Уже более тридцати лет доктор филологических наук, профессор кафедры литературы Восточно-Сибирской государственной академии образования Галина Афанасьева-Медведева ездит по самым глухим уголкам Сибири в поисках былин и бывальщин, сказок, легенд и просто рассказов о том, «как раньше жили». За эти годы объезжено 1260 селений Восточной Сибири, исписано 15 тысяч аудиокассет. До сих пор всё это делалось силами одного человека, но нынешним летом в регионе был создан Центр русского языка, фольклора и этнографии под руководством Галины Витальевны. У центра пока нет полного бюджета, но есть большие планы, множество проектов и надежда, что теперь работа по сохранению памятников вербальной культуры Восточной Сибири пойдёт быстрее и легче. 

Вот и нынешней осенью в рамках фестиваля «Сияние России» была назначена презентация двух новых томов «Словаря». Несколько лет назад презентация этого издания проходила в Иркутске, в здании драмтеатра. Но вот уже второй год Галина Витальевна везёт свои книги в глубинку, туда, где живут её герои. Это издание только называется «Словарь», а на самом деле это «энциклопедия народной жизни», по меткому выражению Валентина Распутина. В нём есть всё: рассказы об охоте, земледелии, раскулачивании, то есть всё, что составляет духовную и материальную основы жизни русских сибиряков. Каждый том включает в себя около 200 фотографий и диск с видеозаписями рассказчиков. 

К обеду следующего дня жигаловский народ начинает подтягиваться к местному клубу. В зале уже всё готово: настроена видеотехника, чтобы показать архивные съёмки затопления ангарских деревень. Разложены книги на большом столе в углу зала. По кромке сцены мы ещё утром разместили фотовыставку – несколько десятков больших фотографий, на которых местные пейзажи, культовые постройки, старинные дома. Из рамок глядят на односельчан старожилы, рассказы которых Галина Витальевна записывала в этих краях. Красивые лица, открыто глядящие ясные глаза… Издавна жил в этих местах удивительно отборный русский люд, «ёмкий и корпусный». И такая в нём силища, что нет ей ни конца ни края… Где-то в этих местах жили не так давно охотники братья Новопашины, в одиночку ходили на медведя. Нет уже многих из тех, чьи рассказы вошли в «Словарь». Они уходят всё быстрее, и нужно успевать записывать этот уникальный материал, носителем которого является народ. 

– Мы современники ухода какой-то гигантской Атлантиды, – говорит во время презентации Галина Афанасьева-Медведева. – Исчезла почти половина крупных селений, и здесь никто не виноват, таковы социальные процессы. Цивилизацию не остановить, она уже пошла по пути индустриализации. Наша задача – хотя бы сохранить на бумажных носителях, в фото- и видеоархивах то, что составляло основу существования русских старожилов, – традиции, уклад семейной жизни. 

Быстрая гибель деревни началась в 70-х годах прошлого века, когда пошло мощное укрупнение селений. Маленькие селения до сих пор на памяти у стариков, но уйдут они, и забудутся даже названия. Сегодня мы наблюдаем болезнь в её глубокой стадии, наверное, уже неизлечимой. Об этом говорят социологи, политологи, историки. Народ перебирается в районный центр, а отсюда – в более крупные сёла, в города. Достаточно сказать, что в 1926 году в районе было 96 населённых пунктов, а сегодня осталось 36. 

После презентации нас ждёт приятный сюрприз: в фойе уже накрыт стол с чаем и сладостями для всех сельчан. Разговор плавно перетекает за стол и течёт вольнее, откровенней. Тут же, рядом с бабушками, располагается мэр Жигаловского района Игорь Федоровский с чашкой чая в руках. 

– Я и сам родом из затопленной ангарской деревни Мучная Степь Аларского района, которую потом вместе с Нельхаем слили в посёлок Ангарский. Я родился уже в новом посёлке, – говорит мэр после презентации, и видно, что тема ему близка и понятна. Бабушки одобрительно кивают, как будто уже этот факт биографии делает начальника «своим». 

– Дальше Келоры была «первобытная» деревушка – Большой Луг, всего девять избушек, топором рубленных, в которых жили «первобытные люди». Вот я оттуда родом, – подхватывает разговор Мария Константиновна Рудых, 1931 года рождения. – Потом уж, в 1931–1937 годах, сильный голод был, и мы оттуда в Келору переехали. Когда «Петролеум» к нам приезжал, так свозили нас два раза в Келору. Никого там уж не осталось, но хоть кладбище посмотрели, прибрали для своих родителей.

Всю жизнь мы на конях проработали, и сами как кони. Я двадцать с лишним лет доила коров. Это сколько ж силы надо иметь! Только последние годы работала на электрической доилке. Каждую корову по имени знала. Одна корова у меня была, Дрыгунья, так она никого к себе не пустит, если я заболела. Как-то я сильно заболела, она никого к себе не пускала, всё брыкалась и в конце концов так и пропала. Может, оттого, что недоенная была. А когда телилась корова, мы прямо на ферме ночевали, домой не ходили. Сами сливки гнали сепаратором, масло делали и в колхоз сдавали. Сразу после войны у нас четыре деревни в колхоз слили: Тимошино, Захарово, Бутырино и Кайдакан. А в другом колхозе были Коркино, Заплёскино, Петрово и Воробьёво. 

Менее чем за 100 лет в Жигаловском районе исчезло две трети деревень

– Мы голодные были, а всегда с песнями работали, – вступает в разговор Анна Илифировна Рудых, 1932 года рождения.  – Сели на коней и поехали с песнями. А сбруя была красивая, вся блестела. У нас Фёдор Григорьевич председателем был, он нас в три часа ночи приходил будить. А сам в ригу сядет, где зерно молотят, и всё записывает, во сколько мы на поле идём. Поздно придёшь – сразу тебя в стенгазету поместят. А срывать её нельзя – в тюрьму попадёшь, раньше строго было. Аграфена уже после войны взяла варежку зерна из сеялки, так ей пять лет дали, и она всё отсидела. Обзови-ка человека как-нибудь – сразу тюрьма будет. 

Не-ет, у нас не воровали и не обзывали друг дружку. На большие праздники только гуляли. На пять человек бутылку водки поставят, кто-то на гармошке, на балалайке играет, и никаких драк не было. Все у церкви собирались, там большая площадь была. Скакули там стояли, их делали из большой чурки, на неё гибкую доску клали и подскакивали с обеих сторон. Исполин – это высокий столб, а на нём три верёвки – это качели. Как развернут тебя шестом в самый верх – и летишь. Иногда и прибьёт к столбу, страшно. Ой, интересно было. Всякие игры были, например, в бабки играли. Мячик из коровьей шерсти скатают ребятишки и бегают с ним. Или пьесу составят и выступают. Всё умели сами делать. 

В войну у камелька собирались, электричества-то не было. Всё варежки, носки вязали и картошку сушили, на фронт отправляли. У меня тятя и брат на фронте были, так мне надо было по две пары носок да варежек связать да две верёвочки сушек накатать. Тесто сдобное заведёшь, масла, сахара положишь и накатаешь пресных калачиков, напечёшь, на верёвочку нанижешь. Сколько человек у тебя на фронте – столько верёвочек отправь. Картошки по два мешка сушили. Начистишь её, в чугун наложишь да на печку. Чуть закипит – снимаешь, сливаешь воду, а сами картошки в духовку, чтобы они сохли. Всё это нужно сделать да на фронт от-править, а сам ты хоть совсем голодный сиди. Ярушники стряпали, мелкую солому резали и в тесто добавляли. А потом тятя с армии пришёл, так оказалось, что он и в глаза-то наши посылки не видел. 

– Сеяли на быках, лошадей не хватало. В войну голодали, лошадей кормить нечем было. Тогда им резали прошлогоднюю ржаную солому, запаривали и давали. Но с такого корма лошади работать не хотели. Мне пахать надо, а она ляжет и лежит, – говорит Мария Константиновна. – Я бегаю, солому собираю, ей подтаскиваю, чтоб поела, а сама плачу. 

Хлеба вообще не было, чем могли, тем и жили. Крапиву варили, кислицу – ягоду собирали. Картошку выкапывать не успевали. Весной ходили, собирали гнилую картошку, заваривали её киселём и ели. И колос ходили собирать. Так за это ещё сам бригадир ловил, отбирал. Мы ребятишками были, от Келоры за десять–тринадцать километров ходили на поле собирать ржаные колоски. Ночью, крадучись, измолотим и потом уж в суп из крапивы да лебеды потихоньку подбрасывали и ели. Днём услышат, что молотим, придут и отберут. Масло по восемь килограммов государству сдавали, яички, шерсть от овец – всё сдавали. Останется пахта да простокваша – на этом только и жили. Мама кожу замочила, чтобы чирки нашить, так они приехали, даже кожу квашеную забрали. Я замуж вышла через пять лет после войны, у свекрови моей корова была за налоги описана. А потом эта корова наелась сена до оторочки, ну до самого горла, или сурепицы, может быть, наелась да воды потом опилась и пропала. Перитонит у неё случился. Ой, всякое пережили. А теперь-то что не жить?! Так здоровья нету. 

Старики ещё помнят страшное наводнение в 1968 году. А потом, в 1984-м, два дома «совсем раздолбашило», утонули четыре человека – мать и трое детей. А двоих ребятишек спас председатель Маляров. Бабушки рассказывают, какая радость была, когда прилетел первый самолёт. Народ залезал на крыши, вот как встречали. А лётчик катал над деревней самых смелых. Сейчас сюда самолёты не летают и не ходят поезда. Пока едешь по Качугскому, и особенно по Жигаловскому району, насмотришься на зарастающие ельником пашни, и ещё горше слушать рассказы стариков. Статистика гласит, что половина пахотных площадей Иркутской области уже потеряна. Но это в среднем по всем районам, а здесь потеряна едва ли не вся пашня. 

– Как быстро всё разоряется… В Воробьёво до сих пор всё стоит, только телятник и коровник разрушены, – говорит Анна Рудых. – На свинарнике шифер сгорел, а стены так и стоят. Большая деревня была. А сейчас старожилы все вымерли. Но четыре семьи чувашей настроились. По семь-восемь сирот набрали, этим и живут. Своих вырастили, теперь чужих растят. А мне и деньги не нужны, но чужих ребят я брать не буду. 

Рассказывают здесь об одном уникальном случае. Деревенька Сурово, что расположена в 120 километрах от Жигалово, обезлюдела ещё 20 лет назад. Проводного электричества там не было даже при советской власти, а во время перестройки утащили и старенький генератор. Добраться в селение можно только по реке. Словом, судьба была предрешена. Но в конце 1990-х поселился там охотник Айвар Лунёв. Поселился и не просто стал жить совершенно один в заброшенной деревне, а восстановил церковь во имя архистратига божьего Михаила. Нынешним летом её освятили, а сам Айвар в тот же день крестился. Так и живёт возле своей церкви. Хозяйство у него крепкое: несколько коров, свиньи. Есть электричество, телефон и даже спутниковое телевидение. Так что не бедствует охотник-отшельник на радость жигаловцам, которые и удивляются и гордятся его поступком. 

Лариса Георгиевна Коношанова – одна из героинь «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири»

Жигаловский район был образован в 1926 году, и тогда его население составляло 24 тысячи человек, а теперь около 10 тысяч. Исторически так сложилось, что Жигалово было окончанием наземной части Якутского тракта и выполняло роль логистического узла перевалки грузов, говоря современным языком. Все грузы гужевым способом доставлялись в Жигалово и по Лене сплавлялись дальше на север. Здесь же, в Жигалово, строились различные суда, от карбазов до кораблей. Сначала это были деревянные посудины, потом их стали исполнять и в металле. 

Всё изменилось, когда построили железную дорогу до Усть-Кута, а в самом городе основали крупнейший речной порт Советского Союза по количеству перевозимого груза. Новая транспортная схема понравилась всем. Железнодорожный транспорт дешевле и эффективнее автомобильного, да и Лена в Усть-Куте гораздо шире и глубже, чем в Жигаловском районе, где она считается ещё условно судоходной. Вся перевалка грузов пошла через Усть-Кут. К тому времени народу выдали паспорта, и люди потянулись на великие стройки, а их было достаточно: Братск, Усть-Илимск, Байкальск, БАМ и так далее. Так начался упадок района. 

Четверть века назад появились новые большие надежды, и они были связаны с освоением Ковыктинского газоконденсатного месторождения. Но за минувшие годы большой газ так и не пришёл, а надежды, по большому счёту, оказались ложными. 

– Надеяться на то, что у нас начнут добывать газ и мы будем жить как в Арабских Эмиратах, – это сказки, – говорит Игорь Федоровский. – Нет, мы надеемся только на себя. У нас большой потенциал лесных ресурсов: расчётная лесосека на территории района около двух миллионов кубометров в год, а заготавливаем пока 300 тысяч. Проблема в том, что до лесосырьевой базы нет дорог, поэтому выбираются участки, с которых можно вывезти лес. Но у нас есть уголки, где лесные ресурсы совершенно не тронуты, а осваивать их всё равно надо, потому что лес – это возобновляемый ресурс, если его не использовать, он всё равно сгниёт или сгорит. 

Надежды жигаловцев связаны с судостроительным заводом, который они сумели сохранить даже в самые тяжёлые годы. Сейчас завод живёт и работает, исполняет как частные, так и государственные заказы. На ближайшее время есть федеральный заказ: три обстановочные судна, так что работа имеется, а это самое главное. 

А газ, ну что газ… Парадокс заключается в том, что самыми дорогими землями считаются земли населённых пунктов, а вовсе не те места, где залегают нефть и газ. Основные деньги за пользование недрами, за добычу углеводородов получает государство, и все эти платежи идут наверх мимо местного бюджета. В Иркутской области только шесть недотационных территорий, все остальные, в том числе и Жигаловский район, дотационные. Говорят, даже если «Ковыкта» заработает по полной программе, дефицит местного бюджета просто станет меньше. 

Впрочем, газ сам по себе в Жигаловском районе может применяться в бытовых целях, для отопления например. К тому же одно только присутствие здесь крупных газовых компаний делает район более привлекательным, потому что появляются высококвалифицированные рабочие места для молодых ребят. Может быть, они будут охотнее оставаться в районе.

Долго бы ещё сидели бабушки, словно на «старинной посиденке», перебирая родные забытые названия: Келора, Коркино, Заплёскино, Большой Луг, Сурово, Шаманово, Знаменка, Бутырино, Кайдакан, Петрово, Воробьёво. Они как музыка для их ушей. Посидели бы ещё, да здоровье уже не позволяет.

– Вы к нам домой приходите, – наперебой приглашают бабушки в гости. Приглашают, значит, им это нужно. Значит, презентация всё-таки удалась, книгу поняли и приняли. И в блокноте у меня набирается целый лист адресов, куда ждут нас вечером и утром, в любое время. Но разве всех обойдёшь за полдня? Только и остаётся попросить прощения со страниц газеты у тех, до кого мы так и не смогли дойти.

Презентация состоялась, и все волнения позади. Фотовыставка оставлена в клубе под честное слова мэра, который обещал обеспечить хозяйское к ней отношение. Теперь можно наконец поехать в соседнее село Знаменка, где с самого утра ждёт нас одна из героинь «Словаря», бабушка Лариса Георгиевна Коношанова.

В итоге в Знаменку мы отправляемся уже под вечер. Когда-то это старинное село, которое вольно раскинулось на берегу речки Илги, было вторым по величине в районе, а ещё раньше и вовсе считалось волостным центром. В этом году ему исполнилось уже 368 лет. Стояло здесь раньше целых три церкви, через деревню проходил тракт от Заларей до Бодайбо, сегодня это дорога федерального значения. В 1736 году в четырёх километрах от Знаменки был построен Илгинский винокуренный завод. Долгое время он считался самым крупным в Иркутской губернии и только в середине 19-го века остановил производство, не выдержав конкуренции. 

Поблудив по местным просёлочным дорогам, запутавшись в указателях и сделав ненужный крюк, уже в сумерках мы въезжаем в Знаменку. Она встречает нас сонным бормотаньем Илги да тявканьем собак. Оптимистично выглядит развороченное дорожное полотно центральной улицы: если ремонтируют улицы, значит, жизнь идёт. А дороги здесь больная тема. Самые лучшие участки – это мосты, они асфальтированы и электрифицированы, что не может не радовать усталого путника. Но от Качуга до Жигалово ещё «шикарная дорога», а вот дальше, на Казачку, в распутицу да на легковой машине, говорят, лучше не соваться. Подождём до зимы, пока ляжет «зимний асфальт» на наши дороги. Ведь именно там, в Казачинско-Ленском районе, запланировано следующее мероприятие Центра русского языка, фольклора и этнографии. 

За тридцать лет Галина Афанасьева-Медведева вдоль и поперёк исходила всю Восточную Сибирь

Лариса Георгиевна Коношанова нас уже заждалась. Галину Витальевну она встречает как старую знакомую. Немало душевных вечеров они провели вместе ещё в Коношаново, где баба Лариса родилась, вышла замуж, родила шестерых детей и прожила с мужем Иннокентием Максимовичем всю свою жизнь. Лишь год назад младшая дочь Катерина перевезла стариков к себе. Нынче бабушке исполнилось 80, а дедушке – 90 лет. Впрочем, у них в семье много долгожителей: и мать, и свекровь, и дед дожили почти до ста лет. Только в прошлом году в Усть-Куте умер от сахарного диабета внук, которому исполнилось всего-то 29 лет. 

– Баба Лариса – удивительная рассказчица, и что особенно ценно, у неё прекрасная память, – говорит Галина Витальевна. – Я много её записывала, сейчас так уже не рассказывают. Недаром всё село плакало, когда она уезжала. 

По документам в Коношаново прописано 60 человек, а фактически осталось 34 жителя, в основном старики доживают свой век. Уйдут они, и вместе с ними уйдёт родное село. Дороги туда нет, на машине можно добраться только по зимнику, по льду Лены. И Галина Витальевна, конечно, ездила туда прошлой зимой! И всё бы ничего, да только проводник попался уж больно ненадёжный. Среди местных Пронька – так звали мужичка – прославился тем, что утопил в реке трактор. Но Галину Витальевну такие мелочи остановить не в силах, когда она точно знает, что её ждёт настоящая рассказчица. Ведь это уходящая порода людей, найти её так же трудно, как золотой слиток: прежде нужно тонны пустой породы перелопатить. 

Итак, дело было зимой, в самые лютые морозы. Выехали в Коношаново двумя машинами, но по пути друг друга потеряли. Одна машина уехала в зимовье, а Галина Витальевна со своими сотрудницами и водителем Пронькой заблудились по бездорожью. Между тем настала ночь, мороз сковал землю нешуточный, минус 52 градуса по Цельсию. 

К счастью, наученные многолетним опытом учёные дамы везли с собой водку. Стали они этой водкой проводника взбадривать, чтобы открылось у него наконец второе дыхание. Но Проньку так легко не проймёшь: он водку пьёт и ещё больше слабеет. Между тем спутники, которые благополучно добрались до зимовья, подняли тревогу. Из Грузновки выехала машина на поиски многомудрых путешественниц. Найти не нашла, зато сделала колею, которая их спасла. Когда Пронька увидел эту «дорогу жизни», воспрял духом. Стали все вместе машину откапывать и потихоньку двигать к колее. Только сделать это ночью при температуре минус 52, когда вся машина обледенела, очень непросто. Дыхание на таком морозе перехватывает мгновенно, работать становится невозможно. Всё-таки до колеи они добрались и выбрались из снежной западни, так что, когда на помощь подоспели спасатели из МЧС, всем уже было весело и почти не страшно. 

– Ситуация была не из приятных, – вспоминает Галина Витальевна. – С одной стороны волки и с другой стороны волки, а мы посреди Лены. Страшновато, конечно… 

Я слушаю и начинаю понимать, что таких историй за тридцать лет полевой работы, наверное, накопилось немало. Вся Байкальская Сибирь исхожена-

изъезжена вдоль и поперёк и на машинах, и на маршрутках, и на автобусах, а когда надо – на лошадях, лодках и просто на лыжах. Чего стоит, например, история о том, как Галина Витальевна едва не утонула, когда опять же пьяный проводник-тунгус перевозил её на лодке через таёжную речку. Впрочем, об этом в другой раз… 

– Бабушка Лариса, а раньше ведь такого пьянства на селе не было? – высказываю вслух горькие мысли. 

– Знаете что, вот раньше всю деревню обойдёшь с краю до краю, а такого не было, как сейчас. А нас ведь много было, да все поразъехались. Осталось-то в Коношаново две пьяницы только. Работали всю жизнь. У моей мамы пять детей было, но ей всю жизнь некогда,  она, как и я, дояркой работала. К работе нас приучала в основном бабушка, тятина мама. Она долго болела, мы за ней ходили, особенно я. Она пожилая уже была, а всё роды принимала по всей деревне. Кто бы ни был – бедный ли, богатый, – она всё равно ходила. 

Баба всегда мне говорила: девка, учись всякой работе. А я сейчас думаю: лучше бы я не училась, может, теперь руки не болели бы. Прясть я училась с десяти лет, потом баба научила и кросна ткать. У нас вся своя была «сбруя»: бёрда, подножки, серёжки, челноки и всё, что нужно. Когда идут Святки, с Рождества до Крещенья, нельзя прясть шерстяные нитки. В это время ставили в избе кросна и всё больше ткать старались. У меня и сейчас прялка есть простая, не электрическая, и веретёшко. И кружки, и носки, и тапочки – всё вязала, ничего из рук не ушло. Недавно напряла собачью шерсть правнуку на носки. А раз напряла, так надо вязать. Хоть не могу, болею, а всё равно надо что-то делать, не умею без дела сидеть. 

Сейчас-то на два часа выйдут и кричат: ой, мы работали. Вот мы-то работали так работали: утром уходишь – тёмно, и придёшь по месяцу – опять уж тёмно. Ведь тысячу снопов навязывали. Жаткой жали, делали пласты, а потом из этих пластов снопы вязали. Я утром рано вставала, а ночи лунные, и вот по холодку снопы вывязывала, если дождя нет. А днём, когда жарко, вязки рвутся, неудобно. Когда жара начинается, идёшь суслоны ставить, один суслон по десять снопов. Потом идёт зерновод, кучи мои считает. Сейчас заставь-ка – никто вязку не сделает, не только сноп завязать. А серпом жать! Надо ведь каждый колос поднять, его сжать руками, серпом. Наверно, и серп-то никто в руках не умеет держать. Вот как работали-то! Как вспомню, сколько работы было, ещё сейчас слёзы одоляют. А что толку… За такую работу грех такую пенсию платить, как нам платят. 

Бывало, и боронила, и пахала, и косила, и на лошадях даже сеяла. Меня жизнь заставила так жить. Недавно зятю рассказывала, как поехала однажды, пять копён накосила, сгребла и копны сделала. Да ещё за пять километров от деревни, одна бегала впотьмах уже. Сейчас-то я испугалась бы, там зверь стал ходить. Не только медведи, ещё и сохатый. А сохатый-то хуже медведя, он убить может. Наш дедка рассказывал: шли два охотника и увидели сохатого. Один говорит: я сейчас свистну. А второй просит его: не свисти, не надо. Первый свистнул и за дерево спрятался, а второй так на дороге и остался. Сохатый мимо него пробежал да как лягнул его задними ногами, у него только варежки в животе остались. За поясом были варежки заткнуты, от удара они в животе осталися. Сразу насмерть убил, такие ноги сильные.

– Сейчас-то есть зверь в тайге?

– Есть, всё есть. Люди бьют, кому не лень, и мясо едят. Хоть нельзя, а крадчи добывают. Медведь-то прямо в деревне ходит. Люба говорила, в Коношаново прямо у порта медведь ходит. Обычно он людей не трогает. Уж сколько раз я медведя видела, он меня давно съесть мог. В ягоднике видела его, как вас прямо. Берём ягоды, а Тамара в совок ягод набрала и стала хвою выбирать, голову-то подняла, а на неё медведь из кустов смотрит. Она как заорёт! Уж и не помню, ревела я или нет. Потом бабы выскочили, там два брата, Николай и Володя, шли. Тамара им кричит: «Мужики, берите ружья, там медведь, наверно, Лариску съел». Они ко мне побежали, а я стою и смотрю, куда медведь ушёл. Он как шёл, так и ушёл мимо нас. Никого я не боялась. Мы даже с того места не ушли, так и стали дальше ягоды брать. А тятя мой однажды к тетеревам подкрадывался, пока они токовали. Глядь, а за ним сзади медведь крадётся, уж на дыбы встал. Медведь-то тоже на тетеревов охотился, не тронул тятю. Много случаев было. 

Но бывало, что и нападал медведь на людей. У нас в Коношаново дело было осенью уже, в конце октября. Мужик один, Черепанов, шёл домой поддатый и слышит, где-то на задах телёнок орёт. Прибежал домой, а у него там два ружья было. Ну, он и перепутал: ружьё одно схватил, а патронташ – от другого. А у него за огородом медведь телёнка дерёт. Стал он стрелять в медведя, а вы-стрелить не может, патрон-то не идёт. Медведь уже телёнка бросил и на мужика. Ну, он умный был, не растерялся и руку медведю в пасть засунул, за язык поймал и, сколько мочи было, стал язык тянуть. Правда, зверь всё равно лапой ему все волосы ободрал – череп аж блестел потом – и ухо совсем вырвал. А сам-то хоть с разорванной пастью, но ушёл. Недалеко, правда, утром соседи пошли по следу, нашли его и убили. Худой, говорят, был, но здоровый. В деревню его на тракторе привезли. Года два или три Черепанов после этого прожил и умер. Говорят, что от испуга.

Добывают медведей, в основном лапы берут, жир да шкуры. Один у нас был, медвежьим мясом собак кормил. Вот охотник дак охотник. Соболей добывает, сдаёт по сто с лишним и сколько ещё продаёт. «Буран» новый купил. А в деревне народу-то нету, осталось у нас в Коношаново три охотника, а так все поразъехались. Вот раздолье теперь – добывай, сколько хочешь. 

А бывало раньше, маленьких медвежат домой приносили. Вырастят его до осени, а осенью они чуют, что надо берлог делать. У Прокопия-то он под поленницей яму большую выкопал. За домом у них деревина большая росла, вот он на деревину-то эту задом запалзывал. Ой, не успеешь оглянуться, он уж на деревине, залезет и спустится. Ну, вот маленькие-то забавные, его даже на поводке водили, он никого не трогал. А потом подрос, дело к осени подошло, он злой стал, начал собак гонять, на людей кидаться. Стали ругаться, чтоб не водили: может на ребятишек кинуться. Пришлось зарезать его. 

За разговорами мы и оглянуться не успели, а Екатерина Иннокентьевна уже приготовила ужин, накрыла на стол. Чего там только не было! Маринованные маслята, хрустящие солёные огурчики, лечо и ещё какие-то домашние заготовки. У хорошей хозяйки всё своё, со своего огорода. Бабушка Лариса потчует нас хариусом, которого «зять в Илге на удочку наловил», и одобрительно поглядывает на хозяина, как тот спокойно и уверенно сидит во главе стола. Видно, что он и рыбак и охотник. Как и все местные, «кому не лень», конечно. Взрослые дети у них уже учатся в городе. Неизвестно, вернутся ли в район. 

– Бабушка Лариса, раньше ведь не разводились. А если кто изменял, что делали?

– Одна баба у нас мужу изменяла. Пока он в армии служил, нагуляла двойню, двух пацанов – Михаила и Алексея. Она их даже воспитывать не стала, чужим людям отдала. Так свёкор её наказал. Нагрёб турсук муки да по-

ставил ей на голову. Между ног у неё метлу пропустил и заставил одной рукой метлу держать, а другой – турсук  придерживать. В зубы ей подол сунул и в таком виде повёл её от нижнего края деревни до верхнего и обратно. А когда она по деревне шла, за ней шпана бежала, позорили её. Я тогда маленькая была, а помню, как наша бабушка ворота на засов заложила, говорит: не вздумайте выйти отсюда. У неё даже ни стыда ни совести не было. Потом уж и муж вернулся, так она ещё одну двойню не от него родила. Там девочки были, обе умерли. А муж с ней потом до самой старости так и прожил. Он никогда не матерился, только «итиалять» говорил. А братан его «итиамать» говорил, и больше ничего. 

Алексей к нам часто заходил и всегда моему тяте говорил про неё: мать – это та, которая вырастит, а она мне не мать. А Михаил однажды полез к одной бабёнке, хотел её попортить. Она заревела да на всю деревню его опозорила. Народ собрался, а он убежал в лесочек да в себя выстрелил от позору. Сразу не умер, ранил себя. Его на пароход погрузили, чтобы в больницу отвезти, но не довезли, только отплыли от деревни, он и умер. Но пока живой был, всё наказывал: не плачьте по мне, а хороните с песнями. Даже сказал, какие песни петь. Красивый был парень, молодой совсем, всего 18 лет. 

Раньше сильно следили, чтобы девка честная была. Встречают утром молодых после первой ночи, ставят две стопки с вином. Если она была честная, то бросают тарелку вместе со стопкой, тут же ломают. А если нечестная, то в сторону выбрасывают, не ломают. Ну, всяко было, и обманывали, конечно. Одна невеста заставила жениха петуху голову отрубить. Ну, жених-то всё это ей и проделал, чтоб её любили дома-то. Если она бесчестная, то её не будут любить. 

– Бабушка, а был такой обычай: парню давали выпить для смелости раньше? 

– Вот раньше и давали, может, в напёрстке глоток. Не давали много. Да и стыдно было пить-то. 

На памяти этого поколения происходили страшные события, связанные с раскулачиванием, с прохождением «белых» по Сибири. Недавно Галина Витальевна приехала из Красночикойского района, что на самой границе с Монголией. Там в каждом доме рассказывают, как шёл «белый Барон» через селение и накалывал младенцев на штыки. Народная память – это критерий достоверности информации. Память показывает, как исторические события проходят через судьбы конкретных людей, и, вглядываясь в них, яснее видишь эпоху. Но получается неоднозначная картина. Думается, мы сильно поспешили поставить памятник Колчаку, который запечатлён в памяти старшего поколения кровавыми деяниями. Нельзя идеализировать историю, особенно если её ещё могут воспроизвести старики. Сама Лариса Георгиевна не была свидетельницей тех страшных событий, но помнит и подробно передаёт рассказы старожилов. 

– Раскулачивали у нас тоже. Был у нас в Коношаново один купец богатый, Мишарин. Вот однажды он жену приревновал. Пошёл и поджёг свой магазин, думал, она там с любовником спряталась. А она к соседке в гости ходила. Он только и сказал: не плачьте о моём богатстве, я за неделю всё заново наживу. И правда, беднее не стал. Купец он и есть купец, что хочет, то и делает. Таких коней держал, из Коношаново до Знаменки за день доезжал. Поменяет там коней – и на Иркутск. Вот кони так кони. Раскулачили его потом.

Колчак или Деникин по деревне шёл, когда тяте моему 14 лет было. Они когда шли, скот убивали, муку, орехи выгребали, всё себе забирали. Говорят, кто остался, того не трогали, а кто ушёл, тем уж пакостили. Баба наша взяла и спрятала от них швейную машинку в зарод соломы. Был среди солдат один парень, молодой, стройный такой, ото всех отличался. Он тихонечко подошёл к бабе и говорит: хозяйка, это не ваша ли машинка в соломе лежит? Бабушка испугалась, обмерла вся. Но он ей машинку принёс и перепрятал так, что никто из «белых» её больше не нашёл. Мучили его свои-то, что он самый молодой: то корову доить пошлют, то готовить. Наша баба с тех пор его жалела. Всё за него сработает, а он только показуху делал, что варит там или хлеб стряпает. Сколько там убитых было, а ведь колчаковцы эти своих ни одного не бросили. Запрягут коней, в сани мертвецов наложат и увезут с собой. 

Самый бой был за Грузновкой, за ручьём. Много там народу полегло, наши с винтовками повысыпали или с чем, а у «белых» пулемёт был. Бабушка рассказывала, что тятю заставили туда что-то везти на лошади. А тот парень-то его увидел. Тятю в доху завернул, как понужнул коня и говорит: не бойся, конь тебя сам до дома довезёт, ты только не останавливай его. И правда, конь добрый был, до дома так и добежал. Тятя рассказывал, что от страха весь мокрый в этой дохе сидел, всю дорогу только и ждал, что сейчас его застрелят. Когда конь к воротам прискакал, мать выскочила, думала, что он мёртвый там на коне лежит. Развернула доху, а он мокрый только, но живой. Она не помнила даже, как его в дом притащила. Ребёнок же ещё! 

Видно, не судьба была Георгию Шаманову умереть так рано. Гораздо позже, когда Лариса была уже взрослая, в Воробьёво перевернулась грузовая машина. С неё посыпались бочки, и одной из них убило отца. После него осталось пятеро детей, а сама Лариса Георгиевна родила шестерых. Катя-то – младшая дочка, «заскрёбыш», как любовно говорит о ней баба Лариса. Первая красавица на деревне была Лариса. Но замуж не спешила, только в 25 лет пошла под венец. Дружно прожила она жизнь со своим дедушкой. Он молчаливый, а она, наоборот, душу словом умеет согреть. 

Раньше бывало, все ребятишки соберутся и просят бабу Ларису: пойдём в баню страшилки рассказывать. Сказок и страшилок она знает столько, что не перечесть. Начнёт рассказывать – и словно оживают старинные легенды, и каждая с моралью, с особой житейской мудростью. «Однажды ехали мужики с обозом. Вот ночь наступает, а до постоялого двора ещё далеко. Стучатся они в одну деревню, просятся ночевать. Хозяева им говорят: мы бы рады вас пустить, но у нас дитё без конца орёт. Ну, тем уже всё равно, кто там орёт, лишь бы поесть да поспать в тепле. Легли спать, а дитё, и правда, орёт без перерыва, хозяева только знают по очереди зыбку качать. Тут один парень из гостей взял ребёнка из зыбки, приподнял на руках да по заднему месту шлёпнул. Тут вместо ребёнка у него в руках оказалось осиновое полено. «Я – ваш настоящий сын, – говорит. – А это подменённый ребёнок. Когда бабка роды принимала, вы ей ничего не заплатили, и она меня прокляла». Нельзя детей проклинать, особенно матери. Поругайся, но только не кляни. Уж какое есть дитя, ты за него молись, проси за него Бога». 

До строительства железной дороги по тракту «гоняли ямщину». Ходили ямщики, водили обозы, и потому была развита сеть постоялых дворов, сложилась совершенно особая культура взаимоотношений с приезжими. Интересно, что родители Ларисы Георгиевны тоже держали большой постоялый двор в Коношаново. Редкое везение для учёного-этнографа, что рассказчица это помнит и детально описывает. Поражает в её рассказах порядок ведения дела, выработанный опытом трудной ямщицкой работы. 

– Обозы только к вечеру собирались, могут даже и запоздать, и в десять, и в два часа ночи приехать, – вспоминает бабушка Лариса. – На этих лошадях из Знаменки в Коношаново возили извёстку и другие товары, а обратно загружались зерном, пшеницей. А у нас ограда большая была, дом большой был, всех коней загоняли в ограду, – вспоминает бабушка Лариса, – все влезали. Ямщик заезжает, сразу коня поворачивает, ставит к воротам, выпрягает, оглобли завязывает кверху. Другого коня заводят, разворачиваются, в ряд ставят сани, оглобли завяжут, подымают кверху. Так друг за дружкой сани-то ставят, и мало занимало места. А утром встали, первого коня подвели, оглобли развязали, они его запрягают. Второго подвели, оглобли развязывают, запрягают. Все порядочком сани, у всех оглобельки были завязаны. Коней сначала на выстойку ставили. Они же мокрые, в пене приходят-то. Надо, чтобы они обсохли и снег не хватали. Потом уж их к сену допускают. А как обсохнут да сена поедят, ямщики их напоят, а после уж овёс дают, чтоб лошадь до завтра выкормить. А если она голодная, ночь-то её не кормят, голодная-то она не пойдёт.

Коней выпрягают в первую очередь, потом уж ямщики идут в дом, ужин готовят. Или уж если с хозяином договариваются, чтоб ужин-то им уже вот тут чё-то готовили, пока они с лошадями управляются. Ну, если едут вот со Знаменки, они с собой привозили свой хлеб, если уж не привезут, ну, чё, они голодные не будут, всё равно хлеба-то наши нарезают, ставят на стол. Ведь не будут одну булку. Там человек пять-шесть придёт, это три-то булки они так мужики-то съедят. А булки-то вот какие стряпали! Круглые! Не то что сейчас кирпич да магазинские битончики. Мужик с усталости пришёл, ему надо и жрать.

Так вот я нынче с соседом-то поругалась. Он коня с коровами кормит. А разве так можно? Корова уже копну съест, а конь и одну треть не одолеет, потому что он жуёт, а корова, не жуя, глотает, а потом жевачкой всё отрыгивает и пережёвывает. Вот у него конь всегда голодный. Конюхи раньше были, ходили за ними, как за детьми, чтоб лошадь-то накушалась. А если она голодная будет, она не повезёт груз. Чё ей голодной-то идти?! А лошадь-то только не говорила, а счас, как трактор не заправишь, трактор не пойдёт, так же и лошадь: не накорми – и лошадь не пойдёт. Это ровно одинаково. Тот трактор, а это лошадь.

– Девки, а вы хоть поняли, что медвежатину ели? Зять мой забил, – хитро улыбается баба Лариса, явно довольная нашим замешательством. 

– Катя, это медвежатина? – в голос спрашиваем мы у возвратившейся в комнату хозяйки. – Никакого запаха нет.

– Ну, какая там медвежатина… – смеётся Катерина. – Но дичь, конечно. 

И то верно, как же в тайге жить да дичи не есть. Правда, закон нынче с этим строг, но… Говорят, в Качугском районе какое-то большое начальство отгородило себе кусок заповедника. Местных туда не пускают, зато круглый год возят на охоту вип-гостей. И в этих разговорах тоже есть своя вековечная мораль: правда выше закона, и если закон несправедлив, народ его не исполняет. 

А бабушка Лариса между тем довольна, что не потеряла сноровку: «Мне, девки, врать-то идёт, я умею. Не каждый так может врать-то?» Весело, тепло и сытно сидеть в этом хлебосольном доме и слушать рассказы о былом. Но на дворе ночь, и нам пора отправляться в путь. 

Обратно в Иркутск мы едем следующим утром. По тому самому тракту, по которому дед Ларисы Георгиевны «ямщину гонял». А морозы тогда стояли «жестокие, никого не спрашивали. Но он «в ичигах ходил, с собачьими вкладышками» и потому не мёрз. Нам в машине ехать не в пример комфортнее. А главное – быстрее. За несколько часов мы проделываем путь, который в 18-м веке занимал месяц. Так что грех жаловаться. 

Едем молча, вспоминаем рассказы стариков. Слово – самая хрупкая вещь на свете. Оно как фреска в старинной церкви. Вдруг проступит из небытия, и кажется, что давнее-былое на миг станет осязаемым и близким. Встают перед тобой давно ушедшие люди, и такая в них силища богатырская, что нам и не снилась. Великая животворящая сила, которая ставила в Сибири остроги, поднимала целину, а потом вдруг поднялась вспять, повернула реки, затопила поля и сама захлебнулась в разливах рукотворных морей. 

 Легко ли было первопроходцам руками корчевать ельник, расчищая пашни, отвоёвывать у тайги каждый метр плодородной земли? Они ещё спросят с нас за эти земли, которые снова зарастают лесом. И мы не в силах удержать их, несмотря на все наши нанотехнологии. И за китайские плантации, которые мы позволили развести под самым Иркутском, тоже ответим. Ответим перед своими детьми, которые травятся импортными ядохимикатами, потому что мы не можем вырастить свои помидоры и огурцы. «А щас всё есть, но душа не горит, не поёт, не пляшет», – говорила одна из героинь «Словаря». Всё у нас есть… И всего этого нам мало, мы спешим сорваться и уехать с родной земли. И «не горит, не поёт душа».