Начало в №№ «ВСП» от 11, 18 марта

В сельской библиотеке истории Карама посвящена отдельная экспозиция, полная патетики и героизма. Краеведу есть от чего впасть в пафос, ведь летопись и впрямь пестрит яркими страницами. Но для старожилов, которые застали многие события лично или помнят их по рассказам родителей, это не что-то далёкое, а повседневная жизнь. Но вот парадокс: события, пересказанные простым языком очевидцев, лишённые идеологической окраски, встают ещё более живо и оттого трагично. 

Так получилось, что события 1930-х годов не раз и не два прошлись по семье Александры Петровны Сафоновой. Всю жизнь она прожила в Караме. Вырастила детей, схоронила мужа, и теперь, когда ей исполнилось 86 лет, только одно и остаётся – вспоминать, перебирая в памяти день за днём… Ах, какие полновесные были у неё дни, каждый доверху наполнен трудом и заботой и гораздо реже – отдыхом. Всякое бывало, но никогда пустоцветом не цвела её жизнь. Всегда она о ком-то заботилась, надрываясь на работе. Сначала о младших сёстрах и брате, которым заменила мать и отца, потом и свои дети пошли. Рассказать обо всём  и дня не хватит. Главное, чтобы было кому слушать, а мы оказались слушателями благодарными.  Жаль только, что за несколько коротких часов не узнаешь человека по-настоящему.

Баба Шура всю жизнь  встаёт затемно.  Пока девчонкой была, уборщицей в клубе работала. Утром встанет – темно, холодно, а надо бежать через полдеревни. Давно это было, ещё до войны. Тогда и тятя дома был, хоть дровишек утром наколет, всё веселее. А потом тятю забрали на Финскую войну, остались они с мамой вдвоём. В 1941 году Шуре исполнилось 14 лет, и она  пошла  работать в колхоз. Хоть и бедно, и трудно, а всё равно хорошо им с мамой было. Мама добрая была, сказочница, много историй Шуре порассказала. Мария Егоровна  – так её звали – сама рано осталась сиротой без отца, без матери. Маму она и не помнила толком, а отца и брата убили белые, когда банда прошла по Караму. 

Карамская трагедия

В начале 1930-х годов  остатки разбитой белой армии,  больше похожие на бандитские шайки,  бродили по тайге. Таёжными тропами уходил  на восток отряд колчаковского офицера, полковника Дуганова.  В приангарской тайге белые провели всё лето 1921 года и с наступлением холодов двинулись дальше. В ноябре подошли к Караму и  в одну ночь по-своему расправились со всеми врагами-коммунарами, которых только смогли найти. Их оказалось 16 человек. Ну а какие уж то были «враги» – другой вопрос… В память о карамской трагедии в советское время был поставлен монумент, который недавно заменили на новый.      

– Дело-то как было… – рассказывает баба Шура. – Сначала приехали люди и стали мужиков писать в коммунары. Обещали, что осенью вернутся и всем коммунарам новые ружья и провиант привезут. Ладно, некоторые записались, особенно охотники. Осень настала, никто не едет. Мужики подождали сколько-то времени и пошли на охоту. Тут белые приехали и выдали себя за красных, обманули. 

Всех коммунаров  пригласили на сход в избу-читальню. Даже в лес гонцов отправили, чтобы и охотников собрать. Клуба тогда в Караме не было, на берегу, как раз на высоком яру, стояла только  маленькая изба-читальня.  Вот в эту избу и собрали мужиков да  снаружи на замок закрыли.  Когда стемнело, начали выводить по одному, на яру колуном по голове бить и под яр бросать. Быстро управились.  Колун, который стал похож на круглую ледяную колотушку из замёрзших человеческих мозгов и прилипших волос,  бросили тут же. Долгие годы потом этот колун так и лежал на братской могиле. Уезжая, бандиты не велели даже хоронить мертвецов. Пригрозили: кто ослушается, рядом ляжет.

– Но за ними по пятам красные шли, вот они сказали: хороните, – продолжает баба Шура. – Тогда и стали коммунистов хоронить. А белых догнали уже в Туколони, завязался бой, но убили только одного. Остальные по дороге не поехали, а прямо по хребту и ушли. Вот какие кони-то хорошие были, в самый крутяк упёрли! 

Давным-давно не осталось в живых свидетелей страшной карамской трагедии. Но память о ней живёт в народе, и в разговорах со старожилами сюжет обрастает всё новыми и новыми подробностями. Например,  баба Шура знает, что  бандиты остановились на постой в  доме её матери, Марии Егоровны. Правда, та и сама была ещё ребёнком, но многие детали запомнила и часто рассказывала своим детям. Страху немало натерпелась, когда осталась в доме одна с бандитами. Отца и дядю сразу «в кутузку посадили», невестка ребятишек собрала и сбежала из дому, а Мария, девчушка лет десяти, видно, не сообразила убежать. Только и догадалась младшего брата к дяде отправить. Стали белые в доме  хозяйничать. В амбаре какое зерно было, всё повыгребли, по ограде рассыпали и коней пустили. Овец  в хлеву закрыли, ещё живым ноги  обрезали,  а потом в ограде их обдирали. А девчонку заставили картошку чистить.  Много ей работы привалило, народу-то  людно было. Пока над картошкой сидела в ограде, ей старуха-соседка и  подсказала, чтобы она бежала скорее. Тут уж она смекнула,  задами да утугами  ушла к дяде, так и спаслась. 

– Жил  здесь Степан Яковлевич, у него жена и ребята, – продолжает баба Шура. – Когда белые приехали, его забрали и её спрашивают: «Ты, небось, тоже коммунарка?» А она возьми  и скажи: «Куда иголка, туда и нитка». Привязали её за хвост коня и по улице пустили врасстилку. По всей деревне протащили, а потом в бане  казнили. Сначала уши, нос, груди обрезали, а потом уж убили. У женщины этой девчонка была, маминого возраста, они всё время вместе играли. Вот мама туда к имям  и прибежала, к этим ребятишкам в гости.  А дочка, Нинка её звали, говорит: «Маруська, там  в бане маму казнят, пойдём-ка, пойдём-ка поглядим». Хорошо, старшая сестра этот разговор  услышала, пригрозила Нинке как следует, а потом обеих  под стол затолкала, подушками завалила, чтобы не вылезли. Так они просидели, пока белые из деревни не ушли.

Знают в Караме ещё одну историю – о том, как спаслась от белых Варвара Афанасьевна по прозвищу Силиха.  Её муж тоже оказался коммунаром.  Когда его забрали, стали её искать. Говорят,  хотели  жён и детей  перебить. 

– Она ребятишек к нашему дедушке отправила, и он их вместе со своими на печку спать положил, – говорит баба Шура. – Её муж нашему деду братом приходился. Вот белые пришли,  а он на печку показал и сказал, что это все ребята его. А сама Силиха у них в доме в той же самой печке сидела. Печь-то нетопленая была. Когда белые уехали, она и вылезла. Дочь её, Анна Ксенофонтовна, совсем недавно умерла. 

– Так 16 человек порешили, – добавляет к этому рассказу Ульяна Ивановна Сафонова. – Говорят, некоторые не сразу умерли, ещё стонали, ползали. Это случилось  в 1921 году, 21 ноября, на день Михаила Архангела. Мы их каждый-каждый год поминаем, собираемся в клубе и песни про них поём.

«Гламный бандюжка»

Через некоторое время после того, как банда ушла на Байкал, по-явилась на Киренге другая напасть.  Стал в этих местах орудовать бандит по прозванию Сенька. Народная версия этой истории гласит, что он где-то в районе Ханды откололся от банды, да так и осел. От красных он укрылся в лесу у тунгусов, а когда красные ушли, вышел и стал  промышлять грабежом да разбоем, и «никто ему не указ» был. У любого мужика брал всё, что понравится: коня, товар, пушнину. Мужики отдавали, знали, что Сенька и убьёт  недорого возьмёт.  В Таикане он ведь убил Данилу Ивановича Котимовского. Да не просто убил, «сначала  руки ему отрезал, а  потом голову». Ходил по деревне хозяином, бабы даже красные платки одевать боялись, потому что Сенька просто зверел, увидев красный цвет. 

– Сенька  по Киренге ходил, гламный бандюжка был. Мама уже замужем была, дети родились. Наш папка тогда на действительной службе был, то есть у красных служил, – вспоминает баба Шура. – Узнал Сенька, что настало  время ему домой вернуться, и устроил засаду, стал папку на дороге караулить. Хорошо, что по пути тятя у одной бабушки остановился, она его предупредила и показала, как лесом Сенькину засаду обойти. Он послушался да другим путём до дому и добрался.

С войны пришёл живой Пётр, да ещё и Сеньку вокруг пальца обвёл, сколько раз от смерти ушёл, и не счесть. А жена всё равно плачет-убивается:  «Он тебя и дома убьёт, кто ему укажет», – до того народ запуган был.  Но Пётр-то не с танцев,  с войны пришёл, наверное, у него была другая психология. Взял ружьё, зарядил и поставил  у окна  со словами: «Ну, дома-то мы ещё посмотрим, кто кого убьёт». Солдат к походам привык, у него всё с собой. В случае чего стрельнет, а сам  в ельник сиганёт, ищите его там. Сел Пётр под окошко, чай пьёт и Сеньку поджидает. А тот и ждать себя не заставил. «Выходи, – говорит, – раз сумел от меня уйти». Вышел служивый на крыльцо. Сенька спрашивает:  «Кто тебя той дорогой направил, что ты от меня ушёл?» Пётр старуху не выдал, а сказал, будто сам придумал по чистой дороге проехать, чтобы «сухой ногой» до дому дойти. Неизвестно, поверил Сенька или нет и был ли такой разговор в действительности, а только баба Шура рассказывает, что отпустил бандит её папку со словами: «Живи пока, коли от меня уйти сумел».  

Дарья Яковлевна Сафонова перебралась в Карам после замужества

Вскоре прошёл слух, что и Сеньку настигла безносая. Сколь верёвочке не виться, а конец будет.  Сегодня уже никто в Караме не помнит подробностей этой истории. Но десять лет назад Галина Афанасьева-Медведева записала детальные рассказы о тех событиях. В словаре есть повествование Петра Григорьевича Сафонова. Однажды карамские купцы Сафон и Роман плыли с товаром в Ханду. От Карама до Ханды 35 километров вверх по течению пихалися на бадагах, специальных шестах по 3-4 метра длиной. Сенька знал, что быстро на бадагах не уплывёшь, частенько караулил мужиков в укромном месте и рухлядь  у охотников отбирал, товар, хлеб. В тот раз купцам тоже не повезло, на берегу около деревни стоял Сенька с винтовкой. Что делать, пришлось весь товар ему отдать.    

Но не стерпели купцы обиды, поехали и сговорились с хандинскими мужиками. В Ханде пригласили Сеньку якобы на гулянку да подпоили крепко. Когда он свалился и уснул, мужики его попросту зарезали. Вместе с ним зарезали и тунгушонка Афоньку, Сенькиного сподручника и проводника. 

– Ножик всадили, а он ещё за наганом потянулся, – говорит баба Шура. – Тогда они второй раз пырнули, и он затих. Потом выкопали яму, спихнули обоих и закопали. Собаке собачья смерть. Почему народ столько времени его терпел-то? Он один, а всех в страхе держал… 

В других вариациях рассказа в могилу Сеньке накидали еловых веток, «чтобы ему на том свете кололось». И только относительно тунгушонка Афоньки, Сенькиного помощника,  мнения у народа  расходятся. Например,  некоторые считают, что его надо было сначала пытать, чтобы он «открыл клады, куда прятали отобранное добро». Может, и до сих пор лежат в гольцах те клады. Впрочем, не только клады оставил после себя Сенька.  И сейчас, по слухам, в Караме живут Сенькины потомки. Мальчишки, по малолетству да глупости, даже хвастаются, что их предок – «белый офицер». Но взрослые всё понимают и сожительницу Сенькину сильно жалеют. 

Настоящий клад

Рассказы о Сеньке, о карамской трагедии вошли в первый том «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири» Галины Афанасьевой-Медведевой. Эта книга только называется словарём, а по сути включает в себя аутентичные рассказы русских старожилов сибирских деревень  самой разной тематической направленности. Как в кладовую сюда собраны рассказы о жизни народа. Здесь и быт, и история деревни прошлых столетий, и её верования – словом, всё, что составляло собой духовную и материальную жизнь сибирского крестьянина. Потому-то, читая словарь, уроженцы глубинки часто находят в нём своё село и своих дедов-прадедов, а заодно и множество поводов гордиться делами предков. 

На презентации десятого тома в Казачинском из зала  неожиданно поднялся мужчина и огорошил всех признанием: 

– Так это ж мои деды Сеньку убили, Иванов Семён и второй дед – Семён Зелёных, и я не понимаю, почему ещё какие-то люди вдруг к этому делу оказались причастны. Я сам с Ханды, жил в Караме, все эти события мне знакомы. Поэтому, когда я взял в руки вашу книгу, читал её просто взахлёб, – заявил наследник дедовской славы. Оказалось, что зовут его Николай Иннокентьевич Зелёных и он мастер на все руки, не хуже ранешних умельцев. На презентацию он пришёл не с пустыми руками – подарил Галине Витальевне берестяной короб собственного изготовления. С той встречи она вообще уходила с пакетами подарков. Казачинцы дарили всё: кружевные салфетки, шерстяные носки и варежки, травяные таёжные сборы, туески и даже вязаный пуховый платок. 

В лесу медведь, а в дому мачеха

Между тем жизнь в селе продолжалась и никакие трагедии были не в силах поколебать естественный ход вещей.  Мария, которая в детстве бандитам картошку чистила, выросла, вышла замуж, родила семерых детей и умерла очень рано, младшей дочке в ту пору всего четыре года исполнилось.  

– Мама поехала за лодкой и простудила голову, у нее вроде пузырёк надулся, – вспоминает вторая дочь Дора Петровна, которая до сих пор живёт в Караме. – Лицо всё раздуло, а потом опухоль ушла на горло. Врача-то не было, мы совсем не знали, что делать. В рот дадим воды, а у неё всё из носа выливается. Перед самым концом пташечка к нам в окошко застукала. А мама и говорит: «Ой, девчонки, это моя смерть пришла. Но как же вы будете без меня жить? Я вас об одном прошу: вам будут делать плохое, а вы в ответ только добро делайте. Доброе вам вернётся, а плохое вернётся тому,  кто его делает». 

Мама есть мама, её никто никогда не заменит. Я помню, однажды мама прибежала с дойки и стала хлеб выкатывать, чтобы быстрее в печку посадить, и  попросила меня сбегать к бабушке Марфе за противнем. А мне не хотелось далеко бежать, я в огород выскочила и капустных листков нарвала, тогда ведь ещё и на капустных листках пекли. Мама к порогу подошла, посмотрела на меня и пальцем погрозила: «Но, Дорка, погоди!» И я до сих пор, как до кладбища дойду, эти слова слышу. Огорчать маму не надо. 

Когда мама умерла, Шуре исполнилось 18 лет. Она и вырастила младших сестёр и брата, которые потом всю жизнь её «няней» звали. Брат рано уехал в город, а вот девчонки после маминой смерти вдоволь лиха нахлебались. Отец остался молодым вдовцом, да недолго горевал. Привёл в дом мачеху.  

– И такую мачеху, Отиху, не дай Бог никому, – говорит баба Шура. – Я пока коров колхозных подою, приду домой, а она уже хлеб испечёт и в кладовку запрёт, самовар до капельки опростает. Мне и есть нечего. Я похожу-похожу и пойду к тётке Дарье, папкиной сестре. Она меня покормит, но у неё тоже семья, ей своих кормить надо. Опять на ферму пора идти, а там девчонки знают, что я голодная, опять подкормят меня немножко. Так и жила мирским хлебом. Жалко, я молоко не пила, всё легче было бы. 

А потом мачеха и вовсе выжила Шуру из дома.  Однажды девчонка вернулась с фермы раньше времени, а в избе никого нет.  Отиха не успела хлеб закрыть и самовар опростать.  Шура налила стакан чаю, взяла со стола  корочку хлеба и откусить ещё не успела, как влетает в дом мачеха. Увидела хлеб у падчерицы, ударила по руке наотмашь, да так, что  корочка далеко-о отлетела. Заплакала Шура и к тётке скорее бежать. А Отиха ещё и одежду её в узел собрала, с младшей сестрой следом отправила да наказала, чтоб домой девушка не возвращалась. «А если, – говорит, – вернётся, её отсюда вперёд ногами вытащат».  

– Тётка Дарья меня оставила у себя, – говорит баба Шура. – Но мачеха после меня и до сестры Доры добралась, стала её отживать. Отец, конечно, знал, что она плохо к нам относится, но укоротить её не мог, она такая мымра была. Мне кажется, она так его довела, он ей во всём подчинился.

Вскоре Отиха вместе с отцом съехала на другую квартиру, девчонки остались хозяйничать в пустом доме. Впрочем, на новой квартире отец прожил недолго, новая жена уехала в район, а он остался в Караме. Девчонки выросли, повыходили замуж, нарожали своих детишек. Отец оставил после себя человек пять «нагульных» детей да множество чудных наличников с резными голубками на деревенских окошках. Был он мужик на топор леповатый и вообще мастер на все руки. Его уж много лет нету, но жива его последняя «молодая» жена, с которой он прожил 35 лет. 

«Белый был — красным стал…»

Ушли из деревни белые, пришли красные. Тут уж жизнь пошла совсем по-другому. Кровью и потом далась она деревенскому люду. В Караме белые уложили в братскую могилу 16 крестьян, а в Киренске красные – 86  таких же мужиков. Что характерно, методы у тех и других были одинаковые – «колотушкой по затылку и под яр». 

Дарья Яковлевна Сафонова родилась в Таикане в 1927 году. Её отец первым поселился в этом местечке. Озёра богатые, дичи, рыбы много, и речка рядышком – лучше не найдёшь. Стали разрабатывать землю, пахать да сеять. А там ведь лиственницы вековые, легко ли их корчевать было? Но в 1930-е годы семью разорили. Отца и старшего брата арестовали и уплавили в Киренск, где они  получили свой смертный приговор. А за что, почему – не объясняли, да никто и не спрашивал, и так всё понятно. Второй брат позже  погиб на фронте.  По мужской линии семья оказалась вырезанной под корень.  

– Отец как раз из бани пришёл, в кальсонах на койку прилёг. К нам во двор заезжают на конях: вы арестованы, – вспоминает страшные подробности бабушка Даша. – Всё-всё обшарили, фотографии забрали. В Киренск тятю уплавили. Там он и погиб в тюрьме в 1937 году. Получил колотушкой по голове за свои труды. 

Обычно словом «уплавили» рассказы о репрессиях заканчиваются, словно человек после этого исчезает. Редко оттуда возвращаются, ещё реже подают о себе весть. Но Дарья Яковлевна знала о судьбе отца. Перед смертью он  сумел передать семье весточку, на обрывке газеты написал: «Копаем себе глубокую могилу». Записку принёс Егор Васильевич, которого забирали вместе с отцом. Рассказывал, как уже в тюрьме тятя ему предложил: «Вали всё на меня, что я во всём виноват». Егор совсем молодой был, видно, тятя пожалел его и спас. Когда парня отпустили, Яков с ним записочку и передал.  

– Егор Васильевич каждый раз плакал, когда рассказывал, – говорит бабушка Даша. – Мучили их. Загоняли толстые иголки под ногти, на головки ставили вверх ногами или заставляли стоять, пока ноги не отекут. Поняли мужики, что всё одно конец, и решили на себя наговаривать, со всем соглашаться, лишь бы скорее отмучиться. Тогда уж их казнили.

Выводили по одному, ставили на край вырытой ими ямы, били колотушкой по голове и скидывали вниз. Многие не сразу умирали, жили ещё, друг по дружке ползали в братской могиле, стонали. Добивать мужиков не стали, просто залили сверху извёсткой, потом землёй засыпали, потом эту землю зацементировали, кирпичами заложили и сверху ещё раз зацементировали. Воздух не проходил, и они все целые остались, не разложились даже. Один парень карамский, Георгий, откапывал эту братскую могилу в 1990-е годы. В яме было 86 человек накидано. Сохранились они очень хорошо, можно было опознать, несмотря на то что 50 лет прошло. В гимнастёрках записки были, их читали потом. На похороны со всего района съезжались люди. Хоронили заново. Бульдозером выкопали одну большую яму, каждому сделали гроб, составили их рядышком и закопали. Я не ездила, у меня старшая сестра там была. 

Буквально в каждом доме в Караме рассказывают про женщину, которая после войны не смогла заплатить государству налог – «поставку» – и наложила на себя руки.

– Так это тятина сестра, Александра Егоровна, – всплеснув руками отзывается  баба Даша. – У неё была очень большая семья. После 

войны ведь как было – можешь, не можешь, а госпоставку сдай. Держишь курочек – сдай государству яйца, держишь корову – сдай масло и полшкуры в год. Картошку сушёную, и ту сдавали. А если не держишь хозяйство, нужно деньгами отдать. У тётки Александры ртов много было в семье, всех кормить надо, вот она и не смогла налоги уплатить. Её сначала в сельсовете держали, а потом отпустили домой вещи собрать, уплавить хотели. Отправили с ней сопровождающего, он её под дверью сидит ждёт. А она в кладовку зашла и там повесилась. Конечно, ребятишки потом одни остались, хватили аху. 

Что такое «хватить аху», баба Даша знает не понаслышке. У неё тоже арестовали мать за  то, что женщина  не смогла сдать государству «заготовку». Когда тятю забрали, у мамы осталось семеро детей, да хозяйство, да хлеб неубранный.  Дали ей срок сжать хлеб, смолотить его и сдать заготовку в Карам. А в Карам один путь летом – в лодках на шестах толкаться вверх по течению. Делать нечего, собрали хлеб, смолотили, и мама с младшим сыном повезла три мешка зерна в Карам. Но сил не хватило, дорогой сами чуть не утонули и  мешки утопили. 

Не сдали хлеб, и маму осудили, на два года посадили в Киренскую тюрьму. А ребятишки маленькие были и не знали даже, куда мама исчезла. Придумали себе, что она в Карам поехала, скоро вернётся с гостинцами.  Два года она не отсидела,  брат «отхлопотал». Представьте себе, с Киренска до Карама они с братом  пешком шли, это километров пятьсот будет. Где под горку на саночках ехали, а в горку опять пешком, так и добрались.

– Бедная наша мама, что хорошего она в жизни видела? Не перенесла тюрьму, надорвалась и вскоре умерла, – говорит баба Даша. – Остались мы три сестры. Самая старшая замужем была, второй было лет пятнадцать, а я ещё меньше. Тут уж мы досыта лиха хлебнули. Пока мама была с нами, мы уже в колхозе начали вкалывать вовсю. Но мама есть мама! Придём домой, хоть в избе тепло. А мамы не стало, и хоть домой не возвращайся – холодно, есть нечего. Не хочется мне вспоминать… Никого у нас не было. Голод такой страшный был, и траву ели, и гнилую картошку, колоски собирали.

Всю неделю работаешь, а в субботу идёшь в лес, чтобы там хоть какую сухую деревинку найти, распилить да дров запасти. Даже спичек не было. С вечера печку протопишь, а угольки в загнетку заметёшь. Утром встанешь и давай разгребать, остались угольки или нет. Если остались, печку растопишь, а если нет – смотришь, у кого дым идёт, и туда бежишь за угольками. Ни соли, ни спичек, ничего кругом не было. 

В Карам Дарья Яковлевна перебралась, когда вышла замуж. В родном Таикане осталась только мамина могилка, а пашни и покосы снова  заросли лесом. Пока муж живой был, часто  возил бабу Дашу на кладбище, теперь и отвезти некому. Народу там похоронено немало, да теперь уж некому за могилками ухаживать. А само кладбище красивое. На нём лисы живут, им нравится на бугре  норы делать – один серенький песочек, ни одного камешка нет. 

Продолжение следует