«Мне дали скрипку, и я стала играть»

После репетиции она чистит ватным тампоном струны своей скрипки, изготовленной в середине 18 века миланским мастером Карло Ландольфи. Закончив, аккуратно убирает её в именной чехол с инициалами. Под его крышкой прикреплены датчик влажности и три смычка, а за ними – несколько фотографий. На одной из них – её дочь альтистка Нора Шварцберг, рядом – портрет друга, композитора из Аргентины Хорхе Боссо, и другие лица. Эти фотографии, как и скрипка, всегда с ней во всех поездках. Буквально неделю назад Дора Шварцберг летала с ними в Корею, откуда вернулась домой, в Вену, и оттуда поехала в Иркутск, чтобы сыграть здесь скрипичный концерт Брамса. «Правда, после возвращения из Кореи, с которой у нас разница во времени семь часов, я с большим трудом пережила jet lag (нарушение суточного ритма при резкой смене часовых поясов. – «Конкурент»), в Вене не успела раскрутиться обратно, а теперь приехала сюда, в те же самые семь часов. Так что, в общем, это усилие», – признаётся скрипачка. И хотя она уже второй раз в Иркутске (впервые Дора Шварцберг была здесь в мае 2011 года. – «Конкурент»), для неё это по-прежнему «довольно далеко», но возможность сыграть здесь прекрасна. «Да и кто же отказывается играть концерт Брамса?» – полуриторически спрашивает она и тут же вспоминает, что последний раз исполняла его пять или шесть лет назад. По её словам, есть три композитора на «Б» – Бетховен, Брамс, Брух, написавших одни из лучших произведений мировой скрипичной музыки. При этом она  никогда не говорит, что что-то лучшее, потому что лучшее – это то, что ты играешь в данный момент.

– Дора, часто вам приходится вот так пересекать полконтинента, чтобы приехать и исполнить один концерт? 

– Вы хотите спросить, стоит ли овчинка выделки? Конечно, стоит. Кроме всего прочего, это элементарно моя профессия. Я сделана для того, чтобы играть на скрипке. Это моя жизнь. Каждый человек, если ему повезло, должен встретиться со своей профессией – тем, чему он себя отдаст, и тем, что ему отдастся. Конечно, это не у всех получается. Мне повезло. Но у меня вся семья музыканты – мама, папа, у папы было 11 братьев и сестёр, все играли, бабушка играла, так что мне было легче.

– То есть логично, что у вас дочь тоже музыкант? 

– Это логично. Но всё равно большое счастье, потому что этого могло и не случиться. Нам всем в этом смысле повезло. Конечно, я хотела, чтобы Нора стала музыкантом. Меня многие спрашивают, тяжелая ли эта профессия. Да, тяжёлая. С другой стороны, а какая лёгкая? Смотря как делать своё дело. Мы, музыканты и артисты вообще, почему-то всегда норовим сделать немножко больше, чем то, за что нам платят. Потому что момент игры, момент делания музыки – это самое драгоценное, что у нас есть.

– Когда вы поняли, что будете скрипачкой? 

– Я никогда не думала об этом. Мне было пять лет, мне дали скрипку, и я стала играть. С тех пор продолжаю это делать. Вообще был такой виолончелист, один из самых главных в мире, его звали Пабло Казальс (один из наиболее известных испанских музыкантов 20 века, композитор, дирижёр. – «Конкурент»). Он умер в 1973 году. И он говорил, что музыкант – это предназначение, то, что дано свыше, и мы должны этому служить. 

– Есть такое выражение, что успех зависит на 90% от трудолюбия и только на 10% от таланта. В случае с музыкальной карьерой это так?

– Я не верю в это. Если таланта нет, то его нет. Хотя всё зависит от того, о музыканте какого уровня мы говорим. Есть оркестранты, которые играют, зарабатывают этим на жизнь, любят своё дело, но это всё равно профессия. Вообще, самое трудное для любого человека в любой профессии –  чувствовать себя нужным на том месте, на котором находишься, и делать то, что делаешь, хорошо. Позавчера вечером я пыталась это объяснить в ресторане отеля, где живу. Ужасный ресторан, можете так и написать. Я не капризная, но что касается желудка, он же тоже страдает. И мне дали книжку, чтобы я написала, и я написала, что непрофессионально может быть, бесталанно тоже может быть, но когда у повара нет никакого интереса, никакого желания, чтобы было лучше, то это каюк. Так что если есть талант – это такой божий дар, за который нужно каждый день говорить спасибо, потому что это не покупается.

 «Мы – типичные нетуристы»

«Смычки – хрупкая вещь», – объясняет Дора Шварцберг,
у которой в чехле всегда три запасных смычка

Иркутск для Доры Шварцберг в каком-то смысле особенный город. Не потому, что вот уже второй её концерт здесь публика воспринимает с восторгом. Дело в том, что этот её приезд совпал с визитом в столицу Приангарья главного дирижёра Берлинского симфонического оркестра Лиора Шамбадала, с которым она не виделась до этого больше 30 лет. И хотя оба ведут активную концертную деятельность, благодаря приглашению главного дирижёра Губернаторского симфонического оркестра Илмара Лапиньша встретились они именно в Иркутске. За три дня пребывания здесь Дора Шварцберг успела сыграть под управлением Лиора Шамбадала концерт Брамса, поговорить на иврите, который они оба знают в совершенстве. Помимо русского и иврита, Дора говорит на английском, немецком и итальянском. Лиор Шамбадал для общения с Илмаром Лапиньшем выбирает немецкий, а с оркестром на репетициях говорит по-английски. Но признаётся, что и всё, что говорится по-русски, тоже отлично понимает. «Я вырос на русских сказках, моей первой книгой был «Золотой петушок», – делится он. Отсюда и его особое отношение к русской классической музыке, произведения которой он выбирает для иркутских зрителей.

– Ваша дочь Нора также бывала в Иркутске (её концерт здесь состоялся в конце октября 2011 года. – «Конкурент»). Каким было её впечатление после поездки? И повлияло ли это на то, что вы приехали в наш город снова?

– Ей очень понравилось. Была хорошая погода, что приятно в таких далёких и холодных странах. Ну и потом, здесь Илмар Лапиньш, ваш оркестр, и она играла с китайской дирижёршей. Всё это было очень интересно. Но дело в том, что мы – типичные нетуристы. У нас нет такого, чтобы понравился какой-то дом или что-то ещё. Есть только внутреннее ощущение, которое возникает или, наоборот, не возникает. Вот ей было здесь тепло, было хорошо, чему я очень рада. Потому что она моя дочь, наша с мужем дочь, а мы – русская семья. Хотя Нора родилась в Америке и, собственно, никакого отношения ко всему, что я люблю,  не имеет.

– Но она говорит по-русски. То есть получается, свои русские корни вы ей всё-таки передали?

– Да, она прекрасно говорит по-русски, как мы с вами. Хотя я специально ничего такого из рук в руки ей не передавала. Мы жили в Нью-Йорке, когда родилась Нора, затем, когда ей исполнилось года полтора, переехали в Вену. Там она ходила в немецкий садик. Но дома запрещалось говорить на любом другом языке, кроме русского. Поэтому она естественным образом унаследовала очень красивый язык. У меня неплохой язык, у мужа тоже очень хороший. Он работал диктором на телевидении в Одессе, откуда он родом. Поэтому у Норы язык даже более красивый и чистый, чем говорит молодёжь сейчас здесь. Хотя все эти слова типа «блин» она тоже знает.

– Ваш муж из Одессы, вы носите фамилию Шварцберг, но при этом называете себя русской семьёй, что довольно необычно.

– Я родилась в Ташкенте. В Одессе училась. Шварцберг – это фамилия моего папы. Папа – еврей из Румынии, мама – еврейка из Киева. Шварцберги – еврейская фамилия, хотя она слышится немецкой, но в Германии в основном Шварценберги, то есть чуть-чуть по-другому. У нас в Вене есть площадь Шварценберг Платц. И некоторые путают мою фамилию с её названием и очень от этого с большим пиететом относятся. Хотя у моего мужа фамилия тоже не слабая – он Романов. Никто не знает, имеет ли он отношение к династии Романовых. Но тем не менее он граф.

– Вы часто играете вместе с дочерью?

– В последнее время меньше, потому что у неё много своих дел. У неё другая жизнь, тоже насыщенная. Хотя как-то у нас с ней был один красивый случай. Думаю, кто-то даже успел это заснять. Мы играли вместе с Норой симфонию-кончертанте Моцарта для скрипки и альта с оркестром, а потом я играла концерт Брамса. Я была на сцене, а Нора уже сидела в зале, в пятом или шестом ряду. И вот перед каденцией я играю самый последний аккорд, и у меня со страшной силой вылетает смычок, а я только смотрю за его траекторией. В это время Нора успевает выбежать со своего места, схватить смычок в воздухе и принести мне его на сцену – я продолжила играть. 

Музыка живых людей

– Какие у вас планы после поездки в Иркутск? 

– Дальше в Вену, причём надолго, где-то дней на десять. Для меня это действительно долго. Потом подготовка к большому концерту, а потом начинается лето, много всяких переездов. Ездить тяжело и не всегда приятно, спасает то, что между этими поездками всегда играешь.

– Но даже в жизни музыканта должно оставаться место для таких обыденных вещей, как отдых, семья, каких-то ещё интересов и увлечений?

– Да, это есть. Но в конечном счёте всё равно это направлено на общее дело. Так что покой нам только снится. В этом году меня буквально шантажом взяли, и теперь десять дней или две недели я буду где-то там жить. Это будет отпуск. Хотя меня практически невозможно вытащить в отпуск.

Вообще, конечно, у всех музыкантов разный стиль жизни, кто-то ездит больше, кто-то меньше. Дело в том, что я ещё преподаю, поэтому у меня есть определённые обязательства. Раньше это называлось Высшей школой музыки, сейчас это Венский университет музыки, где я служу профессором. И это не просто обязательства, это желание, я очень люблю преподавать, люблю студентов. Правда, теперь я стала понимать, что всё-таки должна как-то разумно себя расходовать. Хотя я не считаю, что это расход, потому что мы и моментально получаем тоже.

– Вы часто бываете в России с концертами? И, учитывая ваши славянские корни, это предполагает какое-то особое отношение?

– Бываю здесь примерно раз в год. Но дело в том, что я не очень люблю Москву и Петербург. Хотя, конечно, если приглашают сыграть хороший концерт, то еду. Но то, по чему я скучаю, – это не Москва и не Ленинград. По ним можно скучать так, как обычно скучают по Парижу. Всё это прекрасные города, но другое. Поэтому у меня в России своя география – это Иркутск, Красноярск, Вологда, Норильск, Барнаул, Камчатка. В июне еду в Одессу. 

– На ваш взгляд, в мире меняется отношение к классической музыке? Ведь порой одна оперная постановка или концерт требует огромных усилий. Насколько им соответствует встречный интерес со стороны зрителей?

– Мне трудно говорить об этом, потому что те концерты, в которых я участвую, – это всегда полный зал. И с теми концертами, что  я слушаю в Вене, мне, похоже, тоже везёт. Я практически никогда в своей жизни не видела пустой зал. С другой стороны, мне известно, какова общемировая политика государств в этом направлении. На искусство сегодня выделяют примерно одну десятую часть того, что выдают на спорт. Так что общая тенденция нас гробит. Но думаю, что многое тут зависит от конкретных людей на местах. Другое дело, что мы живём во время фаст-фуда, и, к несчастью, фаст-фуд сегодня во всём.

– Не получается ли, что классика становится таким элитарным искусством? 

– Наверное, в каком-то смысле да. Ведь когда-то было нормой, что люди собирались и играли камерную музыку раз в неделю дома. Причём это были не музыканты, а инженеры, врачи. У всех участников знаменитой «Могучей кучки» были профессии, а музыкой они занимались как хобби. Римский-Корсаков, который положил основу оркестровке и написал все свои замечательные оперы, был морской офицер, а Бородин был, по-моему, химик. Но музыка была им необходима.

А сейчас проблема ещё в том, что в основном люди слушают «так называемую классику». Я вообще не согласна с этим словом, потому что «классическое» для меня – это всё, что пережило 20–30 лет со дня рождения. Так что нужно играть и музыку современных авторов тоже. Был такой композитор Шуман (Роберт Шуман. – «Конкурент»), который много устраивал вечеров, играл и сочинял вместе с друзьями. И он говорил, что мы должны играть музыку живых людей, а мы всё время играем музыку мёртвых. А сегодня такие композиторы есть, хотя не всегда легко понять, что у них более талантливое, а что менее.