В небольшом кабинете у Похоева не замолкает телефон, идут посетители – проработав в угольной промышленности более сорока пяти лет, он как никто другой понимает ветеранов-угольщиков. Поэтому мы разговариваем в редакции «Сибирского энергетика». Трифон Трофимович скромно отказывается от чая и, смеясь, говорит:

– В своём кабинете, а я 15 лет трудился директором по производству в «Востсибугле», чая не пил никогда – некогда было…

Но прежде, чем занять руководящую должность на крупнейшем в Восточной Сибири угледобывающем предприятии и вообще найти своё призвание в горняцком деле, Трифон Похоев мечтал о небе:

– Тогда было очень сильно патриотическое воспитание. Вышла книга «Повесть о настоящем человеке», потом кино, я учился в шестом классе, это где-то 1948 год. Решил: всё, буду лётчиком! Причём в гражданскую авиацию не хотел, только на истребитель, поэтому, окончив школу, поступил в военное лётное училище в городе Чкалове. Получилась такая канитель: в увольнение пошли, а назавтра прыжки с парашютом – у меня давление повышенное. Комиссовали. До сих пор у меня этот «синдром белого халата» – давление повышается, когда его измеряют, а в остальное время никаких признаков гипертонии.

Трифон Похоев вернулся домой и поступил в горно-металлургический институт (теперь ИрГТУ) – посоветовала сестра, которая работала учительницей. А летать всё же хотелось.

– Уже на третьем курсе, это был 1956 год, я написал письмо министру обороны Жукову. Немного погодя, где-то в апреле или марте, ребята в институте говорят: «Ты чего письмо из ячейки не берёшь? Там столько печатей». Правда, не сам Жуков ответил, а начальник главного управления по подготовке кадров Министерства обороны – мол, сейчас, в середине года, не можем вас взять, а осенью будет новый набор, приезжайте, начальнику училища дана команда. Окончил третий курс, в августе приехал в Чкалов. В штабе набора говорят: что-то ты парень темнишь, после третьего курса приехал, наверное, экзамены завалил. Я – зачётку. «О, да ты у нас отличник. Тогда что-то натворил». А я в то время был членом комитета комсомола, мне характеристику такую написали, что хоть сразу орден давай. В общем, через десять дней велено было прийти на зачисление. И в этот день мне попалась газета, где опубликовали постановление Политбюро ЦК: сократить армию, в первую очередь демобилизовать шестьсот сорок тысяч, во вторую – миллион двести, а в третью – два миллиона четыреста тысяч человек. Я день походил, повернулся и уехал в Иркутск, оканчивать институт.

– Помните, как начинали работать?

– Это аж в 1958 году было, – улыбается Трифон Трофимович. – Впервые в горный институт пришло 37 вакансий в Донбасс, но я выбрал Черемхово. В отделе кадров спросили: «Куда желаешь? На разрез?» Отвечаю: «Нет, на шахту. Я должен как горный инженер под землёй состояться. Чего на разрезе делать?» Определили на третью, крайнюю шахту. Там я стал проситься в лаву – очистной забой. Эта самая сложная, опасная работа на шахте, туда мало кто хотел попасть. Я такой целеустремлённый был всегда – уж если что решил, то всё. 

Но начал работать диспетчером, через полгода примерно появилось место горного мастера на очистном участке. Год отработал горным мастером в смене. Самое главное в профессии горного инженера – управление горным давлением, я его освоил, всё прошёл. 

Трифон Трофимович берёт листок бумаги и увлечённо рисует схему, переходя на профессиональный сленг: вот здесь были «кусты» – восемь деревянных стоек; когда нужно было «посадить», то есть обрушить, лаву, стойки вырубали.

– Получается, человек рубил сук, на котором сидел, а мастер должен был контролировать. И вот один раз Бойко Мефодий Акимович рубит «кусты», две стойки вырубил, осталась одна, а я наблюдаю за кровлей над ним. Гляжу – кровля осела, кричу: «Бойко, беги!» А он стоит. Я его за рукав схватил, дёрнул, упал, он – сверху на меня, и лава «на посадку пошла». Всё утихомирилось, Бойко лежит, я лежу. Потом кричу: «Вставай, такую-то мать, чего разлёгся, ты чего не бежал?» Он встал: «Трофимыч, топор там остался». Такие дела были. 

Позже в Советском Союзе появились посадочные лебёдки, с помощью которых вытаскивали стойки, и риск для шахтёров значительно снизился. Трифон Трофимович не раз внедрял новое оборудование. 

– Когда мы стали внедрять эту лебёдку, я был сначала горным мастером, потом помощником начальника участка, начальником участка – в общей сложности 10 лет отработал. Производство опасное, на других участках, случалось, людей заваливало. У меня за 10 лет (стучит по столу) – ни одного, хотя три тяжёлых случая было. Я все их помню – и обстоятельства, и дату, и точное время. 

Потом стали внедрять очистные механизированные комплексы, вот тут мы зажили. Это была революция в нашем деле, – вновь рисует схему Трифон Трофимович. – Если раньше в лаве требовалось 30–40 человек, то теперь стало только восемь работников. Тогда все гнались за производительностью, предлагали ещё сократить число людей. Поднял я этот вопрос на совещании. Как артиллерист говорю: «Вот есть орудие. Положено в расчёте семь человек, ни больше ни меньше. У нас такая же ситуация». Начальство вышестоящее поразмыслило и согласилось. Вообще мы много рационализаторских предложений делали, потом их распространяли с нашего участка на другие. 

Ещё случай. В Черемхове было сложно с водой, городскую питьевую воду при этом на фабрике использовали для обогащения. Я предложил директору ТЭЦ, когда «Кировку» (шахту им. Кирова. – «СЭ») закрывали, на золоудаление брать не ангарскую воду, а с нашей шахты – там приток большой, а питьевая вода для города останется. Сделали водовод из шурфа. 

– Скучаете по тем временам, когда в шахте работали?

– Когда шахты закрывали в 1978 году, я ушёл замдиректора по производству на Храмцовский разрез. Естественно, скучал. Мы как-то считали, что «открытчикам» легче, а у нас, подземников, действительно мужская работа, сложная, опасная. Проработал год на Храмцовском разрезе, три года – главным инженером на Сафроновском, затем пришёл в «Востсибуголь» заместителем технического директора по технологии и механизации. Первая командировка – на Хольбоджинский разрез около Гусиноозёрска. Приехал, а там – шахта. Конечно, первым делом туда спустился. Когда через шурф поднялись на поверхность, я на солнце посмотрел. Был октябрь 1982 года, такая погода – ясно, градуса четыре. Думаю: ну и чудной же я… Это, пожалуй, был некий рубежный момент. Проработав четыре года на разрезе, понял, что зря мы немного свысока относились к тем, кто работает на поверхности. 

Трифон Трофимович всегда отстаивал своё мнение, не боясь чинов. 

– В августе я стал директором по производству, а в ноябре – уже коллегия Министерства угольной промышленности. Отчитывались одни генеральные директора. Борис Фёдорович Братченко, министр угольной промышленности, на слова выступающего из Кузбасса пригрозил: «Кузнецов, задание не выполнишь – пойдёшь горным мастером работать». А мы тогда план не выполняли – сырьевая база не соответствовала. Как он заревел на меня – я не из пугливых, но тогда первый раз в жизни лично с министром разговаривал, – сначала не знал, что делать. А потом думаю: его дело – орать, моё – доказывать. Говорю: «Борис Фёдорович, мы контрольные цифры на будущий год получили, опять они не учитывают нашу сырьевую базу». А он кричит: «Не будет задания, Похоев, пойдёшь директором на самую захудалую фабрику». Как я сдержался, чуть не расхохотался на трибуне, думаю: по сравнению с Кузнецовым шансы мои получше, – смеётся Трифон Трофимович. 

– Вы были руководителем строгим или демократичным?

– Сложно самому оценивать, людям виднее. Всегда старался сам во всё вникнуть. Во всяком случае, за всё время только одного зама отругал. Никак его не мог заставить работать. 

Однажды я был полгода на учёбе в Харьковском инженерно-экономическом институте. Министр тогда съездил в Америку, увидел школы менеджеров, поэтому в Харькове, где готовили экономистов, шли курсы под эгидой Совмина. Борис Фёдорович поставил вопрос: по типу школ менеджеров обучать перспективных горняков. 

Прежде чем дать команду, я всегда думал, чем человек располагает, чтобы её выполнить. Помню, на курсах мне другие директора говорили, что, мол, это неправильно, твоё дело – скомандовать, пусть у него голова болит. А я думаю: а что толку – если у сотрудника нет возможности выполнить команду, всё равно голова болеть в итоге будет у меня. 

– Что в своей работе считаете главным?

– Когда в подчинении были люди – чтобы они были обучены, правильно относились к делу. Простой пример: стали внедрять гидравлические машины. А рабочий класс в те годы составляли бывшие зеки, репатрианты, переселенцы, которые прошли «два класса и три коридора», тут же такая техника – не каждый инженер разберётся. Вечером они в наряд отправились, а я – домой. Семь часов, ужинать только сел, звонок: подачи на комбайне нет. Собираюсь и обратно в шахту. Рычаг не включён. Я сначала возмущался: ну как можно этого не заметить? А потом подумал: чего возмущаюсь? Меня государство несколько лет учило, а их – никто. Жалею только теперь, что мало времени с семьёй проводил. Шахтёрским жёнам трудно – ты ушёл на смену, а она переживает. Всё же работа опасная.

– Настоящий горняк, угольщик, по-вашему, кто он?

– Обычный человек, – смеётся Похоев. – Это высокая ответственность. Под землёй шутить или хулиганить нельзя. Да и спрос большой с нас был. Нацеленность на результат – надо выдать на-гора стране «чёрное золото», кончил дело – гуляй смело. Может, из-за того, что одни мужики работали, крепкая спайка была, да, собственно, угольщики – всегда народ дружный.

– Вы могли бы пойти на заслуженный отдых, но работать не перестаёте. Почему?

– Вообще-то я сначала не хотел возглавлять совет ветеранов, считал, не моё это дело, лучше бы кто-то из кадровиков этим занялся, но потом решился. Как пришёл, сразу Зурабову письмо написал (Михаил Зурабов – министр здравоохранения и социального развития РФ с 2004 по 2007 год. – «СЭ»), губернатору Говорину, генеральному директору компании. В результате теперь у нас постоянно есть бюджет, ко Дню Победы и Дню шахтёра удаётся делать небольшие подарки ветеранам, открытки подписываем. Вроде бы мелочь, а людям приятно. Ведь главное что? Помнить о людях.