Психиатры не любят слово «сумасшедший». Оно их коробит. Но что в нём не так? С ума сошедший. Шёл-шёл человек по своему уму, как по заветной тропке, и вдруг по каким-то причинам с неё сошёл. Падал, барахтался в трясине, набивал шишки, но всё-таки однажды вернулся на спасительную тропу. Все усилия психиатрии как раз и направлены на это возвращение. А вот если бедолагу вернуть не получается, тогда он и оказывается в больнице для психохроников. Как говорится, не дай бог!

Психиатрическая больница № 2 расположена в бывшем Александровском централе – царской тюрьме, по-строенной  в 1895 году. Закрывают её уже сорок лет, и безуспешно. Толстые стены приземистого здания всё еще крепки, а то, что внутри жуть, так к этому персонал и больные давно привыкли.

С главврачом мы решили, что я буду госпитализироваться в воскресенье, когда он дежурил. Из персонала никто ничего не знал. В истории болезни у меня значилась глубокая депрессия. Профессия – преподаватель института. С собой взяла тапочки, халат, ещё конфеты и папиросы –   местную «валюту». И вот за мной закрылись на замок несколько тяжёлых дверей. Мне измерили давление, проверили на вшивость и отвели в женскую палату на двенадцать коек.

Где-то я слышала, что в психбольнице новеньким устраивают «прописку» на манер тюремной. Это неправда! Первое, что почувствовала: на меня смотрели с жалостью, ведь предстояло ко многому здесь привыкнуть. Нескольким бритоголовым женщинам было вообще на всех наплевать, но никакой агрессии не было.

Запах, въедливый и плотный, – вот что поразило. Пахло не лекарствами, а бытом здешних обитателей, лишённых элементарных удобств, даже нормального туалета. Вместо него – выгребные ямы. Медсестра и две нянечки сначала, как и положено по инструкции, внимательно смотрели за мной, а потом дружно навалились на подоконник. Там, за окном, было гораздо интереснее. На полуразрушенный памятник борцам революции тихо падал снежок, по дороге прошёл рейсовый автобус. Мальчик нёс из магазина хлеб. И отсюда всё это уже воспринималось как нереальная, прекрасная, инопланетная жизнь!

  Вдруг чувствую, кто-то взял меня под руку. Так я познакомилась с двадцатилетней Полей. Очень даже здраво она рассказала о себе. Диагноз у неё – олигофрения, или слабоумие. Сразу после рождения её бросила мать. В детском доме мальчишка за-ехал по виску кирпичом, позже изнасиловал парень.

– Можно я буду называть тебя мамой? – спросила она. Получив согласие, Поля стала учить меня жить:   

– Не держи руку около носа, подумают, брезгуешь запахом. Если у тебя есть деньги, попроси нянечку, она тебе всё купит. Перво-наперво купи конверты, лучше международные, так скорее дойдёт. Тазик не покупай, у меня есть. В туалете всегда сидят любопытные вороны. Ты не стесняйся, скажи им громко, чтобы отвернулись. Но с одной там обращайся осторожно, иначе стукнет головой о стенку.

Мы ходили с ней кругами по коридору. Навстречу нам, по этому сумасшедшему «бродвею», двигались старые и молодые женщины, тоже занятые разговорами. Сами с собой.

– Не срезай так резко углы, – сказала мне Поля назидательно. – Зачем поворачиваешь на пятках? Дошла до стенки – спокойно повернись, а то нервы испортишь.

Мне было не по себе от вполне нормальных речей Поли. Почему она здесь? Как потом выяснилось, таких тут немало. По существу, это собесовский контингент, место которому в домах-интернатах. Но там людей даже с лёгкой степенью слабоумия, а дебильность таковой и является, никто не ждёт. Вот и получается, что психиатрическая больница, как Ноев ковчег, подбирает в бушующем море всех терпящих бедствие.   

В том своём репортаже из сумасшедшего дома я упоминала французского психиатра, основавшего для пациентов целую деревню под Парижем. Он писал, что «обычный человек достигает успеха в логических построениях, слабоумному это недоступно. Он талантлив в другом. Его душа безоглядно распахнута любви и ласке. Он не может сомневаться в том, кого любит, и всецело полагается на него. Но разве платят ему той же дорогостоящей монетой? В ответе на этот вопрос зачастую истоки человеческой ярости».

А потом мы бежали на обед по насквозь промёрзшему глухому длинному коридору. Передо мной поставили суп с вермишелью, варёный минтай с картошкой. Пища выглядела вполне доброкачественной, но была для человека с воли безвкусна. Я заметила, что чай некоторые пили из железных мисок.

– Ешь, мама, – шепнула Поля, – а то капельницу поставят. 

За эти семь часов, проведённых в больнице, никто меня не тронул пальцем, не оскорбил. Ломоть хлеба, который я не доела, был положен на трубу парового отопления у моей кровати. До ужина далеко – вдруг ослабею? Но как же захотелось вдруг на волю, всё прекратить, снять наконец халат, уже пропитавшийся этим запахом. Я пришла в настоящий ужас, когда увидела в окошке, как главврач поднимается по деревянной лестнице, пересекает дорогу и скрывается из виду. Мелькнула шальная мысль: вот сейчас что-нибудь с ним случится, и я останусь тут навечно. Ходи потом и доказывай, что ты из газеты, да хоть Клеопатра египетская!

Но вот за мной пришли. Я уезжала в тот мир, где дебилов  гораздо больше, просто им в своё время помогли приспособиться. Мы обнялись с Полей. Она мне только успела сказать:

– Мама, я так давно не была в отлучке.

Больше мы с ней никогда не виделись. Я с радостью как-нибудь привезла бы девушку в город, принарядила бы её, угостила. Но какое сердце надо иметь, чтобы отправить её назад? Как смотреть в её глаза? Какие обещания давать? Ведь у Поли появилась бы надежда. А я не готова была поддерживать её.

Когда вышел тот первый материал, о нём немного поговорили, кажется, отметили на летучке. А главврач очень обиделся на меня за «железные миски», из которых, как он сказал, больные пили чай временно. Зачем, мол, об этом было писать?