Документальную ленту «Рождённые в СССР. 28 лет» до России посмотрели в десяти странах, теперь её ждут на кинофестивале в Лейпциге, который откроется 29 октября. 

Последний просмотр перед Иркутском, по словам режиссёра, прошёл в «Крестах»: почти такой же по размеру зал, как в Доме кино, был заполнен, зрители – отбывающие наказание, их охранники и психологи – смеялись и плакали в «нужных» местах, и «даже лучше, чем в обычных киношных залах». 

– По окончании зэки подарили самый лучший мой приз – хлеб, который они выпекли сами, – без тени иронии рассказал Мирошниченко. – Как и мой герой, я сказал им и начальнику тюрьмы, что, если что, надеюсь на комнату с солнечной стороны. 

О том, что такое свобода, любовь, смерть, Бог, в фильме Сергея Мирошниченко говорят дети: сначала трогательные семилетние малыши, затем четырнадцатилетние подростки, позже – молодые люди в 21 год. Камера возвращается к героям каждые семь лет, чтобы проследить, как они изменились за это время, неизменно замечая и метаморфозы в жизни страны.  

– Сначала я относился к идее Августина Блаженного, которую также приписывают иезуитам, не совсем серьёзно, – говорит режиссёр. – Я был воспитан советской системой, что человек меняется и может всё изменить. На самом деле не всё так просто. По-моему, у человека есть путь. Это не значит, что он полностью задан, но есть некий вектор, по которому ты движешься. Единственное – ты должен использовать этот вектор в пользу, суметь организоваться, подумать. Майкл Аптед, автор проекта из Великобритании, где кинонаблюдение идёт уже 56 лет, пришёл к чёткому выводу, что социального лифта нет: бедные остались бедными, богатые – богатыми. Но у них изначально было социальное расслоение, в СССР ситуация складывалась несколько иначе. 

По словам режиссёра, для него было особенно важно показать картину в Иркутске, поскольку два героя – Рита и Андрей – родом из этих мест. Когда-то, приехав на берега Байкала, Мирошниченко выбрал их из множества других семилеток. 

– Как вы подбирали детей? Где вы их нашли, с помощью кого? – прозвучал первый вопрос из зрительного зала после просмотра.

– Я всегда стараюсь искать героев сам. Конечно, были какие-то советы. Сначала выбрали регионы: взяли Среднюю Азию, Сибирь, Урал, Кавказ, Прибалтику, Центральную Россию, Москву и Санкт-Петербург. Мы просто снимали детей в садиках – около тысячи микроновелл на VHS. Потом их осталось сто, из которых нужно было выбрать двадцать – больше нельзя было, потому что денег не хватало. Главное – чтобы герои не были похожи друг на друга. Но некоторых детей смешно выбрал: допустим, в детском саду в Питере была драка, я решил разнять, взял одного ребёнка и второго – они оказались одинаковыми, это были близнецы Стас и Денис. Потом мы приехали в Киргизию, выбрали ребёнка, а он не в первый класс пошёл, а в третий – ему оказалось уже 10 лет, родители нас обманули с возрастом. В школе была октябрятская линейка, где мы встретили Алмаза. Также был мальчик, которого я увидел на Красной площади, никак не могу его найти – Паша Сычёв, – он был беженец из Баку. Его мама боялась, что мы из КГБ или что-то такое, поэтому адреса, телефоны – всё было неправдой. Через Интернет откликнулись 280 Паш Сычёвых, но все не те. А нам бы хотелось вернуть его в проект. 

Риту из Листвянки я увидел, когда она, такая свободная, гордая, шла из детского садика, и на мои вопросы она отвечала так свободно, гордо, вдумчиво и как-то так на меня смотрела с неким безразличием и игривостью. Андрюша был такой мужичок, с молоточком, которым он забивал гвозди, нам как раз такого не хватало. А потом он оказался таким… философом. Были дети, которых я сознательно выбирал. Например, в Грузии я знал, что буду брать ребёнка из элиты. В Ярославле искали многодетную христианскую семью. Было два священника, у одного десять детей, у второго – одиннадцать, выбрал того, у кого «футбольная команда». Батюшка, когда я его увидел, выписывал единственную газету – «Советский спорт». Я подумал, что это хорошее сочетание. 

– Сколько времени вы проводили с каждым героем и сколько материала попало в картину?

– На каждого человека 600 часов съёмки, в фильм попадает 10-11 минут. Раз в семь лет мы снимаем фактически беспрерывно: если не снимаем героя, то снимаем город. Оператор Вячеслав Александрович [Сачков] с камерой ложится спать, утром встаёт раньше меня и что-то уже снимает. На каждого из двадцати героев в среднем четыре дня. 

У фильма очень непростая конструкция, и я рад, что в своё время мне пришла эта идея: по структуре это спираль. Каждое кольцо спирали – это тема, она даёт возможность моим героям существовать на экране от начала до конца, между героями продолжается конфликт. Внешне это просто телевизионное кино, но там есть и сложно зашифрованные вещи. 

– Когда вы снимали их в 7 лет, уже тогда задумывались о связи судеб с развитием страны?

– Тогда я не очень это осознавал, только когда проехал по республикам, стало страшно: чувствовался национализм и что страна в тяжёлом положении. Мне не хочется это говорить, но, думаю, сейчас Россия тоже в тяжёлом положении. Дальнейшее безразличие к тому, что с молодыми, может нам дать Африку, рассеянную на кусочки. Не хотел бы повторения тех событий, но внутреннее ощущение такое же. Оно связано с чрезмерной централизацией жизни. Есть чрезмерное натяжение и абсолютная потеря связи. Во второй части одна из героинь хорошо сказала: «Государство – это мы, это мы – народ». Разрыв «государство – там, а мы – отдельно» удобен для многих, но ведёт обычно к краху. Мы должны активно участвовать в своей жизни, жизни страны, а у нас государство – это такой монстр, какие-то злодеи. Отсюда есть ощущение нестабильности и страха. Надо переломить это. 

– Что случилось с Андреем? – взволнованно спросила одна из зрительниц об иркутянине, который отказался участвовать в съёмках этого фильма, записав короткое видеообращение. –  Он совершенно неузнаваем.

– Психологический слом – будем так это называть. Надо сказать, эту картину мне помогали делать молодые люди, если бы не они, я, наверное, неправильно понял бы поколение. Допустим, монтажёрам 25 и 29 лет, Соне Гевейлер, режиссёру монтажа, теперь выпускнице ВГИКа, было 22. Маше, моей дочери, которая сняла несколько эпизодов самостоятельно, 25. Кроме меня и операторов [Вячеслава] Сачкова и [Евгения] Ермоленко, коллектив в основном женский, боевой, молодой. 

Соня однажды принесла мне работу о возрасте. Я всегда знал, что самый первый период – от нуля до семи – очень важен в жизни человека. Второй важный отрезок – от 24 до 28, называется периодом воплощения. В разных философских концепциях и религиях это тоже отражено. Нас не учат этому, но во время воплощения определяется вектор жизни, выдержать этот период очень тяжело. Заканчивается родительская опека, надо научиться извлекать уроки из каждого самостоятельного действия. Здесь очень много падений. Ребят, которые находятся в кризисной ситуации, в моём фильме треть. Думаю, эта цифра соответствует тому, что происходит в нашем обществе и во всём мире. 

Надо понимать, что эти ребята перенесли огромный тяжёлый период в истории, внешнее воздействие на них было колоссальное. Рухнула идея общества социальной справедливости не только в нашей стране – во всём мире. На смену пришёл, как я это называю, неофеодализм в его извращённом понимании. Причём моё поколение – такое бешено-эгоистичное, ненасытное по отношению к другим людям и природе. Мои герои пережили этот стресс. 

Второе – это технологический взрыв, прогресс. Когда я начинал снимать, ни о каких мобильных телефонах и речи не было, Интернета, в котором сейчас половина людей в зале параллельно что-то передаёт, быть не могло. С этим тоже сложно справиться. Открытое технологическое общество подталкивает людей к ненормальным поступкам. Например, когда тихий, хороший человек вдруг берёт и выставляет себя на порносайте.

Они пережили два таких мощных удара и ещё несколько поменьше. Я вообще уважаю это поколение молодых, верю в то, что эти люди осознают, что произошло, и поправят старших товарищей во всём мире. Повсюду идёт такое движение. Один из моих героев живёт в чрезвычайно сытой стране, он меня привёл на вокзал, и я сначала не понял, что происходит. Весь вокзал был заполнен торгующими наркотиками. Стоит полиция, а люди ползают – хорошо одетые молодые люди, – у них пена идёт. И это очень богатая страна, центр Европы. Всё очень близко и очень одинаково. И бороться надо за изменение общего вектора всем молодым. 

– Следите ли вы за судьбами героев между моментами съёмок и участвуете ли в них?

– Слежу, но не пристаю. Не люблю передачи «за стеклом», фильм строился как монтаж мысли, самоанализа и анализа окружающей действительности. В материале у меня достаточно физиологии, но для этого есть другие режиссёры. Физиология жизни как стиль меня просто не интересует.

– Вы помогаете своим героям?

– Даже если и помогаю, делаю это при помощи других людей. Теперь моя дочь больше помогает.

– Но чистота эксперимента нарушается…

– Те, кому это помогает, и сами бы добились, а другим хоть что сделай – бесполезно. Люди живут по своим каким-то путям, не решается это помощью извне, поверьте. 

– В предыдущих сериях кажется, что жизнь героев меняется, но её преподнесение остаётся прежним, каким-то пессимистичным. Вы не думали изменить концепцию?

– Их должны снимать до 70, возможно, после меня кто-то другой будет снимать веселее, – улыбнулся Мирошниченко. – А кто вам показался самым невесёлым в этом фильме, кроме автора?

– Не согласна с предыдущим человеком, – неожиданно высказалась вместо него другая зрительница. – У меня вопрос: основная цель этого проекта одна или каждый раз меняется?

– Снимаю каждый раз новый фильм, они не похожи, но интонация всё равно моя, – ответил сразу обоим зрителям режиссёр. – Допустим, в первом фильме есть предчувствие распада Советского Союза, и я не думаю ничего оптимистичного по этому поводу, нельзя назвать это время счастливым. Фильм о четырнадцатилетних более радостный, хотя и там есть трудные моменты, в жизни они всегда есть. В 21 – сложнее. Всё-таки надежда у ребят остаётся. Ты должен сам отвечать за свои поступки и сам должен решать в своей жизни, чтобы не бродить, как один из героев, по душевным руинам. 

– Вы будете снимать через семь лет, потом ещё через семь? По теории Августина что это будет?

– Через семь лет это будет половина жизни, за которой я буду наблюдать. Полжизни, представляете? Дальше жизнь будет пролетать очень быстро. После 35, в 42 появляется тягостное ощущение, что жизнь – фью! (присвистывает, изображая пролетевшую жизнь) – пустая. Этого надо как-то избежать будущим авторам. Я пишу «завещание», готовлю молодую команду, потому что через семь лет кто его знает, как будет.

– Название «Рождённые в СССР» сначала напугало: думала, опять будут ругать Советский Союз. Мне кажется, эти дети говорят о том, что тогда развивались очень интересные личности. А вот эта свобода, которая сейчас появилась, ну зачем она?

– Свобода нужна. Надо просто научиться справляться с ней. Вы – молодая женщина, и этим ребятам Советский Союз, конечно, не сделал ничего плохого, дал только некоторые демагогические установки: что всегда нужно говорить правду или что октябрёнок – помощник Владимира Ильича Ленина, а в чём помощь нужна – не объясняли. Думаю, что, действительно, первые семь лет дали им и хорошее – интернационализм, ещё что-то, но сейчас ситуация не хуже. Мы просто переживаем мощное, тотальное испытание неофеодализмом, которое может кончиться катастрофой и взрывом. И мы должны остановить эту игру, когда во время кризиса Билл Гейтс становится на семь миллиардов богаче. Это безумие. 

– У вас есть любимчики среди героев?

– Никогда в жизни. Понимаете, это я рассказываю отчасти о себе, о своей семье. Я выбираю сектора, которые я люблю у этих ребят, в которых я где-то сам ошибаюсь, и показываю, как они ошибаются. Поэтому я их всех люблю. 

– Что вам дала эта картина?

– Любовь к разным народам, – абсолютно серьёзно ответил Сергей Мирошниченко. – И ещё – страх перед потрясениями. Революция страшна не тем, что меняется система, а тем, что она выращивает монстров ужаснее, чем то, с чем она борется. Надо научиться, если что-то не нравится в жизни, исправлять эволюционным путём. Моя мама приводила хороший пример из детства. После революции в трамвай, где она ехала, зашёл голый мужчина. Как потом оказалось, на нём было написано «Долой стыд». Из трамвая все вышли, и дальше он поехал один.