А далее, опять же отметим, что это впечатления ребёнка: «Вот большой обоз, который через силу тянут худые лошадёнки… В наш тарантас впрягали вместо тройки по шесть-семь лошадей в ряд… Они то вязли в непролазных топях близ Нижнеудинска, то неслись, как птицы, по накатанному «большаку» под Красноярском. К этому городу, первому из входивших в восточное генерал-губернаторство, наш тарантасный поезд подкатил, когда было уже темно. Пыльные, грязные, вылезли мы из нашей кибитки и очутились в каменном двухэтажном «дворце» купца Гадалова, освещённом электрическим светом, которого я никогда до тех пор не видал. Ведь в Питере ещё только хвастались новыми керосиновыми горелками. Никогда мы также не ходили и по таким роскошным мозаичным полам, как в том зале, где губернатор и всё местное начальство представлялись отцу. Мы подглядывали эту церемонию, сменяя друг друга у щёлки дверцы. Зато ночью нас по-едали клопы… Но вот мы – у таинственного далёкого Иркутска.

«Совсем как в России»

В шести вёрстах от города, у Вознесенского монастыря, нас встречает вся городская и служебная знать. Городской голова Владимир Платонович Сукачёв, элегантный господин во фраке и в очках, произнеся красивую речь, подносит хлеб-соль. Чиновники в старинных мундирных фраках, при шпагах, по очереди подходят и, подобострастно кланяясь, представляются. Но главный в этой толпе – золотопромышленник миллионер Сиверс, местный божок. Он гладко выбрит, с седыми бачками и одет по последней моде. В бутоньерке его безупречного фрака – живой цветок из собственной оранжереи. Во главе духовенства – преосвященный Вениамин, архиепископ Иркутский и Ачинский. Коренастый мужиковатый старик с хитрым пронизывающим взглядом. Это был коренной сибиряк, любивший говорить, что «самые умные люди живут в Сибири».

Наступала уже ночь, когда мы переправлялись через Ангару на пароме-«самолёте». Бросив тарантасы, в городских рессорных колясках – «совсем как в России» – мы подъехали к генерал-губернаторскому дому, перед которым был выстроен почётный караул. Оркестр играл разученный в честь отца кавалергардский марш. Началась наша жизнь в казённом белом доме…».

Так начинается популярная книга советской эпохи – мемуары генерал-лейтенанта Советской Армии и царского генерала и дипломата Алексея Алексеевича Игнатьева, впервые увидевшего Иркутск в восьмилетнем возрасте. О его отце Алексее Павловиче, Восточно-Сибирском, а затем Киевском генерал-губернаторе, историки отзываются по-разному, но детским воспоминаниям свойственно только хорошее: «Свежие люди, прибывшие с отцом, стали налаживать жизнь края, в котором к тому времени не были введены даже судебные и административные реформы Александра II. Полковник Бобырь устанавливал границу с Китаем, инженер Розен приводил в порядок тысячи километров главных путевых артерий, на Лене и Ангаре строились первые пароходы, и, наконец, специальные разведывательные отряды производили первые изыскания для Великой Сибирской железнодорожной магистрали…». 

Дворянская идиллия

Граф Алексей Павлович Игнатьев. Портрет работы Ильи Репина. 1902 год.

В Иркутске дом генерал-губернатора объединил самых различных людей, начиная от богатеев-золотопромышленников и кончая интеллигентами из ссыльнопоселенцев. Молодёжь танцевала, старшие играли в карты… Одним из молодых танцоров был сын богатейшего золотопромышленника Второва. Когда для него наступил срок отбывания воинской повинности, он нашёл выход, представившийся иркутскому обществу вполне нормальным, а именно зачислился народным учителем в одно из ближайших сёл, что по закону освобождало от воинской службы. Каково же было возмущение купеческой знати, когда по приказу начальника края молодому Второву всё же пришлось облечься в серую шинель! Впоследствии он стал тем известным Второвым, что ворочал промышленностью в Москве. Здесь через двадцать лет, явившись к отцу, он благодарил его за полученный в молодости урок.

«Отец провёл в Сибири почти шесть лет и всю жизнь вспоминал об этих годах как о счастливейшем и наиболее плодотворном периоде своей жизни». Далее детские воспоминания Алексея Алексеевича Игнатьева об Иркутске скорее подходят под определение «дворянская идиллия»: «…в ту пору арифметика была для меня самым трудным предметом, а над задачником я проливал столько слёз, что отец говорил обо мне: «Глаза на мокром месте»… Страдал я нередко и за обедом, когда не умел ответить на вопрос отца на французском, а впоследствии и на немецком языке…», – не лишённая, впрочем, и краеведческой составляющей: «…жизнь в Сибири, благодаря своеобразию окружающей обстановки и простоте нравов, немало помогла общему нашему развитию… Неподалёку от генерал-губернаторского дома помещалась центральная золотоплавильня. Как-то отец взял меня туда. Я помню большой зал с огромной высокой печью, в которую великан каторжанин вводил графитовые формы с золотым песком. Через несколько минут печь снова открывалась, великан в толстом войлочном халате и деревянных кеньгах вытаскивал из адского пламени красные кирпичи; их заливали водой, и они сразу покрывались коркой чёрного шлака…

Настоящих «благородных» мало

По другую сторону генерал-губернаторского дома помещались новый дом Географического общества и величественное белое здание института благородных девиц. Но так как настоящих «благородных» в Сибири было мало, то в нём обучались купеческие дочки, а также дочери ссыльнопоселенцев дворянского происхождения. Впрочем, в Иркутске очень мало интересовались происхождением, и в доме родителей весело танцевали и евреи Кальмееры, и гвардейские адъютанты отца, и богатые золотопромышленники, и интеллигенты-ссыльнопоселенцы, и скромные офицеры резервного батальона. Такое пёстрое общество ни в одном губернском городе Центральной России, а тем более в Петербурге было немыслимо…. 

Зимой главным развлечением был каток. Пока не станет красавица Ангара, то есть до января, мы пользовались гостеприимством юнкеров, которые имели свой каток во дворе училища. Здесь разбивали бурятскую юрту для обогревания катающихся. А с января мы ежедневно бегали на Ангару, на голубом стеклянном льду которой конёк оставлял едва заметный след… Для прогулки нас почти постоянно посылали за какими-нибудь покупками: то в подвал к татарам, у которых, несмотря на сорокаградусные морозы, всегда можно было найти и яблоки, и виноград в бочках, наполненных пробковыми опилками; то на базар – за замороженным молоком; или, летом, – на живорыбный садок, где при нас потрошили рыбу и вынимали свежую икру. 

Сильное впечатление производила на нас Китайская улица, находившаяся почти в центре, близ городской часовни. Много позже пришлось мне познакомиться с китайскими улицами Мукдена, и я убедился, что китайцы жили в Иркутске, почти ни в чём не изменяя своим исконным обычаям и нравам. В 1880-х годах китайцы торговали в Иркутске морожеными фруктами, китайским сахаром, сладостями, фарфором и шёлковыми изделиями. Удовольствие от посещения их лачуг отравлялось постоянным и сильным запахом опиума и жареного бобового масла. Нас очень занимали их костюмы и длинные косы, но особенно – толстые подошвы, в которых, как мне объясняли, китайцы носили горсти родной земли, чтобы никогда с неё не сходить. Но жизнь в Иркутске бледнела перед теми впечатлениями, что давали нам путешествия с отцом по краю. 

И страх, и трепет

Поездки на Байкал совершались часто. Это «священное море», с его необыкновенной глубиной, с его мрачными горными берегами, внушало мне в такой же мере, как и окрестным бурятам, страх и трепет. Высадившись на одной из пристаней, мы однажды углубились в горы и здесь, среди пустыни, от-крыли крошечный монастырик. В его полутёмной церкви мы увидели небольшую раскрашенную фигуру, изображавшую старика с седой бородой. Свет мал, говорит старинная французская поговорка, и таких же «богов» из дерева я встретил в своё время во всех парижских церквах. На Байкале же эта фигура изображала святого Николая и была окружена легендой «об обретении» её на камне при истоках Ангары. Она почиталась святыней и у православных, и у бурят. Ламы жили в монастырях, окружённых высокими деревянными стенами. Местные власти побаивались затрагивать этот таинственный мир. Отца почтили в монастыре каким-то торжественным богослужением с шумом бубнов и колокольчиков, с облаками пахучих курев, мне же дали возможность сфотографировать религиозную процессию, состоявшую из страшных масок.

Пять лет, проведённые в Сибири, пролетели как один день. Сидя в том же тарантасе, в котором мы приехали в Иркутск, я горько плакал, покидая этот город, покидая его, как мне казалось, навсегда. По возвращении в Петербург мы заметили, что стали «сибиряками», многое повидали и переросли своих сверстников-петербуржцев. Мы почувствовали себя оскорблёнными, не встретив в них ни малейшего интереса ко всем виденным нами чудесам. Двоюродные братья и сёстры подсмеивались над нами за наше неумение танцевать модные танцы и звали нас в шутку белыми медведями…»

Но у двоюродных братьев и сестёр Алексея Игнатьева, то есть детей его дяди, одного из крупнейших русских дипломатов середины ХIХ века Николая Павловича Игнатьева, должны были существовать причины интересоваться Иркутском, ведь это был единственный российский город, где имелась улица имени их отца (столица Болгарии София с великолепным бульваром графа Игнатьева, настоящего отца болгарской независимости, в данном случае не в счёт). И опять же мы должны вспомнить запечатлённый в бронзе на набережной Ангары портрет Н.Н. Муравьёва-Амурского. В 1859 году между Китаем и Россией возникли разногласия по поводу установления границ. Пекинское правительство не желает признать Айгунский договор, заключённый 16 (28) мая 1858 года Муравьёвым-Амурским. Со срочной миссией в Пекин командируется молодой генерал Николай Игнатьев. Дипломат в зимнюю пору на лошадях пересекает всю Сибирь (Обь и Енисей переходят пешком по льду) и через Иркутск и Кяхту прибывает в Пекин. За год мучительных переговоров, используя и статус посредника между воюющими друг с другом Цинской империей, Англией и Францией (знаменитая «Опиумная война» 1858–1860 гг.), Игнатьев добивается подписания Пекинского трактата, окончательно передающего России территорию нынешнего Приморского края (около 800 тыс. кв. км – больше, чем Великобритания и Франция вместе взятые). Его приключения в охваченном войной Китае вполне могли бы быть сюжетом авантюрного романа в духе Дюма или Акунина. 

На обратном пути Игнатьев вновь останавливается в Иркутске и, познакомив генерал-губернатора с текстом Пекинского договора, поизносит примечательные слова: «А теперь, батюшка, стройте город, порт и крепость. И владейте Востоком!» По распоряжению губернатора одна из улиц Иркутска названа именем Игнатьева. Н.Н. Муравьёв пишет в Петербург накануне миссии Игнатьева: «Лучшего выбора нельзя было сделать: образование, способность, молодость и смелость Игнатьева служат ручательством за успех возложенного на него поручения…». 

Почти одновременно из Иркутска ссыльный Михаил Бакунин пишет Герцену об Игнатьеве: «…это молодой <человек> лет тридцати, вполне симпатичный и по высказываниям, по мыслям и чувствам… смелый, решительный и в высшей степени способный. Он… горячий патриот, требующий в России реформ демократических, а во внешней политике – славянской…». Наверняка иркутские беседы с Бакуниным, участником пражского восстания и славянского съезда, укрепили панславистские убеждения Игнатьева-старшего, так ярко проявившиеся впоследствии в событиях вокруг подписания Сан-Стефанского договора с Турцией и образования независимого болгарского государства. За подписание Пекинского трактата Игнатьев был сделан генерал-адьютантом, награждён двумя российскими орденами и стал кавалером французского ордена Почётного легиона. И вполне возможно, что деятельность Николая Павловича на восточных рубежах России повлияла на назначение его младшего брата Алексея в 1882 году на должность Иркутского генерал-губернатора. 

Простая резолюция

Один из современных историков свидетельствует, что главным упрёком иркутян новому губернатору было то, что он опирался на прибывших с ним сотрудников, а не на местные кадры. Но некоторые строчки воспоминаний Алексея Игнатьева-младшего и сейчас звучат удивительно злободневно: «…были в этом краю такие места, как, например, Тунка, Киренский округ, Якутск и Алдан, куда начальники края вообще никогда не выезжали и где в полной безнаказанности процветала разбойничья деятельность местной администрации. Приезжает отец однажды в лютый мороз на почтовой тройке в волостное правление. Здесь, заведя беседу с волостным писарем, спрашивает, сколько тот зарабатывает в год. Оказывается, восемнадцать тысяч золотых рублей – волостного писаря «прикармливали» два-три окрестных золотопромышленника. Резолюция Алексея Павловича была проста. Не запрашивая питерских канцелярий, он тут же, на карте, разделил чересчур «богатую» волость между тремя соседними». 

Но и ещё один сюжет напрямую связывает род Игнатьевых с Восточной Сибирью. В городе Киренске сохраняется красивый деревянный дом с мансардой, на котором есть мемориальная доска: «Здесь жил декабрист князь В.М. Голицын». Это известная историческая фигура, прототип Грушницкого в «Герое нашего времени». Приговорённый к «вечному поселению» и «лишению дворянского достоинства», он через несколько лет был переведён рядовым на Кавказ, но не погиб на дуэли, как лермонтовский герой, а в 1856 году амнистирован с возвращением титула. Его внучка, «первая красавица великосветского Петербурга» Екатерина Леонидовна, ещё и правнучка по матери Кутузова, стала женой Павла Алексеевича, матерью пятерых детей и была популярна в Болгарии, «но, может быть, чуть меньше, чем Богородица», по свидетельству болгарской журналистки Калины Кралевой. 

Просим читателей извинить нас за столь обильное цитирование. Но накануне юбилея города не кажется ли, что молодое поколение очень плохо представляет себе историю Иркутска и Приангарья вообще? А о том, что в киевских архивах хранятся в фонде А.П. Игнатьева обширные описания нашего города, не худо бы знать и иркутским историкам. Так что слово за ними.