«Это вам не бык на палочке»

Какой у автора стиль, язык, какой юмор и самоирония – чувствуешь с первых же страниц главы «Вместо предисловия» и предвкушаешь «запойное» чтение.

– Это я – вон там, в витрине, сутулый старик с пакетами, мучимый артритом, колитом, тендовагинитом, мозолями и ненужными мыслями. Давно за семьдесят – это вам не бык на палочке!

– Ясно, что я человек довольно гнусный. Ну, чтобы помягче – тяжёлый. Что называется, «синия жылы». Ну, к примеру, жду, когда кто-нибудь допустит оплошность. Забудет, скажем, выключить свет в кухне. Или в туалете. И у меня наступает праздник души.

– К несчастью, а может, к счастью, люблю приврать… И ясно, что к старческой лени, маразму и желанию приврать добавился ещё один порок – неудержимая болтливость.

Встречу с читателями, зрителями актёр начал со слов:

– Никогда так не волновался перед премьерой, как сейчас. В театре говоришь чужие слова. Если говоришь с выражением, скажут: «Хорошо играл», а без выражения – значит, плохо. Я, правда, стараюсь последние годы играть без выражения, то есть монотонно, бу-бу-бу. Мне это очень нравится. Говорят, новый стиль… А здесь, честно говоря, не знаю, как себя вести. Потому что на меня смотрят как на какое-то чудовище, которое что-то написало – неожиданно для всех.

Рассказав, как рождалась книга, почему у неё такое название и ради чего вообще она написана, автор признался:

– В этой книжке я пытался не врать. Описал то, что чувствовал, как относился к людям. Оказывается, сесть за стол и начать что-то писать невероятно тяжело. Когда-то я спрашивал композитора Андрея Петрова: откуда вдруг берётся мелодия? как неожиданно возникает? Он не мог объяснить этого. Говорил, что иногда впадает в такое состояние, когда какие-то звуки мерещатся. Или я спрашивал поэта, как можно ни с того ни с сего написать: «На холмах Грузии  лежит ночная мгла»? Очень хотелось иногда поразить – это искушение! – словесной красотой, как у Бунина. Но не получилось. Я не Бунин и не претендую на это. Сейчас я пишу вторую книгу, более бездарную. Ни черта не получается. Набоков же сказал, что первую книгу может написать каждый. Жизнь каждого человека безумно интересна. А вот вторую книгу фиг напишешь. Да, это так… Но если роли в БДТ перестанут давать (на что я надеюсь), буду книги писать.

Я хочу поделиться с вами своим отношением к тому, как мы живём, как жили и кто мы такие, зачем, собственно, на свете существуем. Вопросы сложные, ответить на них никто не может. Попытка землян понять смысл жизни – это и есть прогрессивное движение вперёд. Я думал, что если напишу книгу, то пойму, зачем находился на свете. Там люди, которые мне дороги, которых любил.

«Какая бомба? Они пьяные!»

– Я всей своей жизнью обязан людям, о которых написал. Московская средняя школа № 324. Второй-третий классы. Молодой учитель Красников (имя-отчество не помню). Математик. Фронтовик. Сразу понял, что перед ним абсолютно бездарная личность (это я). Я ничего не понимал в цифрах. Но он так интересно объяснял урок, что мы все его обожали. Это был добрый, хороший человек, он держался с нами на равных, и мы не обижались на двойки и тройки, которые он нам ставил. Или второй учитель математики Николай Михайлович Дуратов. Входил в класс, срывал с себя ремень, бил пряжкой по парте так, что чернила брызгали, и кричал: «Молчать! Тупые все! Ид-диоты! У, бля-у-у…» Мы звали его Никола-гром. И любили его! Он участвовал в самодеятельности, обожал театр. В 9-10 классах беседовал со мной о театре и ставил мне по своему предмету пятёрки. Я никогда не забуду этих людей.

Или мой школьный товарищ Кривоногов. Не знаю, жив ли он сейчас… Вечно спал на задней парте. И вот мы проходим по литературе роман «Что делать?» Фальшивый до ужаса. Тоска неимоверная, эти «новые люди». Месяц изучаем сны Веры Павловны. Какие-то пошивочные мастерские. Любовь втроём, вчетвером… Школа у нас мужская. Откровенно говорить о любовных отношениях нельзя, поэтому – намёками. Где-то на двадцатом уроке, когда уже мозги кипели от ненависти к Чернышевскому, учитель спрашивает: «Кривоногов, ответьте, что главное в произведении «Что делать?» И он ответил:

– А чо? Блядуны они все. Вот истина! Всех призываю всегда быть открытыми.

Мы с другом записались в школьную самодеятельность. Там пацанам можно было познакомиться с девочками. Все мечтали стать артистами. У нас был замечательный подвал, где мы, как нам казалось, занимались искусством по системе Станиславского. И свет там был, и занавес. Однажды мы с товарищем шли вечером от наших подружек. Москва, 1950 год. Жив был великий вождь народов Сталин. Идём к метро «Дворец Советов». Раньше там не было турникетов, билеты надо было купить в кассе и предъявить девушкам в беретах. Видим: два здоровенных амбала пытаются пройти без билетов. И мы, советские юноши, естественно, возмутились: «Как вам не стыдно?»

– Да пошли вы! – раздалось в ответ.

И тут мой товарищ произносит роковую фразу: «А мы из МГБ». В Москве было Министерство государственной безопасности, которое ввёл Берия. Чёрт знает почему, мы, мальчишки, в спорах между собой любили вставить: «Я из МГБ…» И тут эти двое меняются в лице, один из них лезет в карман, вынимает медаль на длинной цепочке, а на ней – щит и меч. Оказывается, он из МГБ! Достаёт пистолет: «Три шага вперёд. Паспорта!» У меня паспорт с собой был, у товарища – нет. Мой паспорт забирают, нас выводят наверх, на Кропоткинскую улицу. Друг мой шёпотом говорит: «Я рву когти». – «С ума сошёл? Пристрелят при попытке к бегству». Причём от них пахнет водкой. На улице ни души, уже двенадцатый час. На наше счастье, вдруг навстречу идёт маленького роста, худенький прихрамывающий человек. «В чём дело?» – спрашивает он. «Вот поймали шпионов. Подкладывали пластиковую бомбу под дом Василия Сталина». А там действительно дом Василия Сталина. Я начинаю что-то лепетать: «Какая бомба? Они пьяные!» Коленки трясутся. Наконец этот человек говорит: «Дайте мне его паспорт. Большое вам спасибо, товарищи, можете идти, я разберусь». И они уходят. Человек отдаёт мне паспорт: «Бери. И чтобы вас здесь никогда в жизни больше не было!» И мы как дунули! Три ночи мой товарищ спал в моём доме, боялся появиться у себя. Вот какое время было. Так что этот человек (чекист, эмгэбэшник?) спас нам жизнь.

«Я очень хотел работать в МХТ. Но меня не взяли»

– Я всем в своей жизни обязан Большому драматическому театру, в котором работаю более 50 лет. И прежде всего благодарен Георгию Александровичу Товстоногову и актёрам, моим товарищам, с которыми провёл по 15–20 лет. Многих нет на этом свете, кто-то уехал работать в Москву…

Я очень хотел работать в Московском художественном театре, учеником которого являюсь. Но меня не взяли. Я был очень этим подавлен. Мне тогда казалось, что это единственный в мире театр, в котором была поэзия. Даже в плохих советских пьесах – благодаря таланту режиссёров и актёров. На мой взгляд, любой спектакль – острый, современный, романтический – должен нести ноту своей поэзии. Очень редко в других театрах я встречал это. В Малом театре – Вера Пашенная в образе Вассы Железновой. Это глыба. Трагедия русской земли, которая отравляет людей. Или Всеволод Якут, игравший Пушкина в Театре Ермоловой. Великий русский артист творил чудеса на сцене. Мы ходили на спектакль с мамой. Академики, пушкинисты пришли смотреть на Якута в образе Александра Сергеевича. Помню, как они уходили из зала, возмущались: «Безобразие! Как не стыдно?! Разве это Пушкин?»

Я был на могиле Якута на Ваганьковском кладбище. Среди громадных мраморных пантеонов, с золотом, с какими-то птицами, с фотографиями и надписями, высеченными в граните, – заброшенный холмик земли, небольшой гранитный камешек, на котором написано: «Актёр Якут». И всё.

Не снято!

– Как часто бывает в кино: актёр, как ему кажется, сыграет гениально – и это вырежут. А самое дурацкое встанет в картину. Телевизионный фильм Бортко «Мастер и Маргарита», где я играл Воланда. Мне очень дорог момент, которого нет у Булгакова. Когда Воланд смотрит на Маргариту, такая у него зависть по отношению к Мастеру, что эта женщина его любит! И когда Воланд протягивает ей золотую подкову в знак одобрения, стоит рядом с ней, гладит её по волосам – это не сняли! Я просил Бортко: ну, сними!

Или у Данелии в «Осеннем марафоне». Там есть сцена, когда Бузыкин приходит домой и узнаёт, что его дочь уезжает со своим мужем в экспедицию на Север. Мы с женой (Гундарева) поём песню, чтобы дети записали её на магнитофон и слушали потом на Севере. Данелия мне сказал: «Ты должен спеть песню, которую пел когда-то своей маленькой дочке. Вспомни, как всё было хорошо, какое было семейное счастье… Надо заплакать». И я спел. Гия подошел ко мне, расцеловал: «Большое спасибо!» Я решил, что этот кадр войдёт в историю кинематографа наряду с «Восемь с половиной». И вот я смотрю фильм, сейчас-сейчас это будет! Они все поймут, как я играю. Но где та сцена? Нет её! Где слёзы? Бац, другая сцена! «Гия, ты же мне сказал: «Плачь!» Потом целовал, говорил «спасибо»! И вырезал это!» «А мне важно, как ты подходишь к слезам, – сказал он. – Эмоция рождается на стыке кадров. В момент монтажного стыка. Вот этот стык с другой сценой я и дал».