Окончание. Начало в №№ «ВСП» от 11, 18, 25 марта, 13 мая

За окном лютый мороз, а в огромной кухне на окнах полыхает «северное сияние» – цветут изысканно-хрупкие орхидеи. Это краса и гордость хозяйки. Однажды муж подарил ей заморский аленький цветочек на 8 Марта, и с тех пор она других подарков не принимает. И только летом с покоса Владимир продолжает приносить ей охапки полевых цветов, совсем как в юности. 

Они и познакомились на покосе, когда старшеклассница Груня с мамой только-только переехали в Юхту из Казачинского. Девушка считала себя городской и всех местных бабушек шокировала короткими модными юбками и настоящим купальником. Володя приметил её и сразу сказал товарищам: «Моя будет». Так и вышло, и незамужняя дочь коммунистки, депутата районного совета, дома на печке, подальше от чужих глаз, родила ему первого сыночка. Конечно, на печи дитя не утаишь, и это был скандал на весь район. Тем более тяжело пришлось девушке оттого, что суженый в то время был далеко – отдавал долг Родине в рядах Вооружённых Сил. Примчался, как отпустили отцы-командиры, а Груня с младенцем уже жила у его родни. Такая вот история любви, которая длится всю жизнь.

С тех пор много воды утекло, у Антипиных трое взрослых детей и внуки. Беды тоже не обходили их дом стороной: в юхтинскую землю лёг один из сыновей. 

– Нас было трое невесток, и все в один год сыновей родили, – говорит Аграфена. – Старухи сразу сказали, что это не к добру. Так и вышло: наш сынок умер, а другой из этих одногодков почти в это же время остался сиротой. Мы его усыновили и вырастили вместо своего. Теперь уж взрослый, двое детей у него. 

У Аграфены и Владимира, как водится, вся надежда на внуков. Особенно на младшего, в котором уже сегодня видна крепкая крестьянская жилка. Будет кому передать немаленькое хозяйство, с которым играючи управляются Антипины. Их можно было бы назвать фермерами, но они слишком уж «сами по себе» и не хотят, чтобы на них вешали любые ярлыки. В деревне народ не очень доверяет государству и предпочитает не ввязываться с ним ни в какие игры. Антипиным обижаться на государство не приходится, но сегодня они выбрали самостоятельность – не просят льгот и субсидий, не влезают в долги, не участвуют в госпрограммах, а технику понемногу покупают сами. Есть у них и трактор, и электродоилка, и скот. Конечно, и работа есть всегда. Они частным образом продают молоко и другие продукты своего труда жителям расположенного в пяти километрах Улькана – посёлка городского типа с населением 5 тысяч человек. Впрочем, и в Юхте не все держат скот, некоторые предпочитают покупать молоко у соседей. 

Юхта, Улькан, Тарасово – эти три селения стоят совсем рядом, одним кустом. Доехать из Юхты до Тарасова можно за 15 минут на такси, которое придёт за вами из Улькана. Этот молодой бамовский посёлок городского типа, впрочем, этнографа не интересует. А вот Юхта и Тарасово – старинные деревни, уж там мы обошли всех бабушек. И не зря, потому что наряду с бытующими повсеместно сюжетами о раскулачивании, о разрушении церквей, о тяжёлой военной и послевоенной жизни попадались и совершенно уникальные рассказы. Например, 90-летняя Мария Александровна Наумова, можно сказать, потомственный продавец. Её отец работал в торговле, и она сама всю жизнь простояла за прилавком. Должность эта тяжёлая, иногда и опасная для жизни, потому что за недостачу легко было и на Колыму попасть. 

«В поле работать – это тебе не ручку держать»

Отец у Марии Александровны был человек грамотный, выучился в детстве у какого-то «политического» ссыльного. Впрочем, дед с бабушкой тоже были грамотными, но где они в Мунаке учились книжной премудрости, Мария Александровна не представляет себе. Зато она помнит, что у бабушки была большая старая Библия с пожелтевшими страницами, которую она любила читать вслух внукам. А внуков было много: только зыбок на отщепах висело три штуки, а сколько малышей по полу ползало, никто теперь и не вспомнит. Семья была большая – 24 человека. По традиции все сыновья первое время после женитьбы оставались в доме у родителей. Жизнь в такой семье была строго упорядочена и регламентирована сводом неписаных правил. Например, глава семейства устанавливал очередь, и каждая невестка по неделе оставалась на хозяйстве – за скотом ходить да хлеб стряпать, а все остальные отправлялись на полевые работы. И только бабушка сидела дома, смотрела за детьми, зыбки качала да книгу читала. Заодно и за невесткой приглядывала, хорошо ли молодая хозяйство ведёт. Потом уж, через какое-то время, каждому сыну строили свой дом и отделяли, и только младшего оставляли у себя. Он ходил за стариками-родителями, он наследовал и отчий дом. 

Подрастая, дети отправлялись в школу. В Мунаке, где жила семья бабушки Марии, была только школа-четырёхлетка. Пятый класс Мария заканчивала в Караме, а вот дальше учёба не пошла. Добраться до Карама было очень уж трудно, приходилось по три дня на лодке плыть, и потому отец решил перевести дочь в менее труднодоступное Казачинское. Но в новой школе мунакским ребятам не глянулось, и всё из-за иностранного языка. 

– У нас в Караме иностранного языка не было, а в Казачинском был, – вспоминает бабушка Мария. – Сидим мы на уроке, все ученики что-то лопочут, на доске каракули пишут, а мы ничегошеньки не понимаем. А тут ещё объявление повесили: приобретайте учебники немецкого языка. На что нам эти учебники приобретать? Собрали мы, мунакские, свои узелочки да и подались пешочком до дому. Дорогу кто-то из нас знал, заблудиться не боялись. 

Сбежав из школы, пошла Мария Александровна работать в колхоз. Пожалела, конечно, что учиться не стала, да уже поздно. Наработается досыта, все руки сорняком исколет, а отец знай приговаривает: «Это тебе не ручку держать». 

– В 1937 году многих стали забирать, забрали и нашего папку, но потом отпустили, – вспоминает Мария Александровна. – А дядю Бориса, дядю Ивана и ещё многих не отпустили, расстреляли. Один в Киренске похоронен, а другой в Иркутске. Когда тятю забрали, на его место в магазине поставили меня. Так и работала, пока он не вернулся. Только мама помогала окна открывать и закрывать, потому что высоко было, а я небольшая, не дотягивалась сама. Мне тогда всего 14 лет было. А вскоре началась война, и мужиков стали отправлять на фронт. Уж на войну провожали плотами. Первых 18 парней взяли ещё в 1939 году, из них только двое вернулись. Ну а потом уж всё время брали. Как сейчас вижу: плоты полные, мужики аж в воде стоят. Юхту ещё долго после войны называли «деревней вдов». 

В 1941 году Мария Александровна встала за прилавок по-настоящему. Продавцы, по её словам, «были не выученные, а кого колхоз назначит». Ну а Марию Александровну как было не назначить, когда она «самоучкой, на отца глядя, всему выучилась». Что и говорить, тяжёлые годы ей выпали. Например, принимала «поставку» – военный и послевоенный налог, который окончательно сняли только в 1954 году, после смерти Сталина. Этим налогом облагалось личное подсобное хозяйство. Например, держишь корову – сдай определённое количество молока, масла и ещё полшкуры в год. Обычно соседи объединялись и сдавали одну шкуру от двух дворов. Не будешь ведь, в самом деле, полкоровы резать, чтобы сдать полшкуры. 

– Были твёрдые нормы по сдаче любого продукта, – говорит Мария Александровна. – Первые годы сдавали по 7200 граммов топлёного масла, потом снизили норму до 3600 граммов. За овцу или козу сдавали брынзу, если не можешь – сдай вместо брынзы 600 граммов масла, да ещё 600 граммов шерсти с каждой овцы, да по 20 яиц с каждого двора. Я как-то считала: у нас в деревне 41 двор был, и со всех надо «поставку» собрать. Бывало, я по 20 бочек масла от населения принимала. Сначала его собирали и в холодный подвал складывали. В марте-апреле бочки надо отвезти, чтобы летом не плавить. Я сама их плавила на плоту или на шитике, в колхоз сдавала. Если мясо свежее примешь – надо его посолить и отвезти в райцентр. 

Всякого хватало. Некоторые сдавали масло, а потом сами же его и выкупали. Или по-другому делали: своего масла насобирать не могут, у меня купят, а потом его же мне сдадут как «поставку». Воровства не было, но следить нас строго заставляли. Однажды приплавили с другой деревни 20 бочек масла, так мы их все переложили. А как же, думали, что-нибудь намешано – проверяли. Бывало ведь, и подмешивали что-нибудь в масло. Одна тётка мне солёное масло принесла. Соль растворилась, её не видно, а весу-то много даёт. Пробовать надо на вкус. «Что ты мне принесла? – говорю ей. – У меня же всю бочку забракуют. Где я деньги потом возьму за неё платить? Или мне в тюрьму за тебя садиться?» Она покраснела, утащила своё масло. Были подробные инструкции, как продукты принимать, как проверять яйца, шкуры, масло. 

Каждое яичко надо было «просветить». Чёрную бумагу свернёшь трубочкой и через неё на яйцо смотришь. Если хорошее, оно прямо светится, а если плохое, где-нибудь чёрное пятно будет. Один раз притащили мне яйца, а в них уже птички завелись, вот как. Шкуры принимали, считали, сколько порезов в каком месте, сколько сантиметров. Если в середине порез – это уже второй сорт идёт, а если с краю, то первый. Мне папка всегда говорил: «Главное, инструкцию наизусть выучи». За недостачу можно было запросто на Колыму отправиться. Моя напарница Анна отправилась. Из Казачинского приезжал в Юхту судья Яков, у него только два срока было – пять и десять лет. 

Два года после войны Мария Александровна работала на приёмке шкур. Кроме коровьих, свиных и овечьих кож, вернувшиеся с войны мужики-охотники сдавали пушнину. За пушнину платили деньги. За войну расплодилось в лесах огромное количество белок, и даже по деревне они ходили практически безбоязненно. 

– Белки по столбам скачут, а за ними собаки гурьбой бегут, лай стоит на всю деревню. Выйдут мужики и прямо с крыльца белку бьют, – говорит Мария Александровна. – А дядя Иннокентий как-то раз 360 белок за год добыл, да только в глаз. Целый куль этих белок принёс, а белки отборные, все лапочки обрезаны, как безрукавочки жёлтенькие. А в войну-то задки беличьи варили и ели, это «куренга» называлось. Потом уж, как жизнь наладилась, мясо беличье не ели. В лес пойдут – пару соболей обязательно добудут. Ночью костёр разведут, соболь на свет и придёт. Мой сын однажды прямо здесь, за речкой, соболя добыл. Ой, сколько зверя было! 

БАМ уже пошёл, когда целое стадо сохатых совершало переход на другую сторону речки прямо за деревней. Ой, красиво на них поглядеть было! Зима, снег выпал большой, вот они на другую сторону гор и пошли, где снег мелкий и кормиться легче. Впереди гордо выступает самый большой самец – рогатый, красивый, ну чисто генерал. Увидали мужики, стрелять хотели. А председатель заругался на них: «Вы что придумали? Убьёте вожака, они вообще никуда не уйдут, все погибнут». Никто их не тронул. Спокойно переночевали лоси за деревней, а наутро ушли своей дорогой. 

Жизнь разделила железная дорога

Фото Анатолия Шкуренко стало лауреатом районного творческого конкурса

Мощный толчок для развития Казачинско-Ленского района, конечно, дала Байкало-Амурская магистраль. Железная дорога не только врезалась в северную землю, но и вспахала, перевернула культурные слои, весь уклад жизни местного населения. До сих пор в Юхте и в Тарасове бытуют сюжеты о том, как жили в этих местах до прихода 

БАМа, как принимали и размещали первостроителей, как встретил народ новую жизнь. Для Евдокии Ивановны Тарасовой, 1938 года рождения, БАМ – не пустое слово. Магистраль рассекла её жизнь на две части – до БАМа и после. 

Своего будущего мужа Евдокия и знать не знала, когда его старшая сестра пришла к родителям в качестве свахи и заявила: «Только Дуню ему в жёны хочу, потому что она передовая доярка, из хорошей семьи». Гуляла Дуня с одним парнем, да только он всё тянул, в любви не объяснялся, вот она и согласилась выйти почти что за первого встречного. Через неделю справили свадьбу, и постепенно всё наладилось, молодая жена привыкла к своему житью-бытью. Но тут началось масштабное освоение северных районов, и знаменитая Лаврентьевская экспедиция отправилась прокладывать будущий маршрут БАМа. Извозчиком в той экспедиции подрядился её муж – Афиноген Тарасов. 

Всё лето первопроходцы провели в тайге, а осенью работы свернули и потихоньку начали вывозить лагерь. Наконец поднялся в воздух последний вертолёт, который увозил начальника экспедиции Лаврентьева. Остались только конюх Афиноген с напарником – им предстояло вывести из тайги коней. 

– Вертолёт ещё в воздух не поднялся, как медведь словно из-под земли выскочил и на Афиногена набросился, – рассказывает Евдокия Ивановна. – Тот за ружьё схватился, уже палец на курок положил, но косолапый дёрнул за дуло, весь палец вырвал с мясом. Сгрёб бедного, всю голову ободрал, кость проломил, ухо оторвал. Афиноген потом мне рассказывал, что в голове только одна мысль была: «Дети милые, спасите меня, дети милые, спасите меня». Тут медведь его за бок схватил и швырнул в кусты. Все ребра переломал, но ушёл на время. 

Напарник всю картину наблюдал из кустов ни жив ни мёртв. Оружия у него не было, и помочь ничем не мог. Как только медведь ушёл, он бросился за вертолётом, который уже поднялся в воздух. Говорят, сам Лаврентьев почуял неладное и приказал пилоту разворачиваться. Едва-едва мужики успели опередить медведя, который уже возвращался за добычей. Зверя спугнули выстрелами, а раненого отвезли на вертолёте в больницу в Казачинское. Там он и провёл долгие два месяца, после которых началась другая жизнь. 

– Когда дочка увидела его в больнице, испугалась и заплакала: «Это не наш папка», – рассказывает Евдокия Ивановна. – Это страх был: с одной стороны глянешь – он, с другой и смотреть невозможно. Глаз целый, а века будто нет, всё вывернуто наружу, кость сломана, яма получилась. Я только глаза закрою, чтоб не видеть, а сама всё плачу и плачу бесконечно. Ну, стали жить, куда я его дену, он муж мне, отец двоих детей. Мне многие потом говорили: бросай его, как ты будешь с ним жить. Но я его не бросила. А как по-другому? Замуж идёшь, не знаешь, что с тобой случится или с ним, а только вы всё равно муж и жена. 

Евдокии пришлось успевать на двух работах, тащить на себе мужа-инвалида, который поначалу не мог работать, да ещё сестру-калеку, жившую в их доме. Но хуже всего то, что уродство сильно повлияло на характер Афиногена: он стал бушурманить, материться, пить. А пить народ, по словам местных жителей, вообще стал больше. Бывало, Афиноген приводил загулявших бамовцев с гитарами и вином к семейному очагу. Но Евдокия не хотела разделять их веселье. Она поступала просто – брала в руки что-нибудь потяжелее и быстро выдворяла при-ятелей на улицу. Один раз, между прочим, и за ружьё схватилась, хорошо напугала компанию. 

– Умер Афиноген в 2004 году. Уже после его смерти дочка возила меня на Байкал, – говорит Евдокия Ивановна. – Я там разных камешков набрала и детям наказала: «Когда к деду своему пойду, эти камешки со мной положите. Отнесу ему, потому что дорогу на Байкал проложил мой муж». 

«Глаза закрываю и вижу ту деревню»

Аграфена Антипина тоже помнит, как деревня принимала первых бамовцев. Первопроходцы приехали, их расселяли по домам. Приезжих брали на постой практически в каждый дом и делали это тем более охотно, что государство платило за молодых квартирантов. Первый отряд был совсем небольшой, выполнял роль передового десанта. Вещи для ребят забрасывали вертолётами, и в первую очередь – кровати. 

– Пока мой Володя не пришёл с армии и мы не перешли в дом, у нас тоже девчата жили, 16 человек, – рассказывает Аграфена. – Жили недолго, месяца два, наверно. Потом стали уходить, переселяться в общежитие, для них быстро развернули лагерь. Питались почти сразу в столовой, а сначала им отдали контору, там они столовались. Мне кажется, нашим повезло, они не жили в палатках, как в Магистральном, а сразу в домах. Да ещё амбары в деревне были в два этажа, их утепляли, ставили печки и жили. Обидно только одно – у кого начальство жило, те получали и медали за освоение БАМа, и пенсии. А простых людей, как моя свекровь, забыли. Она не могла принять постояльцев, у неё семья большая была, но она на пекарне работала, для всех хлеб пекла.

Тихая жизнь в деревне кончилась. Ребята приехали молодые, энергичные, получали хорошо. Конечно, им хотелось себя показать. Тогда уже магнитофоны продавались, стали с магнитофонами вечером по деревне гулять. Бабушкам это очень не нравилось. Девчонки уже по одной не ходили, боялись. Народ-то всякий приехал. А старики так говорили: БАМ пришёл – рыбы не стало, грибов-ягод не стало, дичь вся убежала. Дрова опять же не выпишешь, а раньше они сами заготовляли зимой и возили сколько надо. Цивилизация, конечно, пришла. Но свет у нас и раньше был, дизель до 11 часов гоняли. Дорога тоже зимой была, и в магазины старались завезти товар. Даже бамовцы удивлялись, что магазины не пустые. Когда мы приехали, опять же застали деревню, в которой вообще не было пьянства и все работали. 

Но я считаю, когда БАМ пришёл, хорошо было. Дружно жили, с местными не враждовали. А потом уж, когда леспромхозы пришли, вот тогда началось и воровство. Раньше подъехал, мотор с лодкой оставил на берегу и пошёл. А тут стали скотину воровать, лодки на берегу нельзя оставить.

Мы с мамой перебрались в Юхту в мае 1971 года. Когда сюда приехали, в деревне только тропинки от дома к дому протоптаны, а дороги не было. На деревню с горки глянешь, а она вся как жар, горит от полевых цветов. На покосах и сейчас есть красные лилии, жарки, фиолетовые круглые саранки. У них клубни сладкие, в детстве их ели. Сейчас у нас 42 дома, школа, фельдшерский пункт. А раньше всего десять домов стояло. Тракторам ведь не разрешали ездить, и скот не ходил по деревне, даже на лошади не проедешь – нельзя было. И никто свой дом забором не огораживал, только огороды и поля на той стороне речки. Скотина вся ходила у речки Юхтинки: и коровы, и свиньи. Вечером коровы домой придут, их с огорода во двор загонят. Здесь, у реки, телят выкармливали, а в Тарасове была ферма. 

Катера ходили, «Отличники». Как загудит, все к нему бегут, там можно было леденцы на палочках купить. Сейчас-то не пройдёт катер по нашей речке, она сильно обмелела. Говорят, это оттого, что лес вырубили, та сторона теперь совсем голая стоит. А ведь там грибов было хоть косой коси. Сейчас и леса того нету, где мы жёлтые грузди ваннами собирали. Церковь в Тарасове была, она и сейчас стоит почти целая. Её давно закрыли, ещё до нашего приезда. Но иконы у бабушек старинные были, они по домам собирались и молились. На Егория или Николу шли к тому, у кого именины, например. Мне нравилось, очень дружно жили. Потом, когда БАМ пришёл, стали иконы убирать и молиться перестали. Боялись уже, знали, чем это пахнет. 

Из Юхты народ уже не уезжает. Я сразу сказала, что отсюда никуда не поеду, у меня здесь сын похоронен. А из Улькана уезжают, но все жалеют, с кем я разговаривала. Теперь у меня пенсионный возраст подошёл, и если бы мне сказали, выбирай, в какой деревне хочешь жить, я бы выбрала старое время. Вот глаза закрываю и вижу ту деревню, поле, горящее цветами, и тропинку от дома к дому. Помню, летом на покос едем, песни поём, а кругом красотища. Не знаю, есть ли ещё где-нибудь такой уголочек.