– Я вам больше скажу, – избегая сочувственной интонации, уточнил генерал. – Получена уже следующая разнарядка – на всех, не достигших 43-летнего возраста. – Он сосредоточил взгляд на папке с входящей корреспонденцией. – И обе разнарядки мы выполним! – Военный перевёл взгляд на большие напольные часы, давая знать, что разговор окончен.

Знание географии никому бы не повредило

Обе стрелки часов в этот миг сошлись на двенадцати, чуть помедлили, вздрогнули, и большой деревянный корпус, держащий часовой механизм, казалось, качнулся, выпуская первое «бом-м-м…». Делегация разом встала и, кланяясь на ходу, отступила за дверь. Хозяин кабинета с облегчением выдохнул и подумал: «Хорошо, что хоть не пришлось говорить про высочайшее повеление…»

Начальник штаба был прекрасно осведомлён, кем и, главное, как готовились этакие вот повеления. Всего более возмущало его, что совершенно не принимались в расчёт особенности сибирской географии, вот и теперь канцелярские явно не заглянули в карту и не поняли, что инородцы – это не только буряты, но и якуты, тунгусы, карагасы, живущие в труднодоступных местах, и просто собрать их дело очень нелёгкое. У них и пища своеобразная, без которой на окопных работах толку будет немного. «Вот, это и можно будет использовать как аргумент, – ухватился генерал. – Кроме того, тщательно посчитаем расходы на оборудование питательно-санитарных пунктов на пути из Усть-Кута в Иркутск, прибавим к ним ущерб для семейных хозяйств от призыва на тыловые работы самых работоспособных мужчин. Наконец, откроем Главному штабу глаза на все наши громадные и при этом крайне мало населённые пространства». 

Коротко говоря, воинский начальник поручил помощникам еже­дневно составлять для Петрограда ходатайства об освобождении инородцев от внезапной повинности. 

– Будем бомбардировать их без передышки недели три, а затем подключим бурятскую интеллигенцию, в особенности учителя Алсаханова: очень уж он хорошо формулирует. Ну а покуда… покуда займусь-ка я исполнением высочайшего повеления. 

И исполнил, как учили, стремительно – о призыве многие узнавали лишь за несколько часов до отправки. В спешке попали под мобилизацию и улусные педагоги. Здравый смысл подсказывал, что на них-то должна бы распространяться бронь, но прямого на то указания не было. Из Иркутска сделали запрос в Петроград, и какое-то время спустя последовало разъяснение: учителя-инородцы, как и ламы, и государственные служащие не ниже пятого класса, и просто имеющие высшее образование, призыву не подлежат. Но льготники были уже далеко, и никто не брался возвратить их обратно.

Пусть добавят ещё одного перлюстратора – мы не против!

После посещения штаба военного округа Архип Алсаханов не растерялся, как могло показаться господину генералу, напротив, у него прибавилось сил и в мыслях окончательно прояснилось. Первым делом уважаемый педагог убедил коллег и нескольких родственников, приехавших в Иркутск по делам, поторопиться с возвращением. И сразу же по приезде организовать от своих волостей срочные ходатайства об отсрочке призыва до окончания полевых работ. Сам же Алсаханов отправился по редакциям иркутских газет и после долгих бесед с редакторами, ответственными секретарями, репортёрами получил добро на собственную статью. Сначала Архипу Андреевичу было очень досадно, что приходится столько времени тратить на разъяснение очевидного, но скоро он почувствовал, что в таких разговорах удобно оттачивать уже известные аргументы и обнаруживать новые. Так что, когда он принялся наконец за статью, оказалось, что она сложилась уже и лишь требовала отделки. Кто-то из журналистов очень кстати напомнил Архипу Андреевичу об иркутском горном кружке непосредственной помощи фронтовикам, прекрасно показавшем себя в годы русско-японской войны, и теперь он сам намеревался сделать что-то подобное. 

– Пусть из улусов шлют ходатайства о разрешении переписки с мобилизованными на родном языке, – советовал Алсаханову редактор газеты «Иркутская жизнь». – Пусть они попросят, а мы об этом обязательно напечатаем – глядишь, и дадим делу ход! Конечно, тогда армейским понадобится дополнительный перлюстратор, знающий бурятский язык, но, в конце концов, не такие уж это большие расходы! Кроме того, неплохо бы вам взять в союзники местный, Иркутский комитет Союза городов.

Алсаханов посмотрел вопросительно, даже с некоторым сомнением, и редактор продолжил:

– Я поясню: у вас в улусах хозяйства остались без присмотра, а иркутские комитетчики ищут, чем занять подопечных беженцев и военнопленных, – вот и сговоритесь к взаимной пользе!

Действительно, буряты Кудинской волости обратились с запросом, как скоро и на каких условиях можно получить рабочие руки. Но полевые работы отнюдь не интересовали приезжих… 

«Родителям призванных на работы в тылу объявлено, что 25 июля нынешнего, 1916 года, сделано представление в Петроград по телеграфу об освобождении от тыловых работ тех, без кого невозможно поддержание бурятских хозяйств», – не теряла надежду газета «Иркутская жизнь». А вот член местного комитета Союза городов Серебренников уже напрочь избавился от иллюзий и писал в своём дневнике: «Призывы ратников ополчения, а затем и инородцев приведут к дальнейшему обострению продовольственного и товарного голода в России. Боюсь, что реквизиция инородцев окончательно расстроит, если не убьёт совершенно, местный гужевой транспорт: буряты чуть ли не единственные доставщики товара на Лену, на прииски и в Якутскую область… Бурятские хозяйства были поставщиками для армии и казны в целом». 

Да, буряты считались самыми зажиточными из сельских жителей Иркутской губернии, и скотоводство и полеводство у них не обходились без наёмного труда. С начала войны рабочих рук не хватало, а нынешний небывалый урожай собирать было просто некому. 

– Сена тоже вряд ли накосим, – сетовал, приезжая в Иркутск, Алсаханов, – так что скот придётся к зиме продавать за бесценок. Уже и теперь мясо подешевело на пятачок за фунт, а к деревням тянутся скупщики-спекулянты, ползут слухи о сокрушительном падении цен. 

Лучше уж под винтовку!

В Иркутском комитете Союза городов Архип Андреевич всего более сблизился с двумя господами – Серебренниковым и Фёдоровым, при том что они были очень разные. Серебренников – неспешный, основательный, страдающий оттого, что приходится браться за многое и не всё доводить до конца. Фёдоров – порывистый, увлекающийся (к сожалению, ненадолго). Он с лёгкостью учреждает газеты, союзы, общества, но скоро остывает и вовсе оставляет их, передав в надёжные руки. Так и с людьми: вчера ещё он жадно слушал Алсаханова, а сегодня едва скользнул взглядом и бросил язвительно:

– А всё-таки мне не ясно: вы, буряты, в принципе не хотите на фронт или как?

Архип Андреевич так растерялся, что вообще ничего не ответил. И лишь неделю спустя отыскал господина Фёдорова:

– Уверяю вас, против самой мобилизации буряты ничего не имеют, но им обидно, что не воинами берут, а на тыловые работы, да к тому же платные. В этом видим мы известное пренебрежение. Лучше уж под винтовку встать, ведь стрелки мы хорошие!

Фёдоров удивлённо взглянул на него. «Неужто он забыл свою выходку?» – изумился Алсаханов, но остановиться не смог и стал рассказывать, как в Окинской, Мондинской и Харибятской управах буряты делали жертвоприношения богу войны, обращались к духам предков, и они обещали помочь, если только буряты будут воевать вместе с русскими. 

– И сейчас Иркутск полон мобилизованными из улусов, но никто, никто решительно не посмеет сказать, что они ведут себя нелояльно! – закончил Архип Андреевич. И опять удивился, что Фёдоров покивал ему совершенно спокойно и взгляд его был такой отстранённый – вероятно, он думал совсем о другом, увлечённый каким-то новым проектом.

Между тем телеграммы, отправляемые из Иркутска в Генштаб, сделали своё дело: в печати появились первые сообщения, что олёкминские якуты освобождены от призыва. Заговорили и о том, что инородцев Якутской области и Киренского уезда вот-вот освободят.

– Что, я думаю, не помешает оставить на окопных работах всех, кто взят уже, – сделал мрачный прогноз Иван Иннокентьевич Серебренников. – И тех бурят, что в Архангельске, думаю, сразу не возвратят. И тех, что везут теперь к угольным копям, вряд ли скоро отпустят. 

Он, увы, оказался прав, и пять месяцев спустя, в начале 1917-го, подытожил у себя в дневнике: «С реквизированными инородцами по всей Сибири идёт кутерьма, они бегут и бегут с предприятий. Сегодня мне передавали, что несколько минусинских инородцев, работавших на копях, сбежали, с Томской железной дороги попытались пробраться через тайгу к себе домой, но, застигнутые морозами, погибли в пути. У меня явилась мысль об открытии бюро по инородцам при местном комитете Союза городов… Не знаю, реализуется ли эта мысль. На Черемховские копи были даны минусинские и ачинские инородцы. Через несколько времени они сбежали домой. Буряты сбежали с Урала, из Вологды и Архангельска. Появились и беглые киргизы. Боясь ответственности, многие из бежавших устраиваются на местные оборонные предприятия, и те возбуждают ходатайства о прикреплении к ним инородцев. Но Генштаб, опасаясь всеобщей деморализации, отклоняет ходатайства, полиция направляет беглецов к их воинским начальникам. Появляются новые партии беглецов». 

И наконец, запись от 5 мая 1917 года: «Временное правительство постановило возвратить реквизированных инородцев на родину».

Справочно: 25 июня 1916 года был объявлен призыв бурят и тунгусов 1885–1897 годов рождения на тыловые работы в районы действующей армии. В Иркутской и Енисейской губерниях призвали 9061 человека, отправили на работы 8725. В Забайкалье мобилизовали 11817 человек, а отправили 11750. Мобилизованные работали на перестройке Архангельской железной дороги, вели земляные работы на Северном и Западном фронтах.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отдела библиографии и краеведения Иркутской областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского.