Эволюция с античности и до наших дней

– Далеко не каждый ребёнок вынесет такое испытание, как музыкальная школа.

– Я его вынес. В школу привели родители, тогда многие стремились дать своим детям музыкальное образование. Мои родители не были связаны с музыкой, но в семье имелись музыканты. Затем была учёба в музыкальном училище, на фортепианном факультете. В училище был орган, и я стал посещать занятия органного класса. В дальнейшем завершил это образование в Московской консерватории. 

– Почему орган? Не скрипка, не фортепиано, не саксофон?

– Наверное, у каждого музыканта изначально есть внутреннее расположение к определённой музыке, инструменту. У меня было расположение к органу. Мне очень нравилось звучание этого инструмента, и я просто начал на нём заниматься, хотя это было не обязательно. Свободный выбор, который я сам сделал. 

– Предполагаю, что орган более труден в освоении, чем прочие инструменты?

– Я бы не сказал. Каждый инструмент по-своему труден, но у органа есть специфика – он никогда не повторяется, все инструменты разные. В этом его и сложность, и прелесть. Потому что если человек играет всю жизнь на скрипке, то он играет на своей собственной скрипке. А здесь исполнитель сталкивается каждый раз с новым, потому что орган – инструмент стационарный. И всегда исполнителя ждёт момент какой-то новизны. 

– Этот фактор скорее положительный или отрицательный?

– С точки зрения новизны это, конечно, привилегия – каждый раз играть на каком-то другом инструменте, входить с ним в контакт, искать общий язык, находить особую выразительность, которой обладает каждый орган. Но есть и сложности – требуется больше времени на освоение инструмента, не на всяком можно исполнить любой органный репертуар. Орган как инструмент развивается, у него богатая история, он существует ещё с античности и в ходе длительной эволюции менялся. Инструменты, которые создавались в средневековье, и инструменты, которые появились позднее, в эпоху барокко или в 19 веке, и тем более в последние годы – это, в сущности, разные инструменты, и для них создавался свой репертуар. Поэтому, скажем, на органе готической эпохи (а такие сохранились) невозможно исполнить музыку 19 и тем более 20 века. 

– Вы много ездите с концертами по миру. У вас есть любимые органы?

– Все любимые. В каждом инструменте есть что-то своё, неповторимое. Но не всегда это удаётся сразу почувствовать. Я не разделяю мнение тех органистов, которые говорят: «Этот орган плохой, тот хороший, а этот ещё лучше». Каждый инструмент имеет собственную выразительность и свой язык, свою эстетику, нужно только найти её.

– А были такие случаи, когда не удалось найти, раскрыть эту эстетику?

– Конечно, бывают неудачи, это нормальный процесс. Зритель не всегда это замечает, потому что такие тонкости со стороны могут быть незаметны. Но игра на музыкальном инструменте – это творческий процесс, и у любого исполнителя есть концерты, которые ему, может быть, хотелось бы забыть и не вспоминать. Конечно, органистам сложнее, потому что каждый раз ждёт встреча с новым инструментом и нужно обладать большим опытом и мастерством, чтобы в сжатые сроки найти всё лучшее, что есть в данном органе, и суметь раскрыть это.

В Европе больше учат церковных музыкантов

– Если вернуться к началу вашей карьеры, как она развивалась? 

– После Московской консерватории я работал в Минске, в те годы было принято распределение после окончания вуза. Это было очень удачное распределение: я стал солистом республиканской филармонии, у меня было много концертов. В моём распоряжении был большой, четырёхмануальный орган с восьмьюдесятью регистрами, и на этом органе я продолжал своё образование уже самостоятельно. В Минске проработал восемь лет, после чего вернулся в Москву, в Московскую филармонию, где и работаю по сей день. В последние годы я активно занимаюсь педагогической деятельностью, сейчас даже больше энергии отдаю студентам и общему развитию органного образования. Российская академия музыки имени Гнесиных, где я возглавляю кафедру органа и клавесина, является большим учебно-методическим центром. И нам выпала почётная и ответственная миссия создать новые образовательные стандарты по всем дисциплинам, в том числе и по органу. Надо отметить, что учебные дисциплины по органу – совсем новое дело, потому что раньше этих стандартов фактически не было. 

– На органистов сегодня учат в разы больше? Или я ошибаюсь?

– В разных странах по-разному. В Германии, где органное образование имеет длительную богатую историю, сейчас интерес к этому инструменту не такой высокий, как раньше. И там много иностранцев сегодня учится, в том числе и наших соотечественников. В России студентов, которые занимаются органом, стало больше. В советское время это не очень поощрялось и приветствовалось, хотя и не запрещалось, не было мощного развития и поддержки. Орган тогда не имел самостоятельного статуса в учебных заведениях и всегда изучался как факультативный инструмент в рамках фортепианного образования. В наши дни он стал самостоятельным инструментом и в новых образовательных стандартах впервые в России преподаётся наряду со всеми остальными музыкальными инструментами. 

– Много ли желающих учиться играть на органе? 

– Массовый характер обучение не носит. В Московской консерватории к органному классу приписано чуть ли не сто студентов, насколько я знаю, это очень много. Но в основном среди них люди, которые занимаются факультативно, как в советское время, не специализируются как композиторы, теоретики. Дирижёры или пианисты занимаются органом для души и интереса. А в нашей Российской академии музыки имени Гнесиных немножко другая сложилась система преподавания, факультативного образования нет. Мы учим узких специалистов.

– И каковы перспективы у органистов после защиты диплома в стране и мире?

– Выпускников не так уж и много, профессия остаётся штучной. И все, кто хорошо учится и по-настоящему отдаётся инструменту, занятиям, находят место работы. Им не надо менять профессию, и я не знаю таких выпускников, которые специализировались бы как органисты, а после пошли в коммерцию или детский сад. Наша академия выпускает одного-двух человек в год. И принимаем мы не больше двух студентов в год. 

– Такое малое количество студентов позволяет им получить более качественное образование? Это же практически индивидуальное обучение?

– Это и есть индивидуальное обу­чение. Мы принимаем не так много людей, чтобы обеспечить им возможность для занятий, ведь наши студенты не занимаются дома из-за отсутствия органа и могут репетировать только в стенах академии. Важно, чтобы у каждого студента, к нам поступившего, было достаточно возможностей для развития, роста и самосовершенствования. Образование, которое мы предлагаем, очень интересное, широкое, глубокое и разнообразное, есть много дисциплин, которые мы в советское время не могли себе и представить. Например, органная литургия, гимнология, нотация органной музыки средневековья и барокко, орган с симфоническим оркестром, орган в хоровой партитуре. После они могут работать как концертные исполнители и как приходские органисты, если пожелают. 

– Когда в вас проснулась потребность преподавать?

– Я многие годы не преподавал, а занимался исключительно концерт­ной деятельностью. Меня пригласили в Российскую академию музыки имени Гнесиных в 1998 году, тогда открывался органный класс и мне предложили его возглавить. Я пришёл туда с определёнными представлениями, как нужно вести органное образование, потому что к тому моменту уже много бывал в Европе, Америке, часто мастер-классы проводил в вузах, знал, как там ведётся образование и какие изучаются дисциплины. И я уже задумывался, как это нужно выстроить в России. 

– В чём отличие европейского органного образования от российского?

– В Германии и некоторых других европейских странах орган преподаётся в рамках факультета церковной музыки. Люди, которые там учатся, понимают, что хотят по окончании вуза стать церковными музыкантами. Поэтому в программе присутствуют дисциплины, необходимые именно для такой работы. Студенты изучают специфику работы с хором, потому что впоследствии должны уметь управлять хором. И репертуар соответствующий, например, песнопения, которые они должны и с хором проходить, и уметь аккомпанировать. А вот в Англии, в Королевской академии музыки в Лондоне, так не делают, там эти дисциплины не проходят вообще, больше упор на концертные исполнения. Специфику работы в церкви молодые люди хорошо себе представляют, потому что контингент, который набирается на учёбу, это юноши и девушки, с детства поющие в церковных хорах и знающие особенности церковной музыки. Вот так по-разному может проходить обучение. Но всё-таки в основном орган воспринимается как культурный, церковный инструмент, и больше готовят специалистов, которые впоследствии станут работать в храмах. У нас в Москве этого акцента нет, упор идёт больше на концертную деятельность. Хотя и некоторые церковные дисциплины мы пытаемся освоить, поскольку без них невозможно по-настоящему понять содержание органной музыки. Потому что она в основном писалась церковными музыкантами, а её содержательные стороны связаны были с библейской историей, библейскими ценностями. 

Британцы раздают свои органы, а в Германии их реставрируют за миллионы евро

– Какова в стране сегодня ситуация с органным делом?

– По России я сейчас езжу мало. Но уверен, что традиции концертной деятельности, зародившиеся в Советском Союзе, в особенности в 1980-е­ годы, когда в разных городах стали открываться органные залы, продолжают существовать, возрождаются. Хотя в 1990-е годы они были полностью утрачены, поскольку многие инструменты прекратили своё существование, например, очень хороший орган был в Виннице, я прекрасно помню этот инструмент. Но сегодня в России строятся органы – в провинциальных городах, областных центрах, концертная деятельность тоже развивается. Я снова приехал в Сибирь, в Красноярск, в Иркутск. И мне приятно, что здесь есть люди, которые приходят на концерты органной музыки.

– Насколько я знаю, на нашем органе вы играли ещё в первые дни и недели его существования? 

– Я стал вторым исполнителем после Олега Янченко, это было в самом начале истории иркутского инструмента, 35 лет назад. Я играл органные произведения Баха, а также другие программы. Мне всегда было очень приятно приезжать сюда, жалко, что в 1990-е годы мы взяли длительную паузу.

– Сегодня вы с иркутским органом встретились уже как со старым другом?

– Конечно. И этот инструмент очень хороший. Как раз в Москве на днях закончился очередной международный симпозиум «Орган в 21 веке», в этом году я делал доклад на конференции о немецком органостроении в России, у него ведь очень богатая история. В частности, я отметил иркутский орган как один из интересных образцов работы фирмы «Александр Шуке», которая несколько инструментов построила в советское время. Этот один из самых удачных, который органично вписался в интерьер костёла и в плане звучания, и в плане внешних параметров. 

– Вы больше гастролируете за рубежом – в Америке, Европе? 

– В Америке, Канаде, Японии неоднократно бывал, но особенного стремления выступать именно там у меня нет. Меня больше привлекают европейские страны и органы. В Америке органы начали строить в начале 20 века. У нас же понятие классики ассоциируется как минимум с 19 веком. И в Европе сохранилось довольно много органов со времён Баха, самый ранний инструмент, на котором сейчас даются концерты, там был построен в начале 15 века. Это очень интересные органы для исполнения того репертуара, который параллельно создавался. И эта связь инструментов с репертуаром определённой эпохи очень важна. Когда играешь старую музыку на современном органе, то невольно представляешь себе звучание этой музыки на аутентичных инструментах. 

– А есть ли у вас любимые страны, где особенно приятно выступать?

– В 1990-е годы я стал очень много выступать в Германии, и можно сказать, что Германия до сих пор остаётся приоритетной страной. Я много играл на разных инструментах – и на старых, и на современных, и в больших соборах, и в маленьких деревенских церквушках. В Германии около двух миллионов органов, и жизни человеческой не хватит, чтобы поиграть на всех. Поэтому не­обязательно стремиться в Японию, где стоят те же самые немецкие органы, построенные уже в послевоенный период. Кроме всего прочего, в Германии инструменты очень ухоженные, они мощный национальный капитал, и власти это понимают. Реставрация инструментов эпохи барокко выливается в миллионные расходы, но её проводят, и все инструменты в Германии находятся в очень хорошем состоянии. 

– А в других европейских странах?

«Сейчас органная слушательская аудитория гораздо более компетентна, чем в 1970-е годы»

– Не всегда так. Например, в Англии уменьшается количество прихожан, закрываются многие церкви и инструменты гибнут. В Британском институте органологических исследований есть целая секция, которая занимается тем, что пытается эти органы куда-то пристроить. Бесплатно инструменты отдают, лишь бы они не оказались на улице. В Российской академии музыки имени Гнесиных мы приняли такой инструмент, перевезли его в Москву, отреставрировали. Это орган 1871 года, на сегодня старейший в России. Органы пристроить трудно, ведь обычно они делались для конкретных помещений и вписать их в другие бывает нелегко. Российская академия музыки довольно долго искала подходящий инструмент, нам удалось его найти с помощью наших британских коллег, и он идеально вписался в наше пространство, в один из классов с интересной архитектурой, хорошо встал между колоннами. Британцы сегодня мечтают, чтобы органы попали пусть в чужую страну, но в хорошие руки. Они ещё помнят эпоху средневековья, период реформации, когда разрушали храмы и выбрасывали из них всё: иконы, церковную утварь и органы. Ведь когда-то Англия была страной с богатыми органными традициями, в 10 веке там находился самый большой орган в мире. 

Слушатель стал более компетентным

– Как сегодня, на ваш взгляд, поддерживается российская музыкальная культура?

– Мы не можем сказать, что культура не поддерживается совсем. В России есть множество оркестров, которые получают президентские гранты и государственную поддержку. Моя дочь-флейтистка играет в одном из таких оркестров в Москве и, хотя она совсем молодой специалист, получает профессорскую зарплату. И вузы получают поддержку, и музыкальные колледжи, они сегодня могут заниматься и творчеством, и педагогикой. Московские музыкальные школы получают хорошую помощь от московского правительства. 

– А слушатель в органных залах менялся за те годы, что вы выступаете с концертами? 

– Сейчас органная слушательская аудитория гораздо более компетентна, чем в 1970-е годы. Тогда на концерты приходили для того, чтобы просто слышать орган. Мне кажется, это было какое-то проявление внутреннего религиозного чувства, чаще неосознанного. Потому что храмы были закрыты, а органные концерты в какой-то степени заменяли богослужения. И слушатели не особо могли оценить качество исполнения, но это было несущественно для них. Сейчас другая ситуация: к нам приезжают очень хорошие исполнители из-за рубежа (я много лет организую в Московской филармонии фестиваль «Девять веков органа»), также россияне активно выезжают за рубеж. И слушатель уже может оценить качество исполнения. Мне приятно, что есть такая аудитория, это мощный рывок. В одной только Москве проходит много концертов – в концертном зале имени Чайковского, в Московском Доме музыки, в малом зале консерватории, в католическом соборе на Малой Грузинской, в лютеранской евангелической церкви, и везде очень разные органы, каждый со своей индивидуальностью. 

– Немаловажно, что есть современные композиторы, пишущие для органов, то есть музыка развивается, живёт. Кого из современных авторов вы бы отметили?

– Если говорить о российских композиторах, то это, безусловно, София Губайдуллина, которая написала несколько сочинений для органа, в том числе и для органа в сочетании с другими инструментами. Это композиторы Владимир Рябов, Михаил Колонтай, Юрий Буцко, в основе музыки которого древнерусский знаменный распев. Есть и зарубежные авторы. Современные композиторы учитывают возможности и художественные ресурсы современных органов, что уже даёт широкие возможности для исполнителей органной музыки.