– Проходи, не стесняйсь! – решил подбодрить полицейский, но его зычный голос и застарелый ­обывательский страх перед «ясными пуговицами» сослужили скверную службу – незадачливые экскурсанты разлетелись как воробьи. 

Меж тем «господин на козлиных ногах» (так Пеньков окрестил его) уже скрылся за дверью резиденции начальника края. И, к изумлению городового, не вышел ни через час, ни через два, ни даже и через три. Лишь ближе к полуночи он кликнул извозчика и коротко пояснил:

– К доктору Писареву на квартиру!

Следующий день у Пенькова был выходной, но, сдавая пост, он спросил про странного визитёра у сменщика-старожила.

– Да Загоскин же это, Михаил Васильевич, редактор закрытой газеты «Сибирь»! – не замешкав, ответил тот. – Он теперь в деревне живёт, верстах в двадцати, держит мельницу, учит грамоте ребятишек да борется с пьянством их отцов, сколько может. 

– А начальнику края-то он к чему? – озадачился Пеньков.

– Ну, начальники – разные: у прежних-то был Загоскин в опале, а нынешний, граф Игнатьев, что ни месяц, шлёт курьера к нему в деревню – приглашает, стало быть.

– Ну и дела у вас, сразу в толк не возьмёшь, – смешался Пеньков.

– И десять лет простоишь тут, а так и не разберёшься: иного полёта птицы.

Из опальных да сразу и в советники!

Алексей Павлович Игнатьев, первый либеральный генерал-губернатор в Иркутске после Муравьёва-Амурского и Корсакова, разглядел в Загоскине не только образованного и на редкость порядочного человека, но и возможного советника по крестьянским вопросам. И в самом деле: беседы с редактором-отставником продолжались по нескольку вечеров подряд, и в квартире Писаревых закипал не один самовар, прежде чем их старинный приятель стучался в окно. 

Кроме хозяев Загоскина часто поджидал и Григорий Николаевич Потанин, незадолго перед тем возвратившийся из трёхлетнего путешествия по Китаю.

– О «Сибири» граф ни разу не заговаривал? – поинтересовался он как-то.

– Да что говорить: не он ведь хлопотал о закрытии! В главном управлении по делам печати так ещё раздражены, что и мысли не допускают о возобновлении нашей газеты, пусть и в другом городе и с другим редактором. 

– Это тем более прискорбно, что ни Омску, ни Тюмени, ни Нерчинску, ни Красноярску покуда не удаётся обзавестись собственными изданиями, – огорчился Потанин. – Только Томск у нас щеголяет двумя независимыми газетами, но одна ведь тоже приостановлена, и как бы не повторить ей судьбу нашей «Сибири».

– Вот бы перевести из столицы в Иркутск «Восточное обозрение», – вырвалось у доктора Писарева. – И то уже удивительно, что редакция продержалась там чуть не шесть лет. Собственными, можно сказать, молитвами…

– …и деньгами Владимира Платоновича Сукачёва, – прибавил Григорий Николаевич. – Теперь они, судя по всему, на исходе. Переезд в Сибирь, разумеется, дал бы новый толчок «Восточному обозрению», да и генерал-губернатору было бы очень кстати заполучить проводника своих планов.

Вскоре Потанину представился случай поговорить об этом с самим Игнатьевым: Григория Николаевича рекомендовали секретарём ­ВСОИРГО, а занятие этой должности требовало утверждения у начальника края. И в конце собеседования граф, всё время задававший вопросы, неожиданно заключил:

– Что же до переноса в Иркутск «Восточного обозрения», то это было бы весьма недурно, на мой взгляд.

«Нам приходится поделиться доброй новостью»

Со стороны могло показаться, что граф, с почтением внимавший уважаемому путешественнику, прислушался к его доводам. На самом же деле решение было принято раньше, и после немалых сомнений. 

Ещё в бытность в Петербурге Игнатьев обратил внимание на мрачноватое издание с народническим уклоном, кажется, серьёзно убеждённое в том, что причина всех несчастий – дурные исправники и заседатели. «У вас в корреспонденциях всё об исправниках, в фельетонах – о заседателях, с ярмарки пишут – опять об исправниках и заседателях, в прозе – исправник и заседатель, в стихах – исправник и заседатель. Тут поневоле возмутишься: неужто в Сибири только они одни и обитают?!» – недоумевал один строгий подписчик. ­Изумляли его и мизантропические картины, рисуемые спившимся литератором Иннокентием Омулевским, выходцем из Иркутска. Даже и в предсмертном своём фельетоне он представил город «насквозь пропитанным омулями, обывательской ленью и полицейской безурядицей». Успел крикнуть напоследок: «Кичливый Иркутск, до сих пор не сумевший завести у себя сколько-нибудь порядочного освещения, не собравшийся вымостить своих пыльных и грязных улиц, ты очевидно регрессируешь!» 

Изначально встав на позицию обличения, редакция словно окаменела. Она и к слову «благотворители» непременно добавляла: орден желают, затем и жертвуют! В каждом достаточном господине «Восточному обозрению» мерещился ненавистный кулак; хлёсткое это словечко перескакивало из абзаца в абзац, и один из чиновников, ещё только начинающий службу в Сибири, обратился в редакцию с недоумённым вопросом: «Да откуда же взяться здесь кулаку, если земли довольно и труд дорог? Чем искать кулаков, не лучше ли указать мне, как честному человеку, те силы, на которые мог бы я опереться в борьбе с действительным злом?»

В ответ последовала горделивая отповедь: «Было время, когда беззакония и злоупотребления сибирского начальства находили отпор только в доносах обывателей, и нужно признаться, что эти доносы вовсе не походили на современное булюбашество. Наоборот, по свидетельству историков, в доносах старого времени было нечто величественное и героическое. Доносчики старого времени были носителями, так сказать, искры Божией. В наше время на место доносчиков заступила сибирская пресса!»

На страницы «Восточного обозрения» высыпались бесчисленные корреспонденции о притеснениях и злоупотреблениях, как действительных, так и мнимых. Открывая газету, иркутские подписчики с ­изумлением узнавали, например, что «благотворительные спектакли и концерты имеют результатом всегда потребление всего сбора на ужин. Отчёты весьма редко отдаются». Читатели недоумевали, потому что сами бывали на благотворительных вечерах и постоянно читали о них отчёты. Кто-то после таких заметок просто отказывался от подписки, а кто-то садился за опровержения, так что наконец и редакции пришлось дать острастку ретивым авторам: «Мы просили бы лиц, совершающих разные обличения, относиться более осторожно к фактам во имя уважения к печатному слову. Мы не желали бы вводить никого в заблуждение и поэтому будем относиться строже к известиям лиц, неизвестных близко редакции, если они не представят очевидных доказательств». 

Редактор-издатель «Восточного обозрения» Николай Михайлович Ядринцев был, конечно, романтик, и многое в его поступках определялось природной наклонностью увлекаться, а значит, и разочаровываться. Но такого рода людей граф Игнатьев всё-таки полагал неплохими союзниками. Да, в них была известная непредсказуемость, но зато они тяготели к капитальным исследованиям, анализу текущих процессов и вариантов их развития в будущем. Не случайно ведь газета «Восточное обозрение» многими воспринималась как журнал. И, что самое важное, все вопросы, которые поднимала редакция, были крайне важны и для самого генерал-губернатора. Это и стало определяющим в его решении принять в Иркутске «Восточное обозрение».

Корреспондента век недолог

После перевода в Сибирь (в декабре 1887-го) газета осталась еженедельником, но она почти сразу же начала выпускать ежедневные бюллетени Северного телеграфного агентства. Выпуски заполнялись неравномерно (были месяцы событийные, но были и глухие), и свободную площадь предлагалось занимать под рекламу. 

На новом месте нужно было заводить новых авторов, и в этом страшно важном деле главные на­дежды возлагались на супругу Ядринцева, несравненную Аделаиду Фёдоровну.

– Ежели она только приедет в Сибирь, то сейчас же у редактора на квартире пойдут журфиксы на манер петербургских и между блюдами станут прорисовываться не только темы, но и целые номера! – со смехом рассуждал Потанин. 

Сам он готовился к очередной экс­педиции, и уже в пути его настигла нежданная весть: Аделаида Фёдоровна Ядринцева скоропостижно умерла, так и не открыв для себя Иркутска.

Николай Михайлович весь ушёл в работу. Приходилось очень много писать самому: с авторами не особенно складывалось, пока можно было рассчитывать лишь на трёх московских статистиков, приглашённых Игнатьевым на сибирскую службу, да ещё на Константина Прокопьевича Михайлова, толкового молодого чиновника. Правда, он служил далеко, но Ядринцев положил непременно, воспользовавшись своими связями в министерстве внутренних дел, добиться-таки перевода Михайлова в Иркутск. По давнишней традиции к участию в газете привлекались и политссыльные, многие из которых были весьма образованны, недурно писали и, главное, имели досуг для занятий журналистикой. Но у всех этих авторов был существенный недостаток: на них немедленно объявляли охоту на местах, и многочисленные псевдонимы нисколько не спасали их от расправы за критику. «Из одного сибирского частного завода по подозрению в написании корреспонденции в нашу газету злобствующее управление прогнало на все четыре стороны целых восемь человек – не только автора, но и всю его родню. Ай да живоглоты!» – возмущалось «Восточное обозрение». О каком заводе шла речь, редакция не уточняла (вероятно, из опасения ещё более навредить), однако можно было и догадаться, ведь месяцем раньше, 22 октября 1889 года, «Восточное обозрение» сообщало: «Смельчак, который позволил бы себе писать о Николаевском заводе, рискует, если он трудом зарабатывает свой хлеб, потерять заработок во всей Братской волости да, пожалуй, и в Тулуновской». 

Но, словно споря с расхожим мнением о преследованиях корреспондентов, командующий войсками Забайкальской области генерал-майор Андриевич демонстрировал совершенно иной, европейский уровень общения с прессой. Он, конечно, разбивал публикации по всем пунктам, но при этом обязательно прибавлял: «В заключение прошу Вас, господин редактор, и впредь не отказывать в приёме для опубликования корреспонденций, касающихся войск, расположенных в Забайкалье. В них, может быть, и действительно найдётся что-нибудь такое, что было упущено из виду начальством и что должно быть устранено».

Впав в ошибку, выпасть из неё можно только опровержением 

В бытность «Восточного обозрения» в Иркутске опровержения появлялись в нём столь же часто, как и в Петербурге. И, как и прежде, редакция старалась оставить последнее слово за собой. Но порой выходил такой ляпсус, что оставалось лишь повиниться, как в номере от 17 декабря 1889 года: «Один остроумный шутник сочинил историю, которую рассказывал среди своих приятелей. Многие смеялись, но никто серьёзного значения не придавал. А к нам эта шутка, к сожалению, дошла как факт, и мы впали в ошибку. Приходится очень сожалеть». 

Среди «священных коров», недосягаемых для газетной критики, можно было назвать как минимум двух персон: начальника края графа Игнатьева и городского голову Сукачёва. Но при этом совершенно свободно оценивались деяния губернского управления, а городская управа и городская дума вообще могли разноситься в пух и прах. Губернатор нервничал, а вот городской голова относился к наскокам на самоуправление философски. Правда, когда он был в продолжительных отпусках, исполняющий должность головы Черных и городской секретарь Катышевцев весьма остро реагировали на критические заметки и однажды даже пообещали редакции место в аду. Задетые корреспонденты стали набрасываться на управу при всяком удобном случае и даже занялись разбором стилистики «Известий иркутской городской думы». 

– Нам объявили войну, и я не вижу причин для отступления, – за­явил Черных, 

Но умудрённый опытом городской секретарь Катышевцев рассудил иначе: 

– Возможно, это лишь проявление зауряднейшего снобизма. «Восточное обозрение» смотрит на наши «Известия» так же свысока, как на него самого взирает столичная пресса. Для «Нового времени» и иже с ним всё, что за Уралом, вообще не более чем простейшие микроорганизмы. Однако при всей заносчивости петербургская и московская пресса постоянно цитирует наше «Восточное обозрение». Так же, как и оно само перепечатывает большие куски из осмеянного не единожды «Ирбитского ярмарочного листка».

Коротко говоря, конфликт с местным самоуправлением закончился, ещё не разгоревшись по-настоящему. Но нерастраченный пыл пригодился корреспондентам, в том числе и для обстрела одного столичного путешественника по фамилии Чехов. Сначала его сибирские очерки охотно цитировали, отзываясь об авторе не иначе как о симпатичном и талантливом беллетристе. Но едва проступил в нём сторонний наблюдатель, не разделяющий местных пристрастий и убеждений, как его объявили «всего лишь дорожным фельетонистом, небрежно набрасывающим свои впечатления между двумя перепряжками лошадей». 

– Да он просто турист, господа, – разочарованно протянул исполняющий должность редактора. – Отмечает без разбора всё, что видит и слышит. Вот, к примеру, сказал ему кто-то из томичей, что женщина-сибирячка «жестка на ощупь», так он буквально так и воспроизвёл. Нет, это уже пошлость, господа, – оценивать наших женщин как какой-то кожевенный товар. И вообще, вся жизнь сибирского обывателя, если по Чехову, делится между полуштофом и домом терпимости. Ну не странно ли, что благородный человек, литератор предпочёл порядочным людям общество пьяниц и развратников? 

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени ­ И.И. Молчанова-Сибирского.