«Так пугали меня, что нестерпимо захотелось поехать»

«Что же тут неестественного? – удивлялся в ответ Тарасов. – И меня отправляли с разными поручениями, и слава богу – сделал много заметок о местных нравах, проникся жизнью не только канцелярских служителей, но и торговцев, извозчиков, городовых… В сущности, любой из них может стать моим подзащитным, так что новые знания принесут много пользы. Что же до самого первого дела, то его я просто подхватил на лету. Это была защита по назначению, а ты знаешь ведь, что именитые адвокаты в таких случаях экономят порох, если не удастся вообще отвертеться. И вот, когда наметилась очередная заминка с обязательною защитой, я и предложил себя. Да так расстарался, что репортёр «Восточного обозрения» написал о «недавно прибывшем к нам адвокате, молодом и талантливом».

Представь: с этой фразы всё и пошло! Довольно скоро пригласили поверенным в банк Елизаветы Медведниковой, а оттуда рекомендовали в поверенные Иркутской городской думы. До меня интересы местного самоуправления представлял известнейший Павел Иванович Звонников, но гласные находили его слишком дорогим и капризным, и именно это обстоятельство и сослужило мне службу: дума решила пойти от обратного и сделать ставку на не очень опытного юриста, но зато уж и без фендибобров и без особых претензий к жалованью. Так оно и пришлось, но при всём при том теперешний мой доход позволил переменить квартиру. Так что пиши мне не на Баснинскую, как было прежде, а на 2-ю Солдатскую, 5. Если и дальше так пойдёт, то лет через пять обзаведусь уже собственным домом».

Тарасов приехал в Иркутск весной, по бездорожью, но ни долгие ожидания лошадей, ни ломавшиеся экипажи не повлияли на тот подъём, который он переживал всё время путешествия. Возможно, на молодого человека повлияло пробуждение природы, которое он всегда ощущал очень остро. Но кроме прочего очень занимало его и соседство (от самой Москвы) одного из судейских, Никодима Петровича Амбросимова, лет тридцать назад приехавшего в Иркутск, да так и осевшего. О себе он сказал Тарасову просто: «Не нажил больших чинов, а стало быть, не нажил и врагов, сплю спокойно». К этому Алексей Васильевич мог добавить, что у Никодима Петровича приятная манера слушать, ласково взглядывая на собеседника. Он, Тарасов, и рассказывал всю дорогу – об университетских профессорах, о товарищеских пирушках, о неожиданных приключениях… Но всего более о своих домашних, конечно. 

– Они так пугали меня Сибирью, что в конце концов мне нестерпимо захотелось растопить её льды. Я фигурально выражаюсь, Вы понимаете, однако, рассчитал, что Иркутск не Якутск и жить там можно. Конечно, иркутская весна не сравнится с роскошными вёснами юга, благоухающими и чарующими, но зачем оглядываться назад, вспоминая прошлое?

Дядькины не сдаются!

Во время одной из вынужденных остановок, пока чинили старое колесо, к Тарасову обратилась крестьянка:

– Из России, батюшка, едешь? Так скажи нам, сердечный, правда ли, что будет война?

Алексей Васильевич даже несколько растерялся от неожиданности, а после Никодим Петрович заметил ему:

– Привыкайте. Масса нашего населения очень невежественна, – и прибавил, видно, вспомнив о чём-то своём: – Впрочем, и университеты, и членство в учёных обществах, и даже писание умных передовиц не спасают от мелких дрязг и мышиной грызни. 

Тарасов не то чтобы не расслышал этого прибавления, но расспрашивать явно не захотел: в той сибирской картинке, которая представлялась ему, пока не было места таким досадливым мелочам. Всё рисовалось крупными, яркими мазками и очень выгодно в сравнении с Европейской Россией:

– Там, чего ни коснись, не хватает простора, разбега. Даже и в судах какое-то мелкоделье. Поверите ли: преступниками выставляются… куры, поклевавшие капусту в огороде у какого-нибудь Дядькина! И этот Дядькин «постановляет» исправно их наказать, для чего бросает им хлебные шарики, начинённые смертельной дозой фосфора. После чего уже начинается настоящий судебный процесс и владельцы кур выставляют иск «убийце Дядькину». И адвокату должно употребить университетское образование, чтобы этого Дядькина обязали в конце концов выплатить за скончавшихся в муках кур 5 рублей 20 копеек! И он знает наверняка, что война соседей на том не закончится, отнюдь!

– Так и в нашей весьма просторной Иркутской губернии кипят те же самые страсти, Алексей Васильевич, – со вздохом заметил Амбросимов. – Есть, к примеру, в Иркутске ссыльнопоселенец Бахметев, известный своей страстью к разоблачениям. Обычно он намечает какую-нибудь персону, собирает все слухи о ней, даже самые невероятные, и составляет «Записки», которые и пускает по рукам. И хотя многие уже знают им цену, но всё равно читают и дальше передают, покуда «разоблачаемая» персона не потеряет терпение. Так вот, недавно приходит ко мне этот Бахметев и требует справку для редакции «Восточного обозрения»: там-де написали, что его привлекли за оскорбление губернского суда, а это неправда. Требуется удостоверить, что он оскорбил не суд, а господина губернатора, а также городского голову, членов городской управы и ещё нескольких чинов согласно списку.

– Ну да он же больной, вы сами, я думаю, понимаете.

– В таком случае, Алексей Василь­евич, следует признать душевное нездоровье немалой части нашего населения! Да, да, должен огорчить вас: наклонность к кляузе и доносительству традиционно отличает местного обывателя. В управлении генерал-губернатора мне говорили, что один из начальников края, кажется, Муравьёв, даже высказывался против университета, и исключительно из опасения, что выпускники парализуют работу судов своими бесчисленными жалобами. Правда, после Муравьёв поддерживал идею университета в Иркутске и даже специально для этого приезжал в Петербург из Парижа…

«Ну, вот видите!» – хотел было сказать Тарасов. Но отчего-то промолчал. 

«Пусть я разорюсь, но упеку ненавистного!»

Об этом дорожном разговоре он вспомнил не раз, расставляя дела в архиве Иркутского губернского суда. Жуткие преступления в приступе пьяной злости перемежались здесь с хроникой бессмысленных, но затяжных бытовых конфликтов. Какой-нибудь добропорядочный мещанин вдруг вспыхивал злобой к соседям и все дарованные ему способности, силы отдавал на то, «чтобы упечь ненавистных на каторгу». 

В декабре 1889-го домовладелец Галченков принёс в ближайшую полицейскую часть любовно составленный донос, в котором по пунктам перечислял, где именно (за иконой, за зеркалом, в прорехе шубы) спрятаны у соседей его Лагуновых фальшивые десятирублёвки. Тут приставу и спросить бы, откуда же такие познания, но редкий полицейский устоит перед соблазном взять преступников с поличным, и стариков Логуновых арестовывают. Правда, вскоре и отпускают, разглядев, что слишком уж шито всё белыми нитками. Тогда Галченков прикупает ещё фальшивых денег, закапывает в соседский огород – и принимается за новый донос!

Лагуновы тоже запасаются гербовой бумагой и пишут жалобы в одиннадцать инстанций. В ответ на это Галченков покупает форму полицейского и угрожает соседям «именем закона». Лагуновы разбивают кубышку, покупают оружие и, натурально, отстреливаются. Это, собственно, Галченкову и нужно – пишется очередной донос и заводится-таки дело. И хотя «виновных» стараниями адвоката оправдывают, для старика Лагунова это слабое утешение: его разбивает паралич.

«Быть может, на почве кляузы и рождаются бессмертные литературные произведения, но по мне так уж лучше защищать уголовников, – досадовал Алексей Васильевич. – По крайней мере, в уголовных процессах преступление разбирается как достаточно необычный психический процесс, и всегда интересно за внешним и очевидным угадывать скрытые внутренние движения, а значит, и истинные мотивы, способные изменить картину происшедшего и в конечном счёте повлиять на характер и сроки наказания». 

И всё-таки одно мелкое бытовое дело крайне заинтересовало его. Тем прежде всего, что фигуранты жили с ним по соседству. Кроме того, обвиняемый Дубенский демонстративно отказался от услуг адвоката, пожелав защищать себя сам. Это можно было бы понять, если бы недоставало денег, но Дубенский был господин со средствами…

– Он ведь, кажется, тоже выпускник юридического факультета, – припомнил Никодим Петрович.

– Ну так что ж из того?! – не сдержался Алексей Васильевич. – Слишком недостаточное основание. Ибо всякое дело должно видеть со стороны, а это невозможно для обвиняемого. 

 Коротко говоря, Алексей Василь­евич, возмущённый и заинтригованный, положил непременно присутствовать на процессе и даже обвёл на календаре отведённый для него день – 23 октября 1896 года. Более того, он забронировал себе место в зале заседаний и очень правильно сделал: публика разобрала все билеты. 

Да, всем не терпелось узнать, по какой же причине коллежский асессор Михаил Дубенский таскал за бороду престарелого дворянина Иоси­фа Гульского. А также каким образом Гульский оскорбил Дубенского. Интерес подогрела публикация в «Сибирском вестнике», написанная анонимом и рисующая картину настоящей расправы над стариком Гульским. 

– Видно по всему, что наш «образованный, воспитанный и гуманный» Дубенский оказался большой практик по части пускания против стариков палки! – возмущался домовладелец Скрынников, у которого Тарасов снимал квартиру. – Наше счастье, что этот Дубенский хмельного в рот не берёт, ведь ежели у него у трезвого кулак не знает удержу, страшно и подумать, что он делал бы, если бы пил!

«Ну, положим, это уже перехлёст, – рассуждал Тарасов. – Дело в сущности-то житейское, и зарекаться никому не приходится. Хотя, конечно, Дубенскому, как чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе, и не подобает набрасываться на кого-либо среди улицы в присутствии дамы и без явной для посторонних причины. Ну, посмотрим, посмотрим, как он это всё объяснит на суде». 

За обоюдностью оскорблений от наказания освободить

В пространной, свободно льющейся и при этом хорошо построенной адвокатской речи Алексей Васильевич обнаружил и ритм, и выверенную интонацию: «Дубенский так говорит, будто у него за спиной сотни выигранных процессов. Но самое важное, что он видит всю нелепость этого дела и смеётся над собою не меньше, чем над другими. Он смеётся, и это – главное, потому что ирония и особенно самоирония снимают всякое напряжение, рассыпают как песок изначальный драматизм обвинения. В какие-то полчаса Дубинский-злодей превращается в просто любящего папашку, готового за бороду оттаскать обидчика своего пятилетнего сына». 

«Браво, браво,– отметил про себя Алексей Васильевич, – это очень, очень хороший ход, и каждый родитель уже поставил себя на место обвиняемого. Теперь бы ещё публично покаяться…» – и, словно прочтя мысли Тарасова, Дубенский сделал ход конём:

– Факты доказывают, что обида была взаимная, и потому ни одна из сторон не может требовать удовлетворения в судебном порядке. Но такая постановка вопроса, конечно, имеет лишь юридическое значение, оправдывать же себя морально я не думал и не думаю. То, что я не сумел сдержать себя и на оскорбление ответил оскорблением, ставлю себе в безусловную вину и искренне в этом раскаиваюсь.

«Да ведь он – готовый адвокат, не просто знающий изгибы законодательства, но и умеющий ими воспользоваться, – подумал Тарасов не без смятения. – Плюс к тому он природный психолог, способный направить процесс в нужном для себя направлении. В сущности, что мы наблюдали сегодня: публику (а вместе с ней и суд) сначала удивили, затем рассмешили, а после – умилили. И в этом умилении она разом проглотила главный посыл Дубенского: он за бороду никого не таскал, палкой никого не бил, а только оборонялся и был не сдержан в словах. Стало быть, обе стороны виноваты и их обеих следует освободить от наказания по причине взаимности обид».

Именно такое постановление и вынес суд. Тарасов поаплодировал самостийному адвокату, а после заметил ему:

– Настоящее преступление – засушивать дарованный вам талант адвоката канцелярскими упражнениями!

Кажется, так считал не только Тарасов: в иркутских справочниках за 1901 год можно встретить помощника присяжного поверенного Михаила Марковича Дубенского. Там же значится и помощник присяжного Алексей Васильевич Тарасов. Проживающий, кстати, уже в собственном доме на Мыльниковской.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского