(Продолжение. Начало в №№ 19, 22, 25, 27, 30, 33)

На войну он уходил добровольцем – рядовым московского ополчения, заканчивал боевой путь фронтовым корреспондентом. С газетой и кочевал по военным дорогам, то забегая вперёд, то отступая назад.

Иркутский поэт Марк Сергеев, тоже участник Великой Отечественной войны, считал, что именно газета открыла нам талант Юрия Левитанского. Речь, конечно же, не шла о ежедневных заметках «на-гора» – будничной жизни военкора. Марк имел в виду именно его поэтический дар. Выпуск редакцией военной многотиражки поэтического сборника стихов своих авторов в 1945 году Марк Сергеев считал «военной хитростью» составителей. Ведь они таким своеобразным образом хотели открыть путь таланту: «Война ещё не окончена, она не разбирается, когда и в кого послать пулю, а имя поэта уже на слуху. Его строки разносятся по дивизии, по армии, западают в душу и, стало быть, будут жить во что бы то ни стало».

И действительно, из пятидесяти стихов сборника 32 принадлежали Левитанскому.

 Эту книгу военного времени Марк Сергеев считал началом творческой биографии Юрия Левитанского, которому едва исполнилось 23 года. А поскольку этот период в Левитаниаде практически не затрагивался, нам остаётся верить прекрасному иркутскому поэту Сергееву на слово.

До иркутского времени оставалось совсем немного.

В августе 1944 года Левитанский в Бухаресте. «Это был первый иностранный город на нашем пути. Причём город, где боёв уже не было. А значит, вовсю работали магазины, кафе, рестораны, то есть отчаянно бурлила европейская жизнь. 

Румыны подняли восстание, победили, из-гнали немцев, и всё-таки они встречали нас как освободителей. При въезде в город нас приветствовали король Михай, королева-мать Елена, министры нового правительства… Мне и моему другу капитану Борису Эпштейну предоставили отпуск на две недели, который мы провели в Бухаресте довольно весело. Мы поселились в отеле «Джоконда». 

В тамошнем ресторане мы познакомились с известным певцом Петром Лещенко. Он приходил к нам в гостиницу вместе со своей юной очаровательной женой, которую он лихо увёз из Одесского оперного театра. Лещенко пел для нас под гитару «Чубчик» и другие популярные песни своего репертуара. Я видел, как он тоскует, как хочет вернуться домой… Да так оно и было… Впрочем, человеком он был не-простым… И всё-таки он не мог предположить трагического окончания своей судьбы… На его жену, ту самую девочку, я наткнулся много позже совершенно случайно: она работала в Иркутской филармонии… 

Мы любили бродить по городу… И вот однажды, среди наших бесчисленных прогулок, мы набрели на некое странное заведение – маленький театрик… Позже оказалось, что это еврейский театр «Барашеум». Наш визит вы-звал целый переполох: как же, два русских офицера пришли! А когда к тому же выяснилось, что оба они – и лейтенант, и капитан – евреи, удивлению и восхищению наших друзей не было предела. Там мы познакомились и подружились с очень известным в Румынии режиссёром Муни Гелертером – человеком умным, образованным, владевшим несколькими европейскими языками. Русского языка он не знал, но я немного говорил по-французски, а Борис довольно прилично знал немецкий. Так и общались. 

Вскоре мы познакомились с артистами, ещё в большей мере – с артистками…

Но отпуск наш подошёл к концу. 

Армия шла на запад…»

Идти на запад Левитанскому было не суждено. Его путь лежал в противоположную сторону, на Дальний Восток.

Леонид Гомберг, автор одной из немногих книг о Левитанском, писал: «В начале лета 45-го все подразделения 53-й армии, где проходил службу лейтенант Левитанский, погрузили в эшелоны и отправили на дислокацию в Одесский военный округ. Но в судьбу молодого поэта и недоучившегося филолога со свойственной ей бесцеремонностью вмешалась большая политика: командующий 2-м Украинским фронтом Малиновский получил назначение в Маньчжурию, куда затребовал и своего любимца генерал-лейтенанта Манагарова, а вместе с ним и всю его армию. Так Ю. Левитанский вместо Одессы оказался в Монголии – на «маленькой» войне с Японией… 

Лишь спустя несколько месяцев его переведут в Иркутск, в состав Восточно-Сибирского округа, где он останется на боевом посту ещё почти два года». 

Впрочем, если верить рассказу Ю. Левитанского, записанному Т. Жилкиной, то дело обстояло чуть-чуть иначе: «Я закончил войну в Чехословакии. Мы стояли под Прагой, ждали отправки домой. А нас, погрузив в эшелоны, перекинули на Дальний Восток».

Лишь спустя несколько месяцев его переведут в Иркутск. Он по-прежнему военнослужащий. Место приписки – Восточно-Сибирский округ. Офицерские погоны Левитанский будет носить ещё два года. Таким образом, военный стаж поэта составил 14 лет. Четыре года на фронте, где год за три идёт, и два года уже мирной иркутской службы.

В Иркутске он до этого никогда не был. И прибыл сюда исключительно по воле обстоятельств – продолжать службу в Монголии. Вот-вот Советская Армия начнёт военные действия против японцев. Он знает об этом. Волнуется, как и все бывалые фронтовики. 

Зноем огненным раскалён,
Мчится всадник во весь опор.
На базаре подслушал он –
Старики вели разговор,

Что грохочет в горах обвал,
Караваны в пыли дорог,
Все закованные в металл,
Ночью движутся на восток.

Будет буря у дальних скал.
Видишь, гнётся в степи трава?..
…Надвигается грозный шквал
На японские острова.

Предчувствия грозного шквала вскоре стали реальностью. Война на востоке, несмотря на краткость, была неимоверно тяжёлой и не менее опасной, чем военные действия против гитлеровских войск. А поскольку сам Ю. Левитанский об этой второй войне ничего не рассказывал, обратимся к очевидцам, непосред-ственным участникам событий. 

Марк Сергеев: «…В бесснежной Чите мела бесснежная пурга. Дикий ветер вздымал мёрзлый песок, лупил им по лицам, и пока шли мы через весь город от вокзала к Песчанке, щёки наши были ободраны, точно кто-то их натирал наждаком. Мы так и шли – вагон за вагоном, команда за командой, затем выстроились на плацу, и каждую из команд, носящую номер из трёхзначного числа (впоследствии мы узнали, что это были последние цифры номера полевой почты нашей части), принял представитель части. И снова сквозь пургу на вокзал, и снова вагон – на этот раз теплушка, и снова дорога, но уже не Транссибирская магистраль, а так называемая Маньчжурка. 

Разъезд. Ветер, но уже со снегом. Полуторка, в которую мы весело взобрались, но встречный ветер от движения стал ещё сильнее, мы сбились на дно кузова, и лишь сержант, принявший команду в Чите, остался стоять, даже не завязав на подбородке свою краснозвёздную шапку. Офицер сел в кабину, оттуда передал сержанту большой тулуп, его кинул сержант нам и сказал, всё так же улыбаясь: 

– Грейтесь! 

Мы упрятали под тулуп ноги, стало поначалу теплее, но постепенно сорокаградусная стужа и ледяной ветер сделали своё, мы закоченели, и когда полуторка вдруг остановилась и офицер приказал прыгать вниз, ноги при ударе о снег звенели. Команда – и мы бежим вверх по склону, засыпанному полуметровым снегом, увязаем, торопимся, пар от нас валит, как дым от паровоза, становится жарко, и когда, уже изнемогая, мы достигаем вершины сопки, нам открывается весь гарнизон, в котором предстоит служить: казармы, склады, офицерские домики и провода, провода, провода: мы – связисты. 

Карантин. Две недели первых занятий. Уставы, техника связи. Первые ямы в мёрзлом окаменевшем грунте – это не ямки для тополей перед школой, да ещё сержант над тобой, да ещё смотрит на часы: ведь речь идёт не только о необходимой глубине, но и о необходимой быстроте. И первые воткнутые нами столбы, первые вкрученные в сосновые верхушки крюки с намотанной на них каболкой, и первые фарфоровые, раскалённые морозом изоляторы, насаженные на эти крюки, и первые метры провода, натянутые на этих крюках».

(Продолжение следует)