В отсутствие пастыря
– А окна пусть будут открытыми, – обернувшись к служке, добавил архиепископ и, стараясь держать спину прямо, сделал несколько мелких шагов к экипажу, поданному к самому входу. Где бы ни появлялся его высокопреосвященство, не только окна, но даже и форточки немедленно закрывались, несмотря на жару, и он снова и снова объяснял, что не простужен и сквозняков никогда не боялся.
В плену сомнений
Нынешний, 1907 год у архиепископа Иркутского Тихона начался с недомогания, вскоре усугубившегося настолько, что опасались уже, как бы не омрачилось светлое Христово воскресение.
Сидя в беседке архиерейского садика, больной истово собирался c силами: в мае, во время Божественной литургии, ему открылось, что стоит пережить это лето, – и путь его удлинится. Если только он действительно хочет этого.
А ведь хотелось, да! Августовское цветение волновало и ныне, почти как в молодости, хотя по ночам, проснувшись оттого, что не может вдохнуть, он судорожно хватал воздух. И потом, обессиленный, боялся уснуть и чувствовал, как истончился весь его изношенный организм. В такие часы ему не хотелось продолжения и он думал о том, что окончательно определится после съезда – XXXVIII съезда духовенства Иркутской епархии.
Чтоб яснее увидеть всю картину, он изначально дистанцировался от принятия общих решений. Его отсутствие в зале объяснили плохим самочувствием, и какое-то время делегаты сохраняли приличествующую сдержанность. Но вскоре страсти выплеснулись, и поток нескончаемых обвинений обрушился на бывшего ректора Иркутской духовной семинарии архимандрита Никона.
Самое «забавное» было в том, что самой мишени года полтора уже не было в Иркутске. Да и сторонников его всех повыкорчёвывали, или же они сами определились куда подальше – главным образом на юридические факультеты (реформа церковного ведомства требовала устройства епархиальных судов, введения института духовных присяжных поверенных и института следователей). Кто-то не пренебрёг и политикой, видимо, заразившись примером бывшего семинариста Константина Иванова, ныне представляющего Иркутскую губернию во II Государственной Думе.
Право на укоризну
Тем не менее в решениях съезда записали, что реформатор архимандрит возглавлял «небольшой кружок лиц, враждебно относящихся к интересам духовенства». И постановили не оплачивать издание «Иркутских епархиальных ведомостей», которые он редактировал.
Запросив протокол, его высокопреосвященство взял паузу и уединился в беседке. Это было истолковано как поддержка абсолютного большинства – тем неожиданнее оказалась наложенная резолюция: «Журнал съезда составлен с укоризной по адресу редакции «Иркутских епархиальных ведомостей» вообще, а в частности – по адресу бывшего редактора её архимандрита Никона, и объявляет бойкот редакции, отказываясь покрывать её перерасходы из сумм свечного склада. Кто же будет давать деньги на издание епархиального органа? Съезд превысил свои права, зная, что редакторы утверждены Святым Синодом. Предлагаю свечному складу выдать на покрытие перерасхода причитающуюся сумму – 1200 рублей».
Никон, завораживающий своей всегдашней открытостью и как бы весь искрящийся электричеством, был из тех пастырей, в которых и ощущалась нужда. Заскорузлое духовен-ство если и терпело их, то лишь в силу необходимости, а она случилась, когда революционные веяния проникли в духовно-ученическую среду. И в атмосфере общей растерянности архимандрит предложил свой проект «вполне откровенного обсуждения» происходящего, прежде всего на страницах «Иркутских епархиальных ведомостей». Никто не возразил тогда, во всяком случае, не высказал возражения вслух – и энергия накопившегося протеста, вылившись на бумагу, приняла вполне пристойные формы. Иркутску удалось обойтись без тех сшибок в церковной среде, какими «отметились» многие города и веси.
Но лишь только немного отлегло, как дотоле молчавшее духовенство стало изливать свою желчь. Это церковное «воинство» было так безоглядно, что, смотря на него, архиепископ яснее ясного понимал: уходить ему рано. «В Сибири нехватка чувствующих и толковых людей такова, что всё решает удача-неудача, большая или меньшая вероятность, что объявится такой пастырь, как Никон».
Звёзды гаснут
Когда назревало большой важности дело и в нём явно обнаруживалась нужда, находился и подобающий человек, и вся жизнь его поворачивалась таким образом, чтобы этому делу служить, не отвлекаясь даже на близких. Взять, к примеру, Марию Афанасьевну Гаевскую (урождённую Трапезникову): двух мужей потеряла, похоронила детей – и всё ради сорока лет служения в первой иркутской публичной библиотеке. Теперь же, когда силы иссякли, а дома иркутян приросли собственными собраниями книжных мыслей, в библиотеке воцарилась… прислуга. С дверей и шкафов поснимали замки, везде бегали дети, а их родители превратили читальный зал в прачечную и кухню. Конечно, общественный совет библиотеки сумеет поставить прислугу на место, только вряд ли найдёт он вторую Гаевскую.
И учительское общество пребывает без пастыря. О когда-то задуманном музее и не мечтают уже – толкуют лишь о ссудах, и берут их охотно, но не возвращают. Даже задолженность по членским взносам составила уже несколько тысяч. От былого благополучия остался лишь телескоп, да и тот хранится в случайных руках. И у библиотеки нет своего помещения, и собрания происходят от случая к случаю…
Иркутская городская дума с отъездом головы Сукачёва тоже скоро «сдулась». То-то изумился министр финансов, когда, сделав остановку в Иркутске, первым делом услышал: «Нельзя ли за счёт казны открыть коммерческое училище?»
– Но ведь вам же известно, господа, что такого рода учебные заведения создаются в интересах торгового сословия – и, стало быть, на его капиталы, – ещё не оправившись от изумления, отвечал министр. – Даже не задумавшись, назову вам добрый десяток городов в одной только Европейской России. Впрочем, полагаю, в этом нет надобности.
Да, надобность была в пастыре.
Грешна. Но как же не грешить?
Ощущение близости тупика очень часто охватывало архиепископа. Внутренние раздоры между противниками и сторонниками церковных реформ лишь ненадолго заслонили инородческую проблему. Весть о Манифесте 17 октября докатилась и до бурятских улусов; многажды пересказанный, он воспринимался как сказка, где добрый царь повелел своим подданным вернуться к родной вере – шаманистской и ламаистской. И православные пастыри понемногу теряли свои «стада». Едва ли не в каждой проповеди Тихон касался этого, но очень, очень осторожно.
Обычно ещё с середины мая он выезжал на архиерейские дачи. Большая их часть сдавалась епархиальным экономом в аренду, но всегда оставлялся укромный уголок, куда Тихон мог при-ехать без предупреждения. Однако затянувшаяся болезнь, пусть и старательно скрываемая, всё же наделала много слухов, и в сосняке за забором окрестные собирали грибы, а в самом заборе оторвали уж две большие доски. Даже смирный сторож Серапион обнаружил вдруг вольность и поселил в своём домике дальнюю родственницу Фёклу Запуду. Попавшись архиепископу на глаза, она так растерялась, что замолотила не думая:
– Ой, грешна, батюшка! А как тут не грешить-то? Управа прислала окладной лист: два рубля налога за двух собачек, да два рубля недоимки за прошлый год, да 48 копеек пеней. А за что же мне пени и недоимка, если эти собачки у меня только пятый месяц? Видит Бог!
– Ох, стадо, стадо… – обронил его высокопреосвященство.
– Стадо? – переспросила бойкая бабёнка, – А со стадом-то, слышно, так: в Знаменском весь табун Пермякову сдали, а в Ремесленной – Тарскому. А городские табуны управа завсегда Пятидесятникову сдаёт. Да и то ведь: очень знатный пастух!
Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского
