Часть 2

– Здесь живёт один дедушка, – объясняет Галина Витальевна. – Люди говорят, удивительный рассказчик. Сам он с Шевыкана, 1916 года рождения, ещё белых помнит, всю войну прошёл и уцелел. Знаменитый в этих краях медвежатник. Значит, мы можем охватить ещё один пласт этнокультуры – охота, рыбалка. Живёт вдвоём с бабушкой. 

Я замираю в предчувствии удивительного совпадения. Бывает же такое, нарочно не придумаешь. Мы останавливаемся около старого бревенчатого дома, и я уже знаю, кто там живёт – Григорий Давыдович и Устинья Романовна Лобовы. Сейчас я снова увижу светлую терраску с окнами на две стены и тёмные сенцы совсем без окон. В избе прямо с порога на нас глянут с фотографий молодой Григорий Давыдович, кудри кольцами, и неизвестный мне юный солдатик, и ещё какая-то девушка. Снова встретит нас хозяйка, Устинья Романовна, спокойно и без удивления посмотрит дивными, иконописными глазами, словно светом обольёт. Глядя на эту бабушку, я впервые поняла, что старость тоже может быть красивой. В этом доме я была, когда губернатор приезжал вручать супругам сертификат на получение субсидии на квартиру. Было очень жаль, что из-за суматохи не удалось поговорить с людьми, так много повидавшими на своём веку. 

Мы стучимся и стучимся в ворота, но никто не открывает. Неужели в этом доме больше никто не живёт?.. Вот почему Галина Витальевна не знает покоя и каждую субботу рвётся «в поле». Ездит не на машине от музея, как сегодня, а своим ходом – на попутках, маршрутках и автобусах. «Веришь, нет, а я иногда по ночам просыпаюсь с мыслью, что уйдёт человек, а вместе с ним погибнет целый мир, и я не успею записать», – говорит этнограф. Наконец зазвенел крючок, отворилась дверь дома. Из отверстого нутра избы слышится гул телевизора, перекрывающий звуки улицы. 

Галина Афанасьева-Медведева: «Я иногда по ночам просыпаюсь с мыслью, что уйдёт человек, вместе с ним погибнет целый мир, а я не успею записать»

– Ой, опоздали вы, девки, – встречает нас Устинья Романовна. – Чуть-чуть опоздали. Вчера только девять дней отвели по Григорию Давыдовичу. Он бы много порассказал, хороший рассказчик был. 

Последнее время Григорий Давыдович уже не ходил, передвигался по дому на инвалидной коляске. Но память до конца сохранил светлую. Устинья Романовна младше мужа на два года. Оба они родом с Шевыкана, там родились и выросли. 

– Шевыкан краси-и-ивый был, на 40 домов. Церковь была красивая, маленькая, на высоком бугре стояла, – вспоминает Устинья Романовна родное село.

В 1970-е годы таёжная деревенька была признана неперспективной и попала под укрупнение. Без электричества, без медицинской помощи, без школы и магазина жить стало невозможно и люди волей-неволей покинули глубинку. В том месте, где некогда кипела жизнь, колосились пшеницей поля, осталось лишь несколько брошенных домов. И только в одном из них всё ещё горит очаг. Пётр Фёдорович Житов отказался уходить из родных мест. Теперь ему уже за восемьдесят, и с тех пор, как схоронил здесь жену, железный старик живёт отшельником. Дети привозят ему продукты и необходимые вещи. 

Добраться до Шевыкана нелегко. Пять часов от Качуга по такому бездорожью, что не каждая машина пройдёт. Природа берёт своё: сенокосы заросли кустарником, на полях поднимается молодая лесная поросль. И всё равно людей тянет на брошенные пепелища. Здесь сохранилась удивительная традиция. Раз в два года собираются уроженцы Шевыкана на родной земле, приезжают со всех сторон – из Читы, Иркутска, Ангарска, Байкальска и, конечно, с Качуга, где осела основная волна переселенцев. В этом году снова встретятся, привезут с собой детей и внуков и будут сидеть у костров до рассвета, вспоминать. А потом обязательно пойдут на кладбище поклониться родным могилкам. «Поехали с нами, вы такого больше нигде не увидите», – приглашает нас зять бабушки Устиньи, Михаил Степанович. Пока мы разговаривали с хозяйкой, он заскочил проведать, как у неё дела, завёз испечённых женой свежих калачиков. 

– Дети у меня хорошие, – говорит Устинья Романовна и кивает на зятя. – А без них разве бы мы прожили. К себе зовут, но у них шумно, а мы с Давыдычем к тишине привыкли. Дочка в Качуге в больнице работает, а сына убили в Шелехове, ему всего 23 года было. Во-он у входа его фотография висит. У Давыдыча своих детей не было, моих растили. Первый муж у меня в войну погиб. Бил меня сильно. Потом уж я второй раз замуж вышла. Дедка мой шесть лет служил, позже всех пришёл. Год ко мне ходил, а потом давай свататься. Я ещё не хотела, отговаривали меня. А жизнь мы с ним хорошо прожили, ничё не скажу. 

– Бабушка, а в войну очень тяжело было?

– В войну у нас в Шевыкане осталось три старичка мужиков. Голодные бабы пашню на быках пахали – коней-то всех на фронт взяли. Хлеб до грамма сдавали. Но мне пахать не приходилось, я в то время дояркой была. 

Устинья Романовна Лобова:
«Когда белые шли, я совсем маленькая была. Они часто к нам в деревню приходили. Ночевать останутся, ружья везде понаставят. А мы соберёмся
в уголочке и всю ночь стоим. Боялись, да и лечь было некуда, всё занято»

Наши-то мужики, шевыканские, фашисты настоящие были. Старички в тайгу уйдут охотиться, так баб голодных за 35 километров отправляли на озеро Очеуль за рыбой. Дадут нам всего по 500 грамм хлеба, а у всех ребята. Я ребятишкам по кусочку дам, бабушке кусочек, себе маленький кусочек возьму, и пошли. А председатель говорит: там ешьте хоть сколько рыбы, но норму сдайте и домой не таскайте. Надобывали мы полным-полно рыбы. Озеро Очеуль богатое, там карась водился. Его почистишь, на сковороду да в русскую печку на угольки. А как поджарится, сливочек подольёшь – язык проглотишь. Мы тоже глу-упеньки были, нам надо было нажарить да ребятишкам притащить. А мы свою норму сдали и ничего не взяли ребятам. Боялись, что осудят, тогда ведь за колосок судили. 

– Бывали такие случаи?

– Да сколько угодно. Изгалялись над нами. Пошли в контору, думали, может, нам хоть по сто грамм муки дадут за рыбу. Нет, нету хлеба, говорят. Ребятишки дома, бедные, вокруг стола бегают, мама пришла и ничего не притащила. Председатель свою-то бабу никуда не гонял, а нас гонял. 

Когда победу объявили, мы на пашне были. Сушняк на пашню навалился, нас 15 баб его пилили да всяко разно на межу таскали. Прибежали, кричат, победа пришла, а мне до этого никакого интереса. Я знала, что мужик уже не писал, значит, погиб. Так и жили. А после войны три года стало ещё хуже. За трудодень сто грамм муки давали. Я всё время на красной доске сидела, чтобы пять килограммов муки заработать. Больше всё равно не получишь. Ребятишек-то кормить надо, а я одна. 

– Бабушка, а как это «на красной доске сидела»?

– Стахановка была, значит. За лето я серпом пять гектар выжала. А если кто хорошо работат, того обязательно на красну доску садят. Мы вдвоём были такие женщины. Та, бедная, тоже на коленках жмёт, а спина болит. Она побольше пяти гектар выжала. Я потом приловчилась, за один день тридцать соток выжала, а другой день – 38 соток. Вот групповод наш узнал и говорит: батрачиха вчера учудила, а сегодня ещё хуже учудила. Меня все батрачихой звали, потому что мужик мой на производстве батрачил.

Потом осудили меня – масло я не смогла сдать. После войны были государственные поставки, с коровы нужно было по девять килограмм масла сдать. А у меня корова была плохая, сама у себя молоко высасывала. Маленько останется, так я старалась ребятишкам молочко отдать, чтобы хоть их сохранить. Вот мне и присудили штрафа на 800 рублей или натурой отдать. А если не отдашь, корову заберут. Мы с Давыдычем ещё не женаты были, но он мне и помог масло собрать, всё-таки животноводом был. 

– А коммуну в Шевыкане делали?

– Я тогда маленькая ещё была. Мы, ребятишки, беспутны, не боялись ничего, бегали за этими коммунарами и дразнились, частушки пели: 

Ты коммуна, ты коммуна, 
дело кони путали.
Из коммуны побежали, 
только пятки стукали. 

В одном доме эти коммунары жили, да только их совсем мало было – женщина и несколько мужиков. Она пока квашню стряпала, все коленки содрала. Когда тесто месишь, надо квашенку (посудина, в которой делали квашню) коленками придерживать. А попробуй-ко одна каждый день постряпай. Быстро они разбежались. 

Раскулачили тоже в деревне двух стариков. Они работяги были, скот держали, вот и всё их богатство. У нас брат ходил к ним, работал. Поработаешь, так они накормят и заплатят, а колхоз-то… Ни дна ему, ни покрышки чтоб не было. 

Когда белые шли, я совсем маленькая была. Они часто к нам в деревню приходили. Ночевать останутся, ружья везде понаставят. А мы соберёмся в уголочке и всю ночь стоим. Боялись, да и лечь было некуда, всё занято. Но обижать никого не обижали. За деревней у нас в одном месте белая глина была, так старики говорили, что там белые похоронены. Мы эту глину брали и боялись, чтобы костей не нагрести. Что ж вы опоздали, Иван Давыдович про это много рассказывал, а я не помню ничего. 

– У вашей мамы сколько детей было?

– У мамы, Зуевой Пелагеи Кузьминичны, было 10 детей, шесть сестёр и четыре брата. Отец рано умер от тифа. Брат четырнадцати лет остался за старшего. Бывало, так устанет, что сидит и плачет. Совсем ведь мальчишка был. Одёжи не было, в самодельшину одевались. Холсты из конопли ткали. Сначала надо коноплю посеять, вырастить, вырвать, потом в кучи поставить. Семя молотили и масло делали, оно вкусное было, зелёное. А стебли сушили и в озере мочили. Потом вытаскашь его, баню натопишь, там высушишь. После уже мяли его в мялках, чесали щётками и пряли. У меня два брата закончили по четыре класса, а я в школе ни дня не была. Некогда было. Пряла сама, ткала, мама нам платьишки шила. 

Ой, девки, какую мы тяжёлую жизнь-то прожили! Сейчас только и жить надо, а года подошли большие. Успели хоть внучкам помочь. Зимой Давыдычу дали субсидию на квартиру один миллион, а квартиру мы в Иркутске взяли за два. До сих пор расплатиться не можем, – говорит Устинья Романовна. 

– Помните, губернатор к вам зимой приезжал субсидию вручать? 

– Ой, доченька, народу-то дивно было. Он со мной сидит, а я его спрашиваю: где начальник-то? Я, говорит, начальник. Такой простенький человечек у нас губернатор… Ой, дедка как хотел его ещё увидеть, на новоселье пригласить. Сильно понравился он дедке. Хоть поминать нас детки будут, что помогли им напоследок. 

Мы прощаемся с Устиньей Романовной. Следующий адрес – улица Лесная, там нас ждут две сестры, Александра Ивановна Калганова и Валентина Ивановна Петухова. Обеим уже за восемьдесят, но если младшая ещё полна сил и ловко управляется с хозяйством, то старшая стала часто болеть. И потому бездетная бабушка Валентина оставила племяннице свою квартиру в Иркутске и живёт у сестры. Вдвоём веселее. Сами они родом из деревни Очеуль, которой теперь тоже не существует, как и Шевыкана. И вот ещё одно странное, тяжёлое совпадение: у Александры Ивановны в Иркутске убили сына. 

Мы и глазом моргнуть не успели, а хлебосольные хозяйки уже накрыли стол. Откуда-то появились скворчащая сковорода с котлетами, солёные груздочки, хрустящие, пахнущие укропом огурчики, квашеная капуста с постным маслом и зелёным луком. Натюрморт завершала вынутая из таинственных недр шкафа пузатая бутыль мутноватого самогона. 

– Это мы сами гоним помаленьку, – хвастается Валентина Ивановна, разливая по рюмкам пахучую жидкость. – Он очень даже хороший, пейте. 

Тут дверь открывается и на пороге появляется… зять Устиньи Романовны Лобовой Михаил Степанович с банкой берёзового сока, заготовленного на всё лето по особому качугскому рецепту. Незаменимый человек для всех окрестных бабушек, Михаил Степанович оказался к тому же врачом «скорой помощи», виртуозно управляющимся с тонометром и шприцем. Впрочем, не только орудиями спасения человеческой жизни он владеет. Ружьё тоже привычно ложится в его руку, потому что он заядлый охотник. Как можно жить в таёжном краю и в тайгу не ходить? И пошли охотничьи байки.

– Мы с Григорием Давыдычем какие только тропы не исходили. Он часто иностранцев на медведя возил. С ними трудно было. Однажды с женщиной пришлось идти, так она Давыдычу очень понравилась, потому что вела себя лучше некоторых мужиков. Они мандражат, начинают палить рано. Для собаки это сигнал, она сразу ныряет в берлогу, а медведь-то её поймает и обратно выкинет. Собак жалко, зверовые собаки на вес золота, ну, дед сразу стрельнёт в берлогу и сам убьёт медведя. Ой, сколько иностранцы возмущались! Кричат, что деньги зря уплатили. А представитель-то им и говорит: это вам не магазин, кто вам дал право так безобразно относиться к охоте? Вы могли стравить и собак, и людей. 

В последнее время Григорий Давыдыч уже перестал на себя надеяться. Старый стал, не та реакция. Медведь – очень опасный зверь и очень стремительный. Это люди думают, что он неуклюжий, а на самом деле не успеешь глазом моргнуть, а он уже тут как тут. 

– Были случаи, когда медведь нападал на охотника?

– Бывало. Возвращаются однажды весной охотники с лесу, гуськом по тропе идут. Тут медвежонок маленький выкатился с тайги и прямо людям под ноги. А за ним медведица вылетает и на охотников, ну, одного мужика поймала. Остальные увидели, что дело опасное, ноги в руки и бежать. А сын его, 15 лет парню было, моей жены троюродный брат, мелкашку вскидывает и убил этого медведя прямо на отце. С тех пор парень стал заикаться, но отца спас. А взрослые мужики, не один год охотились, – испугались. Ну, понятно, с мелкашкой-то на такого зверя не ходят. 

– Михаил Степанович, а вы сейчас в лес ходите?

– Последнее время не хожу. Собаку, правда, держу. Собака у меня хорошая, мне её щенком из глубинки привезли, из Жигаловского района. Там знаменитые зверовые собаки, сильные, красивые. Хоть и лайка, а сторож такой, что в дом не зайдёшь. Я соседу её даю, они по два месяца вдвоём в тайге живут. За это время она тебе просто как родная станет. А когда из тайги вернутся, этот же пёс на него лает, ко мне в дом войти не даёт. Потому что сторож, хозяина знает. Но мы с ним и натерпелись всякого, я ведь его с маленького вырастил. 

Раньше и на медведя ходил, и соболя, белку добывал. В прошлом году шкурка соболя стоила в среднем 600–700 рублей, по-моему, просто даром. Раньше соболь стоил 45 рублей, так ведь и зарплата была 100 рублей. Потому что Питерский аукцион затоварен, спроса нет. Раньше пушнина ценились, а сейчас никому не нужна стала. 

День клонится к закату, а нам ещё нужно добраться до третьей, конечной остановки. Жаль прощаться с гостеприимными хозяйками. Мы уезжаем из Качуга, и я думаю о том, что мы едем не просто мимо домов, а мимо многих и многих ненаписанных материалов о людях, которые когда-то встретились на пути, запомнились, но не раскрылись, потому что некогда было остановиться и поговорить. Где-то здесь живёт семья местного православного священника, матушка Алёна и её замечательные дочки. Она рассказывала, что муж может собрать и разобрать трактор и даже сам делает какие-то диковинные машины…

Словно в подтверждение этих мыслей я заметила на обочине Евгения Зуева, который усаживал в машину детей. В 2007 году они получили диплом как «лучшая многодетная семья» Иркутской области. А перед этим Евгений был награждён как лучший учитель в рамках национального проекта «Образование». Кстати, его супруга Инга – тоже учительница, дочь известного сибирского фольклориста Валерия Петровича Зиновьева. Наверное, материалы об этих семьях ещё впереди. Верная народная примета гласит: если ты забыл какую-то вещь, значит, вернёшься. А встреча с человеком – очень важная забытая вещь.

Окончание в номере «ВСП» от 5 июля