Станислав Китайский родился 14 января 1938 года в селе Ордынцы Базалийского района Хмельницкой области в семье учителя. Правда, учителем его отец Борис Петрович Китайский стал не сразу. «Примерно до 1928 года у него не было био­графии. Она потерялась, так бывает, – говорит Станислав Китайский. – Знаете, я подозреваю, что он воевал где-то на стороне Колчака, а потом скитался по тайге до тех пор, пока не выискал среди этих лесов мою маму». 

Красавицу Аграфену Борис нашёл на лесоповале в Кежемских болотах Красноярского края, среди раскулаченных и сосланных в эти места украинцев. К тому времени уже сгинули в сибирской тайге её отец и четверо братьев и сестёр. Из всей большой семьи остались лишь сама Аграфена, её брат Иван и мать. Борис вывез их всех в Барнаул, который считал своей родиной. Как ему это удалось, навсегда останется загадкой, потому что документов у сосланных не было. Аграфене в ту пору едва исполнилось 16 лет, Фёдору – 32 года, вместе они прожили долгую и счастливую жизнь. 

«В деревню мы въезжали на «Катюше»

– Когда маме настала пора рожать, она потребовала, чтобы её увезли в родную украинскую деревню, хотя у них там даже дома не осталось, – рассказывает Станислав Китайский. – Однако отец исполнил и это её желание, как исполнял все остальные. Одного он не мог предугадать – войны. Поэтому в 1941 году отец оказался на фронте, а мы с мамой совсем рядом с оккупированной территорией. 

В начале войны мне было четыре года, старшей сестре девять лет. Были ещё двое младших – Нина и Саша. Маленькую Нину убило осколком во время бомбёжки прямо у мамы на руках, да ещё и маме грудь распороло. Мы потом долго таскали маму на тачке и просили милостыню, чтобы её накормить и самим с голоду не помереть… Не надо об этом говорить. Лучше послушайте, какие мы в детстве стихи сочиняли про Гитлера:

Гитлер, Гитлер, 

Дай нам мыло, 

Наши вши имеют крыла. 

До Берлина долетят, 

Тебе голову съедят. 

Ну чем не агитка? Сочиним и горланим по деревне почём зря. Впрочем, деревней это трудно было назвать. Домов почти никаких не осталось, всё было разрушено. Есть тоже было нечего. Мёрзлой картошки насобираем, мама её приготовит в золе, вот и обед. Ещё одно очень противное блюдо было – лепёшечки из гнилой картошки и какой-то травы. Их так и называли – «тошнотики». Хорошая жизнь у нас начиналась летом, в июле-августе, когда вырастала зелень, картошка, кукуруза. Хоть земля и была плодородная, но сажать огороды было некогда, все работали в колхозе. 

– Ваша деревня не была оккупирована. Получается, немецких солдат вы не видели? – прерываю писателя вопросом.

– Видел. Когда немцев гнали в 1944 году, они прошли через нашу деревню. Вот тогда я повоевал, солдатом был! Немцы, они ведь были очень «сердобольные». Рассуждали так: зачем оставлять этих голых, голодных детей? Лучше сразу пристрелить, чтобы не мучились. Так и стреляли. Была у нас на краю деревни конюшня, в неё согнали старух да детей и подожгли. Но мне и ещё нескольким ребятишкам повезло. Нас через дыру в стене вытащил сосед Данилка Хромой и отправил на речку, чтобы мы в болотине спрятались, пока наши не придут. С той стороны как раз наступали наши войска. Мы побежали голые, босые. На мне пальтишко было хорошее из шинельного сукна, так пришлось его скинуть. Я теперь и не помню почему. Может быть, оно уже намокло и стало тяжёлое. 

Зато обратно в деревню мы въезжали на «Катюше». Подобрали нас солдатики. Стволы у орудий горячие были, а мы до того замёрзли, как к родной матери к этому стволу прижались… Вошли в деревню, машину поставили за школой, а немцы её с самолёта разбили вдребезги. Но нас там уже не было, к счастью. Через какие-то минуты наш самолёт приговорил этого фашиста. Я видел эти бои воочию.

Солдат ребёнка не обидит 

Невозможно передать словами, как бережно эти солдатики относились к нам, детям. Может быть, оттого, что и сами ушли недалеко от нас. Последним делились. Он тебе и обутки сообразит, из своей же шинелки чуни смастерит, и уже ходить можно. 

За селом у нас был аэродром. Оттуда наши лётчики улетали бомбить немцев. Он летит, а мы уже переживаем – Витя полетел, который у Ивановых живёт, хоть бы дал бог, чтобы вернулся! Вернулся – мы его бежим встречать, рады-радёшеньки, что живой. А подходить нельзя, там же винты крутятся, нас ругали. Встанем поодаль, ждём. Лётчики возвращались измученные, часто раненые, но всегда с шоколадкой. С нашей точки зрения, это было особенно ценно. Перед полётом им всегда выдавали шоколад. Он был очень твёрдый, но невероятно вкусный. Вернувшись, лётчик лез в карман и обязательно вынимал оттуда эту плитку шоколада, которую мы моментально делили между собой. Это было счастье! Но чаще лётчики не возвращались. 

Всё равно это была хорошая жизнь. Вечером соберутся бабы, сядут где-нибудь и поют. Хотя ни одной лавочки во всей деревне не осталось, а всё равно собирались. Да песни такие славные. А я в детстве сопливый был, жалостливый. Даже над дурными песнями и то плакал. Была у нас песня про то, как Маруська отравилась. Уже не помню, почему она отравилась и что вообще случилось, но мне так её жалко было, что я плакал в три ручья. А как не плакать-то? У меня вон есть мама и бабушка, а у Маруськи доля горькая, она от горя даже отравилась. Но и хорошие песни были. Солдаты придут, сядут рядом с бабами, тоже песню подтягивают. Я солдатские песни особенно любил. 

Боеприпасы для самолётов подвозили на грузовых машинах. Пройдёт такая машина по деревенской улице, и на несколько минут наступает тьма. Такая пыль стояла, что ничегошеньки не видно кругом. Мы, пацаны, цепляемся за эти машины, чтобы прокатиться до аэродрома. Но не всегда удерживаешься: руки ослабнут – и падаешь. А следом идёт другая машина, и третья. Конечно, водитель ничего не видит, и давили эти машины нашего брата как слепых котят. Частенько такое бывало. А ещё чаще в деревне раздавались взрывы. Тогда матери бросали всё и в ужасе бежали домой, чтобы узнать: мой или не мой? Ну для кого-то «мой», для кого-то «не мой», тут уж как повезёт… 

Игрушечных машинок и пистолетов у нас не было. Зато были настоящие гранаты и танки! Выйдешь за деревню – там стоят эти танки, наполовину утонувшие в украинской грязюке. И наши и немцы бросали машины, тут уж мы становились их полновластными хозяевами. Такие игры в них устраивали, вам и не снилось. 

«Друзья-мальчишки до сих пор мне снятся»

Много всего интересного можно было найти в лесах вокруг деревни. Например, попадались немецкие парашюты, великолепная вещь. Немцы своим войскам сбрасывали боеприпасы и продукты, которые они тут же забирали, а вот парашюты бросали. Для нас же это была главная ценность. За ними охотились, потому что они были сделаны из прекраснейшего парашютного шёлка голубого, белого, а иногда зеленовато-салатного оттенка. Из этого шёлка шили одежду. Не знаю, чем шили, потому что ниток и иголок тоже не было. Но думаю, иголки просто забирали у мёртвых. У каждого солдата была ведь иголка с моточком ниток приколота к гимнастёрке или шинели. Вот эти иголочки и собирали женщины да дети. Все девки у нас ходили нарядные как королевы, в шелках. А нам было с чем сравнивать, ведь до этого одёжку шили из мешковины. Ну, и нам доставались обрезки на рубахи. Шёлк, правда, был грубоватый, очень плотный, но мы всё равно очень радовались. 

К сожалению, не только парашюты можно было найти в наших лесах и перелесках, но и гораздо более страшные вещи. Много мальчишек в ту пору гибло от мин. Мины были очень опасны и привлекательны для нас. Они были похожи на куски мыла. А у нас ведь мыла не было, вот мы и хватали их. Очень хорошо мне помнится один случай. Для тяжёлой артиллерии копали большие окопы, иногда в них загоняли танки. Как-то раз в таком окопе мне достался снарядище кило­граммов на 25–30. Как я его унёс, до сих пор не понимаю. Сам по себе снаряд меня не привлекал. Но в нём был очень красивый латунный взрыватель. Я часа полтора лупил по нему железякой, но так и не смог открутить. В общем, пришлось мне это дело бросить, не доведя до конца. А будь я понастойчивее, хороший взрыв получился бы. 

Как и все на свете мальчишки, мы любили что-нибудь взрывать в кострах. Однажды собралось нас человек семь. Причём я был по нашим, мальчишечьим, меркам маленький, и потому меня отогнали назад. Мол, нечего мешаться, когда взрослый народ собирается, лет по двенадцати. Может быть, это меня и спасло. У «взрослых» была редкая добыча – белая, раскрашенная разноцветными крапинками мина. Не каждый день такая красота попадается. Что за мина была, я не знаю. Кинули её в огонь и ждём, что будет. Подождали-подождали, а она не взрывается. Тут приятель Васька, самый смелый, выхватил её из огня и давай с руки на руку перекидывать, как горячий пирожок. Тут она как хлопнет – пять человек из нашей компании сразу насмерть. Я тоже получил своё – осколок в голову. Шрам остался на всю жизнь. 

Детей погибло в те годы много. Друзья-мальчишки до сих пор снятся. А вот девчонки с нами никогда не ходили, да мы бы и не стали с ними водиться. У них всегда была работа – огороды, хозяйство, домашние дела. Некогда им было дурью маяться. Шестилетки, мы уже все работали, но у мальчишек времени оставалось больше. Не помню только, чтобы в селе хоронили в гробиках. Нет, хоронили как солдат. Выкопают им общую траншею, сложат, как снопики, один к одному и закидают сырой землёй. Иногда и мальчишку прихоронят к ним, чтобы не скучно было солдатам. Пусть сказки рассказывают. Я ездил потом, смотрел эти солдатские могилы. ­Обелисочки стоят, памятники солдатам. А нашему брату, ребятишкам, – ничего. Ни могилки, ни крестика не поставили.

И всё-таки под немцами мы не были. Среди немцев в Германии я пожил полтора года гораздо позже, когда стал старым, бородатым человеком. В нашем селе и в городках после войны не было ни одного целого здания. Всё разрушено, одни хатки-шалашики из палок кругом стоят. Печку там сложат и живут, кашу варят, если есть из чего варить. Куда ни глянь – разрушенные города, по которым война дважды прошла бульдозером туда и обратно. А немецкие дорфики стоят как игрушечки, из кирпича, черепицей покрытые. Кругом садочки-цветочки. Машины на полях работают, а поля там ровнее, чем наш пол. 

«Сибириада»

После войны вернулся с фронта отец. Правда, у него было семь ранений и контузия, но для такого крепкого мужчины это была ерунда. Главное, что пришёл живой, непокалеченный. Семья решила податься обратно в Сибирь. Собирались ехать снова в Барнаул, но почему-то попали в Иркутск. Добирались на поездах через всю страну. Для детей это было ещё одно огромное приключение. По дороге мальчишки учились «шахтёрить» – воровать уголь с проходящих поездов. Например, у проводницы нет угля, а ей нужно вскипятить воду на весь вагон. Она просит мальчишек: добудьте что-нибудь во время остановки. Они и рады стараться – бегут к своему же паровозу, за которым следует грузовой вагон – тендер. Вот с него-то и тащили уголь, «шахтёрили». 

Добравшись до Иркутской области, сначала остановились в Усть-Орде. Станислав сразу пошёл на работу на зернохранилище. Его задачей было подгребать в мешки зерно. Командовал работой очень интересный человек, у него и имя было очень интересное – Александр Сергеевич Пушкин. Кроме этого Пушкина ни одного мужика в округе не было. 

Зато в Тугутуйской школе, в которую вскоре поступил будущий писатель, было целых девять учителей-мужчин. 

– Это был народ, который отлежался в иркутских госпиталях, – говорит Станислав Борисович. – Ему, может быть, после госпиталя в Воронеж надо бы ехать, но нет больше такого города на земле. И Орла нет, и вообще нет России, одни развалины кругом. А самое главное, человека должен хоть кто-то ждать, а этого солдатика никто не ждёт. Вот и получается, что ехать ему некуда. А здесь подлечившегося парня чуть ли не в военном порядке направляют в деревню, чтобы там каждая Марья Ивановна имела своего Ивана Алексеевича. Это же была сталинская политика, всё продумано. 

Немецкий язык у нас преподавал молоденький офицерик Павел Григорьевич Кондратьев. Писать он не мог – правая рука после ранения не слушалась. Да и немецкого языка не знал совсем. Но мы вместе с ним учили этот язык и выучили так, что я потом Гёте читал немцам в Веймаре. 

Закончив школу, Станислав Китайский поступил в ИГУ на историко-филологический факультет, который закончил в 1961 году. Потом работал на Иркутской студии телевидения, был учителем, редактором книжного издательства, сотрудником областной газеты и радио. Свой первый рассказ Станислав Китайский опубликовал в газете «Советская молодёжь» в 1958 году. В 1970 году «Литературная Россия» напечатала его рассказ «Ягодка», замеченный и одобренный критиками. В эти же годы Станислав Борисович стал лауреатом шестой областной конференции «Молодость. Творчество. Современность», получив диплом II степени. 

В 1973 году в Москве у Станислава Китайского вышел его главный роман «Поле сражения». Затем были изданы повести «В начале жатвы» (1976) и «Спеши строить дом» (1985), вызвавшие жаркие споры и пристальный интерес. В 2003 году при непосредственном участии Китайского была издана «Антология иркутского рассказа. ХХ век», ставшая итогом кропотливого труда целого авторского коллектива. Станислав Борисович всегда занимал активную позицию в жизни. Читал лекции, несколько лет был заместителем ответственного секретаря Союза писателей, непосредственно участвовал в становлении православной женской гимназии в 1990-е годы. Теперь к его биографии можно добавить последнюю строчку. Станислав Китайский умер 4 марта 2014 года. 

Но живут его книги. Московское издательство «Вече» запланировало в ближайшее время выпуск «Поле сражения» в известной серии «Сибириада». Роман стал одним из первых произведений, в которых делается попытка переосмысления истории революции и гражданской войны как национальной трагедии России. Не менее значительной остаётся повесть «В начале жатвы», которая описывает ломку крестьянского мира в годы коллективизации. Книги эти не устарели до сих пор. Может быть, секрет в том, что писатель честно пытается разобраться в происходящем. А честность всегда в цене.