– Нравится жить там, где есть лес и вода, может, потому, что я по знаку зодиака Рыбы, – шутит Василий Владимирович, когда мы встречаемся около его дома, на перекрёстке улиц Профсоюзной и Шмидта. Совсем рядом, за черной металлической оградой – роща «Звёздочка». – Когда мы с родителями приехали в Иркутск, жили на улице Чайковского. Через дорогу от дома был лес, с другой стороны – тоже лес и спуск к Кае, куда мы с мальчишками бегали купаться. Так здорово: лето, бежишь с горы, такое ощущение, что сейчас оттолкнёшься, замашешь руками и полетишь. А потом  вот здесь обосновались.

Не знаю, кому пришло в голову назвать улицу Профсоюзной (до революции она была Александровской. – «СЭ»). Сама по себе она весьма любопытна. Знаете, что Профсоюзных, по сути, две? До сих пор иногда таксисты путаются. До строительства железнодорожного вокзала в конце 19 века, когда проводили серьёзные земляные работы,  улица была одна. Тянулась от рощи и уходила к спуску нынешней улицы Маяковского. 

Дореволюционный город заканчивался улицей Звездинской. Здесь жил дед моей жены. Мальчишкой (родился в 1905 году) он застал  1913 год, с которым у нас привыкли всё сравнивать, и 1917-й, и 1918-й. В гражданскую войну видел, как в этой роще белочехи вешали первых чекистов – Постоловского и прочих. Видимо, почувствовав во мне родственную душу, он почему-то много рассказывал именно мне о той, дореволюционной жизни в этой части города.

К примеру, знаете, почему улица Звездинская так называется? Казалось бы, звезда – символ советский, но он здесь ни при чём. До революции роща была излюбленным местом отдыха иркутян. Этот район осваивали только в связи со строительством вокзала. Выше были восемь улиц Железнодорожных, а эта зона была как бы дачно-парковой. По выходным курсировали с одного берега на другой два шведских паровых катера, причём, каждый вмещал больше людей, чем нынешние «Соколы» и «Ракеты». В роще, прямо на косогоре над Ангарой, был огромный крытый дансинг. В гигантской беседке играл оркестр, умещалось, по рассказам деда, до 300 танцующих пар. Венчала беседку латунная звезда, которая была очень хорошо видна в лучах солнца. Она и дала название и роще, и улице.

– Вы обмолвились о том, что приехали в Иркутск. То есть ваша родина не здесь?

– Я черемховский парень. Родился в замечательном горняцком городе. На протяжении многих лет в нём скапливались люди из разных частей нашей многонациональной родины. Была татарская улица, литовская, украинская. В Черемхове жили очень интеллигентные люди, с радостью теперь встречаю многих в Иркутске. Кто-то, как мои родители, ехал просто по распределению. Моя родина Черемхово, Сибирь, хотя мама с папой с Украины. Прежде чем обосноваться в Иркутске, успели пожить в Красноярске, в других местах – отец был геофизик, – где была дислокация его партии. 

– Как вас судьба связала с музыкой?

– Очень забавно. У нас вся семья – папа, мама, бабушки – очень музыкальная, что присуще украинскому народу. Як заспивають… Папу с мамой до сих пор, как говорят на Украине, пiд час пригоди, когда случаются праздники, просят спеть дуэтом, хотя отцу 86, а маме 85. Долгое время я даже не думал, что профессионально буду заниматься музыкой. Ну да, как многие дети, закончил музыкальную школу. Она ютилась в частных домах здесь же, на улице Профсоюзной. 

Одно из зданий школы, буквально в нескольких десятках метров от перекрестка, где мы беседуем, ещё стоит. Второе, во дворе, уже сгнило и обрушилось. Не спеша двигаемся вниз по Профсоюзной, в сторону вокзала.  

– Предлагали продолжить образование по специальности в Иркутском музыкальном училище, – продолжает собеседник издания, – но у меня были другие планы. Получил техническое образование в политехническом институте. Тогда слушал очень много разной музыки, это стало моим огромным увлечением, появились какие-то мысли, но ни до кого особенно не пытался их донести, никогда не пытался попасть в сферу, которая называется критикой. Наверное, году в 79-м или в 78-м покойный Гена Сапронов, замечательный человек, в последние годы  известный как издатель Сапронов, а тогда редактор «Молодёжки» (газеты «Советская молодёжь». – «СЭ»), предложил кое-что написать о популярной музыке. Появились мои первые публикации параллельно с главной работой в «Иркутскгеофизике». Наверное, всё так бы и продолжалось – аспирантура была, готовился защищаться, – но наступила перестройка, геофизика стала никому не нужна. В то же время вокруг меня были люди, которые полагали, что я неплохо разбираюсь в музыке, которая вдруг стала сильно востребована. Конечно, зарубежный джаз, рок и так далее в Советском Союзе в то время не запрещали, как теперь говорят, но всё равно некие шлюзы открылись. В Иркутске появилась одна из первых частных студий звукозаписи по тиражированию музыки – «Байкал-Тон». Забавно: сначала эта фирма пригласила меня в качестве переводчика. Они закупили оборудование по производству аудио- и видеокассет BASF, а инструкции к нему – толстая пачка, и вся, к счастью, на английском. Тогда я хорошо заработал, а потом пошло-поехало. Начал там работать, как сейчас бы сказали, музыкальным редактором: отбирал материал для тиражирования. Стал потихоньку писать рецензии, делать печатные вставочки в кассеты. На основной работе успевал выполнить свои задачи до обеда, а потом занимался своими делами. Тогда многие пустились «во все тяжкие», надо было, как принято говорить, выживать. В 1993 году я за эту свою предприимчивость, можно сказать, поплатился. У нас с друзьями была уже своя фирма «Пик-аудио», затем «Пик-видео», радио «Пик». Однажды меня вызвал к себе главный инженер «Иркутскгеофизики» и ласково вручил уведомление о сокращении. 

С этого момента началась уже чисто музыкальная профессиональная работа. Когда появилось радио, я стал заниматься своими радиопроектами.

В начале 2001 года эти фирмы закрылись, немножко повисел в пространстве, а потом стали приглашать – на «Эхо Москвы в Иркутске», на «Байкал АС ТВ» свои программы появились. Когда на «Байкал АС ТВ» не стало местных программ, в другое место пригласили и так далее. 

– А сейчас чем занимаетесь?

«Вот она, красавица! Здорово, что эту церковь восстановили»

– Сейчас работы много, и это хорошо. У меня своя программа на телеканале «Комсомольской правды», работаю на радио, с друзьями открыли интернет-радио в Ангарске, пишу в журналы, веду концерты. Не надо только писать «музыкальный критик», лучше «обозреватель». 

– Почему?

– Терпеть не могу слово «критик», потому что, во-первых, оно напоминает слово «кретин». Во-вторых, чаще всего литературный критик – это несостоявшийся писатель, музыкальный – несостоявшийся музыкант. И эти люди берут на себя отвестственность учить писателя, художника, музыканта, как ему писать! Мне кажется, функция человека, который занимается такими вещами, – навести своего рода мост между творцом и, грубо говоря, потребителем его творчества. Обозреватель должен деликатно, если это необходимо, подсказать зрителю, слушателю: не проходите мимо, и вот почему. Ведь как говорят, хвалить нужно публично, а замечания высказывать лично.  

Улица спускается к железнодорожному вокзалу, а мы делаем остановку. Справа – ворота Николо-Иннокентьевского храма. 

– Очень интересное место, – говорит Василий Кучеренко, с нежностью глядя на канареечно-жёлтые стены и сверкающий в морозном воздухе крест. – Церковь красоты совершенно удивительной. Когда-то в ней был кинотеатр «Заря», хотя помещение было не приспособлено – духотища страшная всегда. Но другого кинотеатра на этом берегу не было, это потом, спасибо Валентине Терешковой, построили «Чайку». 

– Какое кино здесь крутили?

– Уже близко к тому времени, когда кинотеатр прекратил своё существование (в начале 80-х. – «СЭ»), а здание было практически разрушено, шло два, на мой взгляд, лучших фильма о войне: «Хроника пикирующего бомбардировщика» и «На войне как на войне». Здесь я их смотрел впервые. 

А как она хороша, я впервые увидел на фотографии из американской газеты. Это тоже связано с семьёй моей второй жены. Старший дед (тот был младший), как бывало в гражданскую войну, сначала оказался у белых, потом у красных, затем в Маньчжурии, дальше – в Харбине, Шанхае, Австралии. В конце концов очутился в Сан-Франциско. В Америке пошёл учиться и, хоть и был из простой семьи, стал доктором философии, теологии, истории. Незаурядный человек, он приезжал в Иркутск, когда ему было уже за девяносто. Каким-то образом он вывез дореволюционную фотографию этой церкви, опубликовал её в газете Сан-Франциско и прислал нам. И мы её как будто впервые увидели. Это было ещё до выхода в свет замечательного фолианта «Иркутск в открытках», это у меня настольная книга. 

– Эта часть города сильно изменилась за последние десятилетия?

– Пожалуй, да. Снесли старые кварталы. Хотя это и надо было сделать, другое дело – чем застраивать. Как прекрасны здания начала прошлого века в Иркутске! Понятно, штучные были проекты, но по огромным коробкам, которые сейчас строятся, нельзя идентифицировать город. Я не брюзжу, просто за город обидно. 

Это действительно очень интересные места, но какие же они, извините за выражение, загаженные стали. Сейчас ситуация здесь только начинает меняться. Вроде бы город приукрасили к 350-летию, а за левый берег ещё и не брались, по большому счёту.  

Очень хорошо, что ещё осталась роща «Звёздочка», – говорит Василий Владимирович, когда мы как раз к ней возвращаемся. – В городской черте практически до Ершей по левому берегу вообще нет другого выходящего к реке лесного массива. Место во всех отношениях реликтовое: какие-то стоянки древнего человека, интересные деревья. Совсем недавно упала знаменитая берёза, которую называли «Лира». Когда просто идёшь по роще, такое ощущение, что где-то должны водиться динозавры. Сосны, как в фильмах показывают, корабельные. И каждый год студенты, военные, просто жители выходят, как только закончится зима и сойдёт снег, и собирают десятками мешков бутылки, банки, пакеты.  

Останавливаемся на спуске к берегу. 

– С откоса, нависающего над железной дорогой на краю рощи, интересно смотреть на ту сторону, чудная панорама открывается. Зимой водная гладь становится как бы застывшей, а солнечные столбы пронизывают всю реку. А ночью отражаются фонари. Бывает, из окна с внучкой любуемся.

– Получается, вы всю жизнь живёте на этом берегу?

– И не хочу на тот. Много раз была возможность перебраться в центр, но нет. Мы глазковские, – улыбается Василий Кучеренко. 

– Что здесь такого особенного?

– Мне кажется, это дух старого Иркутска. Здесь гораздо больше осталось от него, пусть не такие красивые здания, как в центре. Эта часть города в меньшей степени была подвергнута трансформации десятилетий. Даже если сейчас пройтись по всем Железнодорожным, что-то витает, дух времён. Суеты меньше, простора больше. 

Очень надеюсь, что когда-нибудь эта красота возродится, хотя, наверное, ничего не надо делать по варианту 130-го квартала. Не хочу никого обидеть, но считаю, что это потёмкинская деревня. Понимаю концепцию, но одно дело – «Тальцы», куда свозили артефакты, другое дело, когда таджикская бригада строит одну часть дома, а вторая – другую. Как говаривал Жванецкий: «Когда из кружевного воротника викторианской эпохи высовывается голова буфетчицы современного зенитного училища, что-то нам мешает поверить в эту латынь». 

Человек, на мой взгляд, не может без природы, а здесь она есть. Люблю летом загорать на берегу Ангары. Переходишь железную дорогу – и там дикий пляж, не очень чистый, но всё же.  За деревьями открывается вид на Харлампиевскую церковь. Отражение её золотой иглы в солнечный день идёт по реке, и можно с берега, протянув руку, прикоснуться к ней. Энергетика воды – это тоже фантастическая вещь. 

– У каждого иркутянина город, наверное, свой. А ваш Иркутск какой?

– Это город, чью прелесть и одновременно все недостатки я сознаю. Точно есть города, где более комфортно. Много где бывал и, к примеру, в Москве жить бы никогда не хотел, мог бы жить в Питере, Киеве, любом из украинских городов – они красивые, тёплые. Но где бы ни был, возвращаюсь сюда.