Там, где рождается музыка
«Конкурент» побывал в рабочем кабинете композитора Владимира Соколова
«Пилигрим» Владимир Соколов – персона в наших краях более чем заметная. Он выделяется в любой толпе, точно так же и его театр не вполне классический образец театрального учреждения. Вот уже более 14 лет Театр пилигримов живёт в деревянном особнячке в переулке Волконского. Кабинет Соколова – это комната со старинной лепниной на потолке и кирпичной печью, которой уже более 150 лет. Именно здесь он пишет музыку к своим постановкам.
Пришёл старик и говорит: «А ты знаешь, что я хозяин этого дома?»
Когда пишешь об иркутском Театре пилигримов, нельзя не вспомнить про подвал, с которого всё началось. Знаменитый подвал ТЮЗа по адресу: Ленина, 13, кафе «Театральное», золотистый и тёплый Иркутск 1990-х – спустя годы он кажется именно таким. В подвале были небольшая сцена и крохотный кабинетик.
Кстати, в Иркутске могло и не быть этого театра, если бы коренной петербуржец Владимир Соколов остался в родном городе. После окончания Ленинградской консерватории он получил работу в Петергофе, ему дали квартиру в яблоневом саду с прудом и очень хорошую по тем временам зарплату. В пруду мальчишки то и дело находили бомбы времён Великой Отечественной и как-то раз одну принесли прямо ему в кабинет. Слава Богу, не взорвалась.
– Можно было и там театр сделать, я так думаю. Н я поехал в Сибирь, к отцу, который отправился в Иркутск создавать симфонический оркестр. Лет пять привыкал здесь жить. К отношениям человеческим привыкал, они более суровые. Но они и лучше. И когда я этим летом в Питер приехал, то, как ни странно, чувствовал себя хозяином. С Валерием Гергиевым ещё раз пообщался, мы же учились вместе в консерватории, с Родионом Щедриным познакомился. Но это чувство хозяина меня не покидало. Сибирь учит быть, я это всегда утверждал. Сибирь сильнее средних территорий – более изнеженных, избалованных, компромиссных. И я вполне сибиряк сегодня, слово «чё» свободно говорю. К зиме я долго привыкал. В ватнике ходил пару зим, потом шинель себе сшил.
– А вспоминаете ли вы сегодня свой подвал?
– Вспоминаю, конечно. 15 лет в подвале – это срок. Но всё равно мне было приятнее играть на большой сцене. Я привык мириться с тем, что мне даёт наше великое государство, я без претензий. Вспоминаю родной Мариинский театр, рядом с ним был Дворец культуры, где я играл в шахматы, видел Сашу Белова, баскетболиста, ему тогда было 16 лет, а мне 12. Александр Белов умер молодым, но успел принести нам олимпийское «золото». Я возрадовался, когда Гергиев стал работать в Мариинском театре. Значит, государство наше построило остров искусства в Питере. А мне грех жаловаться сегодня: меня терпят, и слава Богу!
После 15 лет в подвале ТЮЗа, в 1999 году, Театр пилигримов переехал в деревянный особняк в переулке Волконского. Рядом – дом-музей знаменитого декабриста, церковь, автовокзал, откуда автобусы отправляются по самым разным дорогам. В этом тоже есть определённый символ, ведь слово «дорога» для Соколова очень значимое. Но, как сегодня признаётся маэстро, обживал он новое место долго:
– Мне в этом очень помог Виктор Пантелеймонович Егунов (народный артист России, ныне покойный актёр Иркутского драматического театра имени Охлопкова. – «Конкурент»), он очень умный и глубокий человек был, великий наш сибиряк, великий. Мы его звали просто – Тятька. И он пришёл ко мне тогда и говорит: «Игорич, ты полюби, ага, это место, ага, полюби!» И я это принял как руководство к действию. Всегда у меня были кумиры в мире искусства, и Тятька был кумиром. Как-то мы с ним сели в Новый год друг напротив друга, между нами стояла бутылка домашнего вина, мы вдвоём её и приговаривали. Нас все бросили, а нам было о чём поговорить. С тех пор говорить о многом не надо было, всё и так понятно. Я таким людям доверяю. Очень уж он был светлый, добрый и тёплый человек.
Этот уютный деревянный особнячок – усадьба купца Солдатова. У Соколова даже есть подозрение, что здесь начинали жить декабристы, а потом появился купец Солдатов. Несколько лет назад здесь произошла удивительная история:
– Пришёл один пожилой человек, практически старик, и говорит мне: «А ты знаешь, что я хозяин этого дома?» Я говорю: «Очень приятно». Мы долго разговаривали, оказалось, что в 1928 году этот дом у его семьи отобрали, а он тогда был ребёнком. Он воевал, он потрясающий герой войны – был в артиллерии, прошёл Курскую дугу, столько всего интересного рассказывал. А я как раз «Оберег» писал… И он так проникся к нам добром, говорит: «Я к твоим детям пойду». Ну, к артистам, значит. Пришёл, и мы ещё долго проговорили. А вечером звонит его дочка и рассказывает: «Он так рад, что именно вы в этом доме, ребята». Николай Алексеевич Губарев его звали. Он меня попросил: «Ты бы хоть досточку прибил, что это мой дом». И я обязательно прибью эту досточку.
Никаких евроремонтов, только старинная лепка на потолке
Строго кабинетом комнату на втором этаже своего театра Соколов не называет. Ведь в слове «кабинет» есть что-то казённое, чиновничье. Для него это просто место, где он пишет музыку.
– Сейчас пишу сказку «Цветик-семицветик», программа называется «Дети для детей». Дети будут играть, и выступать станем перед воспитанниками детских домов, с соцзащитой уже связались. Только так будем играть этот спектакль. Потом я сказку повезу в Мариинку. Кто будет играть? Ребятишки разные к нам пришли, просто способные ребята. Без всяких бумажек, дипломов. Надо дело сначала сделать, а потом бумажку писать, мне так кажется.
– Музыку вы только здесь пишете?
– Только здесь. Дома она приходит мне в голову, если я запомню – запишу, забуду – другую напишу. Нет проблем!
– Важно ли в этот момент находиться одному? Люди не мешают таинству?
– Люди – когда как. Бывает, что сильно мешают, но, как ни странно, тогда ещё лучше получается. Чем труднее, тем бывает лучше, вот такой парадокс.
Окна кабинета выходят во двор. Никаких стеклопакетов – только чистое живое дерево. Точно так же максимально сохранён и интерьер бывшей гостиной или зала. С первого взгляда кажется, что в углу притаился камин, но это русская печь. Её не топят.
– Некогда этим заниматься, а надо бы пригласить печника. Просто стоит красивое сооружение, которому 150 лет, и слава тебе, Господи! А лепка на потолке! Мне говорят: «Делай ремонт!» Да не буду я никаких евроремонтов делать, эта лепка старинная на потолке, и всё! Это же энергия людей, которые здесь жили и которые мне разрешили здесь жить.
На каминной полке – портрет другой знаменитой петербурженки, Анны Андреевны Ахматовой.
– Одна тётка высокопоставленная меня спросила: «Это твоя бабушка?» Я говорю – в какой-то степени. Рядом она в Питере жила. Я её видел в Никольском саду.
– Видели живую Ахматову?!
– Конечно. Но я не хочу об этом болтать. Я был ребёнком тогда, шёл 1962 или 1963 год. Мне дед потом сказал, кто это. И он её хоронил. Ещё на похороны ходил завуч нашей школы по кличке Глазок, хороший, добрый дядька был. Оба стояли и плакали. Я помню, как много народу пришло на похороны. И когда Ахматову понесли, я вспомнил, как видел её на скамейке в Никольском саду. Вокруг неё всегда куча приживалок была. А она в центре сидела – как икона.
– На этом портрете она такая молодая и красивая.
– Она и тогда была молодая и красивая. Женщина всегда красива, если у неё душа есть.
На другом портрете – Оксана Костина, великая иркутская гимнастка, погибшая в 20 лет. Владимир Соколов писал музыку для её выступлений. Под эту музыку она брала золотые медали, ей рукоплескал весь мир. Владимир Соколов говорит сегодня про неё:
– У Оксаны не было времени на житейскую суету. Она стремилась быть совершенной в том, что ей дала и предложила жизнь. И она торопилась это выразить. Неисчерпаема сибирская земля. Это главное для меня. И то, что я иногда полезен бываю таким людям. В Сибири девушек великих – туча. Я это вижу, и меня учили это видеть. Отец учил, дед, педагоги. Учили и помогали. Мы тут в ИрГСХА выступали, те студенты будут хлеб выращивать, а у меня тоже хлеб, только духовный. И они поняли всё, как мыши тихо сидели, хотя это не рэп. Я чувствую, что нужен, потому и работаю. Сейчас вообще по зонам поехали, программу назвал «Дорога добра». В детской колонии были в Ангарске, на Синюшке, в Бозой поедем. В одной из колоний спектакль «Сердце матери» закончился, а в зале три деда остались. Мы уезжали, а они всё сидели, думали о чём-то. Меня так это тряхнуло! Видимо, и им мы тоже нужны.
Третий портрет – портрет самого Соколова двадцатилетней давности.
– Марина Свинина меня снимала, тоже талантливая девочка. Это ещё в квартире на Постышева, где дочь моя выросла. Марину я люблю и отца её обожаю. Я с ним разговаривал и словно музыку слушал. Мы мало виделись, но каждую встречу помню.
– А когда вы оглядываетесь в свои 20, 25, что чувствуете? Неделю назад у вас был день рождения, как раз время подводить итоги.
– Никаких у меня итогов нет, дорога одна. Дорога добра по возможности.
В красном углу висит старинная икона.
– Это я из Старого Оскола привёз. Там монастырь под землёй, где мой хороший товарищ служит, владыка Иоанн, настоящий творческий человек, у него голос обалденный, поёт! Лет пять назад я ездил туда. А вообще, о религии не хочу говорить, вера – дело глубоко личное. Я много для этого стараюсь делать, но зачем об этом болтать? Хотя можно сказать, что патриарх Московский и всея Руси благословил наше «Небо на земле». До этого папе Римскому постановка понравилась. Ну и что дальше? Надо работать.
Другие бросающиеся в глаза вещицы и вещи – миниатюрный бюст Петра Первого, привезённый в подарок из Санкт-Петербурга. Кончик носа у него отколот – это он упал носом на сибирскую землю. Что-то вроде родословного деревца, только вместо портретов и имён птицы. Кто-то именно так увидел Театр пилигримов и вылепил дерево, увенчав его совой, птицей ночной и тревожной. Маленькая ёлочка – Новый год же скоро!
И тяжёлый, громоздкий, старой добротной кожи чемодан. Его подарил Соколову один театральный человек, очень любивший творчество художника Александра Шпирко.
Маэстро сидит в кресле. Он смотрит в окно – туда, где птицы чертят в предвечернем небе свои таинственные знаки. Он думает о тех, кого давно нет рядом, – о матери, отце, брате Саше, рано ушедших от нас художниках Сергее Кореневе и Александре Шпирко, Оксане Костиной, других великих сибиряках, которые питают нас своей энергией и оттуда. Оттуда, где будет каждый из нас, но куда никому не стоит торопиться. Он думает о своей жизни, о своём театре, так много давшем и городу, и отдельным людям. Он говорит:
– Театр – мой дом, так и есть. Я провожу здесь почти всё своё время. Это моя жизнь, у меня другой нет и не было никогда. И жизнь наша идёт по восходящей. Более качественно звучит музыка, более яркими, искренними и естественными стали постановки. Я стараюсь всё это не расплёскивать и не пускать в тираж. Я просто занимаюсь искусством здесь, в своём кабинете, в своём театре.
