Николай Георгиевич Борисков родился в Новосибирской области, в деревне Ключевая в 1927 году. 

Отец был зоотехником, и надо же было такому случиться, навалилась на колхозных коней эпидемия. «Уж он лечил их, лечил, а остановить заразу не смог, – вспоминает Николай Георгиевич. – Кони начали дохнуть». Зоотехника, допустившего падёж скота, признали вредителем. Ну а с вредителями у нас разговор короткий. Впрочем, с Борисковым обошлись мягко: забрали скот, имущество и последнюю доху, а самого не тронули. Однако зоотехник справедливо рассудил, что всё ещё может измениться. Поэтому родители нашего героя быстренько собрали всё, что осталось от имущества, погрузили на карбаз и поплыли искать счастья на севере. 

Спускались по реке целое лето, а поздней осенью прибило их семейную лодку к высокому Макаровскому яру. Дальше плыть было нельзя: по реке пошла шуга. Отчасти поэтому и решили остаться в этих местах. Сначала жили в Киренске, со временем перебрались в деревню Скобельскую. Там Николай Борисович вырос, оттуда уходил в армию в 1945 году. Случилось это вскоре после того, как страна отпраздновала день победы, который до сих пор стоит у него перед глазами, словно было это вчера. 

– В начале мая в колхозе полным ходом шла посевная, – говорит Николай Георгиевич. – В обеденный перерыв народ, как обычно, собрался за общим столом. Вдруг смотрим с угора – идёт пароход по реке. Все всполошились, старухи по старой привычке креститься начали, запричитали: «Опять беда какая-то, когда ж это кончится». Повнимательнее пригляделись – пароход-то весь разряженный, украшенный портретами вождей. По бортам у него надписи: «Слава КПСС», «Слава колхозному крестьянству», «Смерть фашистским оккупантам». А представитель обкома партии через рупор нам кричит с корабля, что война окончена, сегодняшний день считается выходным. Так к нам пришла победа! 

Мы как закричали: «Победа! Ура!» Что было в руках, на голове, всё стали вверх кидать – шапки, фуражки, сандалии даже. Стали обниматься-целоваться. Это было вообще неслыханно, потому что в дневное время никто не целовался, считалось, это грех, ночное дело. Но тут уж все почувствовали – можно, сегодня не грех. Одни ликуют, другие рыдают – те, кому похоронки раньше пришли. Появилась гармонь, стали петь и плясать. А молодёжь плясать уме-е-ела! Между деревнями соревнования проходили, кто кого перетанцует. Мы дружили с деревней Лазорево, они от нас за шесть километров жили, за хребтом. Ещё шесть километров – Балашово, следующая – Пашня, через 18 километров Усть-Киренга стояла, потом Волгино. Наша-то деревня редкий раз проигрывала. Ну разве что Балашову мы уступали, там были знатные плясуны в своё время. 

Вечером стали костры жечь на угоре, откуда Лена как на ладони видна. Кто кашу варит, кто картошку, потом друг к другу в гости пошли. До полуночи гулял народ, причём алкоголя не было ни капли. Но сколько ни гуляй, а подъём в пять утра никто не отменял, посевная ведь. Отгулял, отшумел и закончился на ленских угорах этот день, ставший одним из самых значимых в жизни большой страны. 

А на следующее утро после победы – снова подъём в пять утра, каша с хлебом на завтрак и на работу. Николай Георгиевич рассказывает, что даже в те трудные послевоенные годы хлеба в деревне хватало. В обед работников кормили жирным супом с мясом, наливали кружку молока. В паужин – кислое молоко варёное с пирожками или калачиками. В девять часов ужин – сибирская лапша со свежим мясом, чай с молоком. 

– Посевную наш колхоз имени Орджоникидзе закончил 15 мая, – продолжает Николай Борисков. – А 17 мая 1945 года пятерых человек, и меня в том числе, призвали в армию. Я попал в Китай, где служил ровно семь лет. 

«Ищите машины в Жёлтом море»

Сначала сибиряков-новобранцев привезли на Дальний Восток, где они прожили месяц, а потом отправились «на войну», попав в ряды Забайкальского фронта. Снарядили с собой 56 машин с дровами, мукой, водой и двинулись по Соловьёвскому тракту через Монголию. В Монголии командование приказало окапываться. Стали рыть окопы. Дело это оказалось трудное. Земля Монголии твёрдая, как свинец, по горсточке копали, и спустя месяц оказалось, что колёса машин лишь наполовину скрылись в траншеях. 

– А 8 августа СССР объявил войну Японии, и мы поехали, – говорит Николай Борисков. – Пересекли границу Монголии и двинулись через Хинган. Дорога была настолько разбита танками, что наши машины идти по ней не могли, приходилось тащить их на верёвках. С одной стороны десять человек впрягаются, и с другой десять, так и везём их. 

Затащили машины на сам перевал и решили отдохнуть, от грязи очиститься, сил набраться. Однако не тут-то было. На следующий день хлынул ливень. Да ещё какой ливень, Николай Георгиевич в жизни такого не видал! Вот уж действительно стеной шёл. Рядом человек стоит, а его не видно. Лагерь расположился под отвесной скалой, которая накрывала солдат словно полукруглым козырьком. Кто стоял под скалой, те уцелели, а кто в другом месте оказался – всех смыло потоками воды. Противостоять стихии советское войско оказалось неспособно. 

– Тяжёлые машины, гружённые бомбами, снарядами и продовольствием, потоками воды утащило вниз, словно щепочки, – вспоминает Николай Георгиевич. – А в машинах наши ребята сидели. Выпрыгнуть не успеешь, а если успеешь – всё равно утащит вниз грязевой волной. Три дня шёл этот дождь. Когда он наконец закончился, мы спустились в ущелье, в которое унесло наши машины – ни одной не нашли. А китайцы говорят – теперь ищите их в Жёлтом море. 

Так и вышло, что мы ещё пороху не понюхали, а столько народу потеряли. Очень страшно было. Мне теперь редкую ночь не снится этот дождь… Как я остался жив, не знаю. Когда мы одолели перевал, с нами было несколько человек с Западного фронта. Они говорили: «Лучше пройти два Западных фронта, чем один Хинганский». Мужикам теперь рассказываю, они не верят, говорят, преувеличиваешь. 

Рядом с легендой

После Хингана было уже не страшно. Борисков вспоминает, как прошли победным маршем по китайским городам: Лаананю, Тяанааню, Мукдану. Но особенно всем понравился Хунь-Чунь. Красивый городок был. Трава вся подстрижена, кустарник ровненький. Ехали и любовались такой красотой. А ведь в то время считалось, что Китай бедное государство, в котором нет ничего хорошего. 

Второй раз победу отмечали 3 сентября 1945 года. Все патроны от радости расстреляли. Война для Николая Борискова шла всего 20 дней. Потом советские войска встали на зимние квартиры в Квантуне и началась учёба. Закончив курсы теле-графистов, Николай получил звание сержанта и отправился в часть назначения, где продолжил службу. Получил звание старшего сержанта, после был начальником телеграфной станции, которая обслуживала полк тяжёлых бомбардировщиков Ту-2. 

Последним командиром этого полка был дважды Герой СССР легендарный лётчик Дмитрий Глинка. 

– Наш телеграф стоял рядом с его штабом, и он частенько забегал к нам, чтобы поменять свой «Казбек» или «Беломор» на махорку, которую нам давали в пайке. Любили его все, как не знаю кого. Был у него личный самолёт, а на нём 42 звезды, по числу сбитых вражеских самолётов. Рассказывал нам, в какие они с товарищами переделки попадали во время войны. Ему своими подвигами хвастать было неудобно, поэтому он рассказывал якобы о каком-то друге. Но мы догадывались, что он из скромности это делает. Футбол очень любил. А ещё жена у него была такая умница и красавица, глаз не оторвать. Волосы у неё длинные, распущенные. Всегда с ним ходила, и никогда ему слова поперёк не скажет, не упрекнёт. 

Хорошо Глинка летал, только матерился в воздухе, прямо в эфире. Говорят, его за это и понизили с командира дивизии до командира полка, но звание Героя снять не могли. Участвовал он в Параде Победы и рассказывал нам, что этот парад нельзя ни с чем сравнить. До сих пор горжусь, что такого человека в своей жизни лично знал. 

Трудно даётся разговор Николаю Георгиевичу. Он замолкает и прислоняется спиной к тёплому боку большой русской печи. Ему нужно отдышаться и принять лекарство. В последнее время часто пошаливает сердце. Врачи сказали, что надо бы лечь в больницу, но ветеран не хочет уезжать из дома. Так и ходит с таблетками в карманах, чтобы всегда были под рукой. Да ещё хорошо, что всегда рядом верная помощница – Галина Агеевна. Она давно знает, что делать, если мужу плохо. 

На столе разложена старая газета, на пожелтевших страницах которой напечатана статья об отце нашей хозяйки. Столько лет прошло, но она бережно хранит её вместе с его письмами и бумагами. Агей Миронович вырос на Киренге. Работал счетоводом в колхозе, когда его арестовали как троцкиста. Из газет он знал, что существуют такие враги советской власти – троцкисты, однако никак не мог подумать, что и сам относится к ним. 

В киренской тюрьме Агея Мироновича продержали месяц. Он рассказывал, как каждый день вызывали к следователю и требовали указать сообщников. Остальное время держали в большой комнате лицом к стене. Кормили раз в сутки и выводили в туалет. Потом объявили приговор тройки НКВД – десять лет лагерей. Основную массу заключённых увезли в Магадан, на Колыму. Агей Миронович в 1938 году отправился в Тырму – местечко в Верхнебуреинском районе Хабаровского края. Потом были Печорские лагеря, а в 1944 году он узнал и Воркуту. За десять лет довелось ему строить и мосты, и паромы, и больницы, и жильё. Так до конца жизни и считал, что его посадили из-за какой-то трагической ошибки, и хотел добиться правды. Восемь писем отправил в «вышестоящие инстанции» с просьбой разобраться в его деле. Статья в газете – это тоже попытка найти справедливость. Но её, как известно, нет на земле. Высший суд, наверное, уже рассудил Агея Мироновича с его тюремщиками. 

Глухариная охота

Николай Георгиевич и Галина Агеевна прожили долгую жизнь, наполненную трудом гораздо щедрее, чем отдыхом. Но есть у нашего героя одна страсть, которая и скрашивала жизнь, и вдохновляла и мучила одновременно. Охота – вещь настолько увлекательная, насколько и тяжёлая. 

– Лишних полчаса проспал, и можешь не ходить в лес, – снова включается в беседу Николай Георгиевич. – Один только час поутру токует тетерев, пока его тетёрка на гнезде сидит. Тетёрка на гнезде ночует, на земле. Тетерев к ней с дерева спускается. Спустится и по снегу перед ней танцует, словно танцор, снег вихрями из-под крыльев взлетает. Но сначала на дереве токует. Выберет тетерев сухой сук и давай по нему ходить. Ходит взад-вперёд, и в горле у него щёлкает, а потом он начинает петь. Пока поёт, нужно к нему подбежать. А за одну песню успеешь сделать только два шага. Однажды я решил три шага шагнуть, так он меня сразу засёк. Хоть и говорят «глухарь», а он малейший шорох слышит. Ранней весной, когда капель начинается, снег в лесу мелкий становится, везде можно пройти. Утром в лесу словно в глухарином царстве – на одном дереве глухарь токует, на другом, третьем. Иногда стою, слушаю и думаю: ну зачем я буду стрелять? Просто постоять, послушать эту песню. А потом думаешь: нет, надо стрелять, раз пришёл. А если не можешь, если так переживаешь, совсем не ходи на охоту. 

Когда выстрелишь в него и он с дерева падает, даже под деревом опасно стоять. Пока летит, много сучьев сшибёт, очень уж тяжёлый. Подбежишь, наступишь на него ногой и через сапог чувствуешь, как у него сердце колотится. У него колотится, и у тебя вместе с ним тоже колотится. Одновременно и радость, что такую птицу добыл, и жалко его. Уговариваешь себя, думаешь: «Раз пошёл на охоту, варвар, чего уж жалеть». А когда он замрёт и ты успокоишься, отпадёт от души. Крадёшься ко второму. За утро я по три штуки добывал. Мощная птица, красивая, у него шея толще, чем моя рука. 

Последний раз я на охоту ходил лет пять назад. Трижды приходил на озеро и не нашёл ни одной птицы, вообще ни одной. В третий раз пришёл, посидел на берегу – ни уток, ни куликов. Тогда я дал клятву, что больше никого не убью в своей жизни. Пришёл домой и ружья свои ликвидировал. Новую «пятизарядку» кувалдой разбил. Мне потом участковый сказал: «Что ты наделал, я бы тебе покупателя нашёл». Так я бы и сам покупателя нашёл! Но я поклялся, что моё ружьё больше никому не причинит вреда. Теперь сплю спокойнее. Когда у тебя есть ружьё, оно всё равно тревожит, манит в лес. 

В лес Николай Георгиевич не ходит, верный своему слову. Казалось бы, самое время переехать старикам в город, тем более что дети давно зовут. Две дочери живут в Киренске, сын – в Иркутске. Сюда их уже не заманишь, приезжают только проведать да помочь по хозяйству: огород вскопать, дом побелить, картошку выкопать. Но и родители ни за что не согласятся переехать в город, пока в силах вести хозяйство. Каждый год на День Победы Николай Георгиевич бывает в Киренске. Побудет там 4-5 часов и устанет от городской жизни, словно целый день мешки таскал. Кругом машины, толпы народу, суета. А дома приволье, воздух свежий, река. За рекой лес приветливо шумит, словно посылает привет бывшему охотнику.