– Вы иркутянин?

– Конечно, с 15 лет тут живу. Хотя были перерывы – в армии служил, потом в Красноярске учился, но почему-то я себя иркутянином почувствовал почти сразу, как приехал в училище.

Сергей Элоян встречает нас на улице Карла Маркса, хотя вообще-то нашу прогулку следовало бы начать от пристани у Старого ангарского моста – именно там Сергей Элоян впервые ступил на иркутскую землю. 

– Приплыл, можно сказать, – смеётся художник. – Закончил 8 классов и поехал поступать в училище искусств. С другом мы прибыли на «Метеоре», был вечер. От пристани мы пошли пешком, а куда идти? В училище, несмотря на поздний час. Иркутск после Братска меня поразил своей зеленью. На Карла Маркса было столько тополей – многие здания я увидел только осенью, когда облетела листва. Казалось, я очутился в каком-то саду. Ощущение этого удивительного путешествия через весь город до сих пор живёт во мне. Мы попали как раз на выпускной вечер. Такая была символическая минута: ребята закончили учёбу, а мы вступали в студенческую жизнь. 

Мы потихоньку движемся в сторону Иркутского художественного училища на улице Карла Маркса, 28.

– С этим зданием у меня многое связано: годы молодости, когда становишься человеком, формируешься как личность, как художник, – продолжает наш гид. – Приобретаешь навыки, знания, что-то из тебя начинает получаться. И самим зданием любуюсь до сих пор. У нас много ярких, необычных домов, роскошные особняки с лепниной, а это здание стильное и выдержанное, как столичный аристократ. Его можно запросто перенести в Питер, если не на Невский, то на примыкающие улицы. 

Сейчас почти утрачены перила, которые на Карла Маркса ограждали пешеходную часть. В тёплое время на переменах все вываливались и сидели на этих перилах: курили, разговаривали, весь город проходил перед нами. И ещё несколько лет после окончания училища, если надо кого-то встретить (а сотовые телефоны тогда ещё не появились), можно было прийти, посидеть полдня на перилах, и точно мимо тебя проходит нужный человек.

– Какие качества воспитывал Иркутск?

– Среда, конечно, воздействует на человека, думаю, она влияет гораздо сильнее, чем мы осознаём. Иркутск гораздо богаче других городов Сибири по архитектуре, насыщеннос-ти интересными зданиями. И то, что училище было расположено в самом центре города, в красивом здании и в окружении памятников архитектуры, безусловно, сыграло свою роль. Художественный музей тогда весь помещался в здании на Карла Маркса, от училища практически через дорогу. Наша музейная коллекция считается одной из лучших в Сибири, и это прекрасное собрание было у нас на расстоянии вытянутой руки. «Рыбак Никита» Рождественского – до сих пор моя любимая работа, необыкновенная картина. Считаю, что это гордость иркутской коллекции, хотя «Нищенку» Репина ценят больше. 

– А из великих художников кого любите?

– Это вообще долгая история, их много. Андрей Рублёв, Вермеер, Питер Брейгель, Рембрандт, Врубель, Нестеров, Петров-Водкин… 

– У кого вы учились?

– Моим непосредственным учителем был Георгий Васильевич Анциферов. Интересный человек, он преподавал одновременно на музыкальном и художественном отделениях. 

Иногда приходил на занятие с балалайкой и, пока мы рисовали, нам играл. Приучал к хорошей музыке. Не меньше мне дала Галина Евгеньевна Новикова, хотя она недолго у нас преподавала, вела практику, но впоследствии я с ней много общался. Необычайно умный человек, очень талантливый художник.

– Вы знаете какие-нибудь легенды, связанные с этим зданием?

– До революции оно принадлежало Товариществу Российско-Американской резиновой мануфактуры (ТРАРМ) «Треугольник», крупнейшему в стране производителю резиновых изделий – знаменитых галош, плащей и так далее. Центр был в Петербурге, а здесь располагалось представительство. В здании находилось деньгохранилище – наличность собирали в подвале,  в специальной комнате-сейфе. Когда мы учились, в этой комнате хранился спортинвентарь – лыжи, палки и прочее. Чтобы открыть толстую металлическую дверь, нужно было немаленькое усилие. Рассказывали легенду, что прихожане большого Казанского собора делали много пожертвований, и для безопасности деньги на повозке, запряжённой лошадью, везли подземными ходами прямо под нынешней улицей Сухэ-Батора в этот подвал. 

Сокровища в подвале мы не находили, – смеётся Элоян. – Зато очень любили забираться на крышу, оттуда открывается великолепный вид на центр города. Скоро художников здесь не будет: училище переедет в здание бывшей Молчановской библиотеки… 

– Что изменилось в Иркутске с тех пор, как вы здесь учились, что осталось прежним?

– Исчезло очарование зелени. Не было ни пыли, ни жары – сплошной тенистый шатёр тополей. Стоило свернуть на боковые улочки, которые отходили от Карла Маркса, – и ты оказывался в другом мире. Тут же начинались деревянные дома с воротами, какие-то кошки и собаки бегали, коровы даже встречались, курицы бродили по дворам. Контраст кипучей оживлённой центральной улицы и почти деревенской жизни в двух шагах – это уникальное свойство Иркутска. Сейчас, конечно, этого нет.

Остались здания, друзья юности, однокашники, хотя они тоже уходят понемножку. Мне кажется, меньше стало ярких, интересных людей, всё становится немножко слишком однообразным. 

– Существует мнение, что иркутская среда вытесняет ярких людей. 

– Это есть, к сожалению. Многих талантливых людей мы теряем, город не умеет их зацепить. С другой стороны, это объективный процесс, во всём мире люди стремятся в большие города, где можно себя реализовать, быстро достичь каких-то высот.  

– Не возникало соблазна тоже уехать куда-нибудь?

– Конечно, возникал. В 1990-е годы было сложно жить в самом буквальном смысле, нужно было каждый день зарабатывать себе на кусок хлеба. Были мысли о переезде в Москву. Начал зарабатывать, когда стал возить выставки в Москву. За счёт того, что работы там продавались, удавалось существовать. Позже мои картины начали покупать в Иркутске. Сейчас, наоборот, из Москвы приезжают ко мне за ними. Вообще хочется переехать на Байкал, я там строю дом.

– Как вы работаете? Ждёте вдохновения?

Прежде на городских улицах было «больше жизни», говорит Элоян. Набережная была любимым местом творческих людей

– Да где же его дождёшься? – смеётся художник. – Так прождёшь всю жизнь. Бывает – идёт работа, бывает – не идёт, но я всё равно продолжаю. В какой-то момент начинает что-то получаться, помимо и поверх воли. 

– Вы сразу «видите» будущую работу или она рождается в процессе?

– Я «всеядный»: отовсюду, как сорока, складываю в себя впечатления. Разные импульсы  – переживания, размышления, строка поэтическая, музыка – собираются, как-то перерабатываются. Нужно от нескольких недель до нескольких лет, чтобы они  откристаллизовались в творческий замысел. Берусь за работу, когда достаточно ясно её вижу, продумаю до конца. У меня такая техника, что почти ничего нельзя исправить, особенно в части композиции. Фактуры, тональные отношения могут меняться. Бывает, что получается совсем не так, как ты видел. Картина начинает приобретать другое звучание или даже другой смысл. Люди вдруг видят то, о чём ты и не подозревал.

– Можете привести пример?

– Скажем, у меня есть работа «Крест», редкая для меня в том смысле, что я перешёл к абстрактному языку. Фактурный чёрный круг, темнота, а на её фоне тоненький изящный крест в золотистом тёплом колорите переливается, и всё это происходит на красном напряжённом фоне. Мне хотелось выразить своё миропонимание в ясной и простой формуле: соотношение добра (это тоненький крест) и массы зла и напряжения между ними. А когда картина появилась на выставке, её интерпретировали по-разному, но мне больше всего понравилось, как объяснил маленький мальчик своей маме: это чёрная дыра, которая нас хочет в себя затянуть, а крест не даёт. Такая трактовка, наверное, даже более верная.  

– Что происходит, когда у картины появляется зритель?

– Считаю, что это и есть главное в процессе создания картины. Пока она стоит в мастерской, она ещё как бы не совсем картина. Как спектакля нет, пока его не показали, хотя актёры отрепетировали роли, пошиты костюмы, декорации накрасили. Пока картина не выставлена, не вступила в контакт со зрителем, она не закончена. Нет объек-тивных качеств, которые делали бы её ценной. Ценность измеряется только в процессе контакта со зрителями, она возникает из сопереживания. Чем сильнее это качество, тем выше ценность. 

– А с художником в этот момент что происходит?

– Разные переживания. Когда картина – плод долгих дней, порой лет, серьёзный момент – как это будет принято, насколько прочувствовано. Смысл жизни в этом весь. Этот момент может стать трагедией, если окажется, что ты никому не нужен, зря потратил эти годы. Можно, конечно, утешать себя, что в будущем все оценят. Но, как правило, настоящие художники признаны как при жизни, так и после смерти. Когда успех сиюминутный, сразу совершенно понятно, что в истории ничего от этого не останется. 

– Что для вас значит быть художником?

– Сложная вещь. Это же не просто профессия, это образ жизни, который накладывает отпечаток на всё: способ существования, восприятие мира, взаимоотношения с людьми. Некая особая позиция в этом мире. Прежде всего, это умение найти красоту, которая растворена в мире изначально, ведь он задумывался как нечто гармоничное, совершенное. Художник противодействует исчезновению, истреблению красоты, он её ловит, фиксирует, сохраняет или создает.  

– Как вам удаётся ловить и передавать тепло и свет в ваших работах?

– Не знаю, честно. Технические приёмы полностью не объясняют конечный результат. Художника делает не умение рисовать, а что-то совершенно другое. Создать похожее изображение – чисто технический момент, а вот как вдохнуть в него что-то, что делает его искусством, – загадка. 

Часто смотрю на свои работы, даже не очень старые, как на незнакомые. Ловлю себя на том, что ни вспомнить не могу, ни понять, как я это делал, будто работа и не моя. Иногда просят повторить какую-то картину, но невозможно вернуться в то же состояние второй раз. Одно ясно: только своими силами это сделать невозможно. Наверное, в любом творческом деле помимо человека участвует Бог или какая-то другая сила. Для меня это Бог, любовь. То, что я делаю, больше меня, точно. Это как подпрыгнуть выше своего роста. 

– Чего в творчестве больше – таланта или трудолюбия?

– Студентам люблю приводить пример, который слышал от кого-то из балетных. Они говорят: смотрите, в скульптуре на фронтоне Большого театра четыре здоровенных лошади и маленькая лёгкая фигурка Аполлона. Вот соотношение труда и таланта. 

Мы уже некоторое время двигаемся в сторону набережной. 

– В одном из интервью вы говорили, что мечтаете спроектировать храм. Мечта сбылась?

– Сейчас я работаю над эскизами росписи Князь-Владимирского храма. Так что мечта исполняется немного с другой стороны. 

Сложная работа, во многом надо себя переделывать. В светской живописи главное – утвердиться, показать свою творческую индивидуальность. Здесь приоритет художника,  личности отходит на двадцатый план. Главное – смысл, который ты должен донести, раскрыть православные истины в зримых, понятных образах и не погрешить против церковной традиции. 

На несколько ближайших лет, видимо, придётся отодвинуть в сторону традиционный для меня жанр. К росписи храма нужен основательный подход. Только подготовительная стадия заняла почти два года: читал литературу, вникал, смотрел, как должно быть. 

У памятника Александру III почти никого нет. Разноцветные машинки, на которых катают детвору, стоят смирно, непривычно ровной шеренгой. С Ангары дует совсем не весенний ветер.

– Третье место, которое дорого мне, – наша набережная, – говорит Элоян. – Это часть города со своей атмосферой, спокойной, несуетной. Красива и сама Ангара, и набережная. Раньше она была более живая, что ли, а сейчас, несмотря на благоустройство, стала немного холодновата. Странно представить, что напротив памятника Александру III на острове Юность был пляж, люди загорали. Была эстрада, где вечерами играл духовой оркестр. Здесь отмечали оконченные сессии, сданные экзамены. 

Вместо памятника Александру стоял шпиль. На мой взгляд, он был тут даже уместнее, с улицей Карла Маркса он образовывал единую перспективу. Неподалёку была кафешка, отделанная деревянным шестигранным лемехом и за это получившая прозвище «Чешуя», – совершенно чудная, уютная, простая. Там собиралась интеллигенция – писатели, поэты, художники, которые тратили свои небольшие гонорары. Ещё был пятачок, искусственная горка из камней, куда мы забирались, и было ощущение, что оказался в другом измерении, паришь над землёй. 

Мне нравятся в Европе маленькие кафе на два-три столика, где люди могут посидеть, поговорить, на каждом шагу уголки, где можно попить кофе. Иркутску не хватает таких кусочков. Можно долго идти, и ничего нет – пустота, даже лавочек и тех не хватает. Кстати, на той же улице Карла Маркса продавали газированную воду с разными сиропами. Недалеко от училища до сих пор торчит труба, по которой к лотку подавалась вода, чтобы мыть стаканы. На каждом углу продавали мороженое, пирожки, позы, и как-то в этом было ощущение наполненности пространства, жизни, а сейчас пустовато.  

– Откуда берётся эта пустота?

– Не знаю, возможно, сейчас больше административных барьеров, поэтому сложнее всё это организовать. Может быть, стала меньше потребность в общении. Жизненные стандарты всё время растут, нужно больше сил тратить на заработок и карьеру. А времени на прогулки, созерцание, общение с друзьями остаётся всё меньше. 

– Чем живёт «художественное» сообщество Иркутска сегодня? 

– Оно, наверное, не до конца сформировано. Есть художники, коллекционеры, но  недостаточно галерей, хотя они появляются. Самое главное, чего не хватает, – выставочного зала. Те, что есть в художественном музее, не совсем удобны и не очень вместительны, для крупных экспозиций их уже недостаточно. Когда мы делали в прошлом году юбилейную выставку Союза художников, Сибэкспоцентр дал нам свой павильон, но всего на четыре дня. Выставка была очень удачной, однако многие просто не успели её увидеть. 

На прощание задаю традиционный вопрос:

– Если описывать Иркутск как человека, каким вы его видите?

– Интеллигентным. Это свойство, которое передаётся поколениями иркутян от человека к человеку. Он не молод, уже хорошо поработал, о многом подумал, чуть-чуть устал, но ещё способен что-то совершить.