стихами?

– Не помню, но собственно на сцену я ступил шестнадцатилетним юношей, ходил в городской драмкружок. У нас были очень неплохие режиссёры, преподаватели – выпускники Тульского какого-то «кулька», для нашего рабочего посёлка они очень неплохо всё делали и многое давали тем людям, которые тянулись к театру, культуре. Читать свои стихи первый раз мне было, наверное, тревожно, как дети говорят – ссыкотно. Поэтому я предложил одному своему знакомому, которого знал по литературной студии МГУ, он носил псевдоним Зигфрид Кёнигштайн фон Аморяк, выступать вместе. Это была ранняя перестройка, разрешили молодёжные кафе комсомолу курировать, и мы на разных вечеринках, дискотеках, рок-концертах выступали. Я одевался типа рокером, а он типа неким бароном Мюнгхаузеном – парик, букли – и мы читали свои игривые стихи и имели некоторый успех. Это называлось поэзотандем «Ящик Пандоры».

– Что значил для вас первый успех?

– Это были первые аплодисменты, первые любопытные взгляды. Именно тогда я познакомился с интересной девушкой, Раисой Саед-Шах. Эта маленькая семнадцатилетняя девочка была дочерью московской поэтессы и непальского принца. Было интересно жить. 

– Девушкам в вашем творчестве много посвящено…

– Ну а кому посвящать истинные минуты вдохновения? Конечно же, самому прекрасному, что есть в мире. 

– Что такое вдохновение?

– Это необъяснимо. Вот оно не приходит – не приходит, потом приходит. Вдруг в голове зажигается какая-то лампочка, придумал удачное словосочетание или там рифма здорово легла, и потом может процесс пойти сразу, а можно отложить его и заняться после. В более молодые годы это происходило сразу, называется, ногами выхаживал, сейчас более лениво, как в анекдоте про нового русского – заставлять себя надо, но тем не менее, происходит. 

– Есть вещи, которыми вы особенно гордитесь?

– Их много, не веду им реестра. Я не мастер одностиший, у меня более пространные тексты, но в своей жизни сочинил одно хорошее хокку и две неплохие частушки. Хокку звучит так:

Нижнюю чакру тебе

В ванной продуть я пытался

Жаль, помешало сакэ.

А частушка такая: 

Из каюты теплохода я видала

Францию.

С той поры я не ложуся 

с русскими засранцами.

– А читать какие стихи любите?

– Я больше прозу люблю читать, а стихи, те, что мне надо было прочитать, прочитал давно, но периодически перечитываю русских поэтов XIX века, причём не обязательно первого ряда. Нахожу много прелестных строчек. Например, когда Пушкин был в расцвете своих поэтических сил, он был не очень популярен. Во время кишинёвской и одесской ссылки он был дико популярен среди немногочисленной читающей публики. А потом, когда он подружился с царём, вся тогдашняя либеральная подворотня от него отстранилась и полузабыла. Зато был в моде поэт Бенедиктов. Чудная строчка у него мне попалась: «Прекрасна дева молодая, когда покоится она, роскошно члены развевая средь упоительного сна». Понятно, что слово «члены» в те годы несло другую смысловую нагрузку, нежели сейчас, всё равно даже для той поры эта строчка смешная. Тем не менее, дамы были в восторге, писали кипятком и Бенедиктов был топовый поэт. Потом он как-то рано помер, ему на смену пришёл Нестор Кукольник, однокорытник Гоголя по Нежинской гимназии. Тогда, как и сейчас, барышни влюблялись в картинку. Кукольник был чернявый, нос длинноват, но правилен – барышни, которые ходили в книжные лавки, открывали книгу, видели портрет, и всё, и западали. Так же происходит и сейчас в Интернетах – барышни оценивают не стихи, а внешность по­этов. 

– Вас поклонницы донимают?

– Не очень.

– А хотелось бы?

– Конечно. Хотелось бы прославиться, чтобы все донимали, донимали… (смеётся)

– Какие времена сейчас переживает поэзия?

– Да мне плевать, что она переживает. Главное, что она существует и ни в зуб ногой. То, что поэтов больше, чем слушателей, – очевидный факт и не только у нас, но и во всём мире. 

– Сегодня поэт в России больше чем поэт?

– Да, больше чем морковь. И во времена Евтушенко и компании поэты на информационном безрыбье выполняли функцию правдорубов и информаторов – то, что нельзя было прочитать на страницах газеты «Правда» и журнала «Новый мир», они несли в массы. С одной стороны это некое свободомыслие, чуть-чуть стиляжности, а с другой стороны – неказённые человеческие эмоции. А, и плюс ещё «Клуб кинопутешественников» – им позволяли выезжать, в то время как большинству людей не позволяли, за рубеж. И вот Евтушенко пишет: «Какие девочки в Париже,/ чёрт возьми!/ И чёрт – / он с удовольствием их взял бы!/ Они так ослепительны,/ как залпы/ средь фейерверка уличной войны./ Война за то, чтоб, царственно курсируя,/ всем телом ощущать, как ты царишь./ Война за то, чтоб самой быть красивою,/ за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»!» Представьте, это пишет Евтушенко, который был в Париже, и читает какой-нибудь ботан из Иркутска, которому не разрешено дальше Улан-Удэ. Он думает: «… твою мать! Оказывается, в мире бывает такое!» и уже молится на Евтушенко. Они были боги, им разрешили быть богами. Там была поэзия, конечно, особенно у Вознесенского. Но функция, скажем так, была несколько не поэтическая. Она была скорее публицистическая, культурологическая.

– Какая функция у поэта сейчас?

– А функция у поэта… не, ну такая же, как и всегда, но просто уже нас Парижами и Пхукетами не удивишь. Сейчас у нас как в Америке сто лет назад – сегодня ты приказчик, а завтра – накоплю и машину куплю, уеду куда-нибудь. Нет железного занавеса, и «Клуб путешественников» не так уже интересен. Вообще я вам не скажу за всю Одессу.

– За себя скажите.

– За себя скажу: мне интересно рассказывать людям, как я умею, в рифму, в склад и в лад, какие-то истории с неожиданными поворотами и неожиданным финалом. И надеюсь, людям, которые приходят ко мне на концерты, это тоже интересно. 

– Истории придумываете?

– Конечно, придумываю. Причём, когда я начинаю придумывать, не знаю, чем они закончатся. История тянет сама себя. 

– Для чего вы выходите на сцену?

– Я давно воспринимаю эту ситуацию как данность. Хочу, чтобы меня слушали, смеялись и хлопали в нужных местах. Хочется родства душ, и, собственно, его я и добиваюсь. Люди, которые приходят на поэзо- и рок-концерты, начинают эти истории слушать и они им нравятся. Вот и всё, что мне нужно. 

– Каким вы представляете будущее и себя в нем?

– Ну, каким? Себя я вижу похотливым сладострастным старикашкой (смеётся). Не во всех, но в некоторых городах я вижу хорошую тенденцию: пусть плиточка лежит всё ещё сикось-накось, всё равно люди стараются, по крайней мере, на уровне общепита очень стараются – общепит в России поменялся за несколько лет очень здорово, всё есть на любой вкус и кошелёк. Отрадно, что бытовой комфорт, а с ним и уровень культуры, потому что культура – не только литература и музло, а всё, что нас окружает, – меняется в лучшую сторону.

– Вы какую кухню любите?

– Ой, всякую. Как говорил Вольтер, все жанры хороши, кроме скучного. Зависит от руки повара. Змею первую, кстати, попробовал на Байкале. С папой когда-то ездили в Листвянку, она была не такая, как сейчас, почти дикая, там тогда был паромчик и палатки. И вот там ползала змея, которая пыталась мальчика укусить, мы с папой мальчика спас­ли, змею убили, мясо съели, а шкурку я натянул на часовой ремешок. 

– Есть что-то, о чём вы жалеете и чего бы не стали делать снова?

– А у меня память короткая. Не как у рыбы, конечно, но всё плохое забывается, а хорошее остаётся. Не знаю, не хочу помнить.

Биографическая справка

Вадим Степанцов родился в 1960 году в Туле. Окончил  курса Московского технологического института мясной и молочной промышленности и Литературный институт им. М. Горького (с отличием). Член Союза Российских писателей. Великий Магистр и основатель Ордена куртуазных маньеристов. Создатель и бессменный солист вандал-рок-группы «Бахыт-Компот». Автор многих текстов песен других исполнителей, в частности групп «Браво», «На-На» и «Тату».