– Сергей Валентинович, интересно узнать, какие творческие, а может быть, и человеческие, духовные задачи повели вас в своё время в Сибирь, по драматической реке Ангаре. Что у вас была за потребность отправиться в эту поездку?

– Идея, чтобы я поехал, принадлежит Геннадию Сапронову. Он сказал мне: «Нас будет трое: писатель Распутин, критик Курбатов и я, издатель». И я подумал, что эта триада – писатель, издатель, критик, –  которая многое делает во все времена для русской литературы, выводится сейчас в России. Мне захотелось зафиксировать момент общения этих трёх людей – что они думают о русской литературе, о слове, о судьбах народа. Было особенно интересно, как Валентин Григорьевич общается с людьми, как он чувствует слово. Я стал лучше понимать, кстати, его литературу. Я видел, как он переживает, что слово гибнет, а вместе с ним гибнет, как он считает, основа для оригинальной литературы. 

У нас почему-то, когда писатель или философ, режиссёр, музыкант начинает бить тревогу, первая реакция власти – раздражение. Я думаю, что власти нужно более внимательно слушать именно этих людей. Может быть, они указывают на болевые точки, предсказывают то, что приведёт страну к катастрофе. Ведь сегодня, в эпоху компьютерного безумия, оказалось, что самым дорогим товаром является мысль и человеческий интеллект. И сейчас идёт борьба за то, сколько интеллекта будет в каждом государстве. 

Недавно состоялся разговор с одним крупным телевизионным чиновником, и он мне сказал: «Сними одного героя, а то у нас скоро некого будет снимать, серые люди становятся, всё серее и серее». Они спортивные, решительные, но неинтересные. Я, когда собирался сделать портретную галерею своего поколения, выдающихся людей очень мало для себя нашёл. Гергиев, допустим, Юра Шевчук, мой друг, или Александр Петров, аниматор, мой товарищ, – вот таких людей очень мало… 

Мы со студентами подбирали героев для одной передачи. Я сказал: назовите мне личностей до тридцати, за которыми могут пойти молодые люди, – поэтов, писателей, лидеров, мыслителей. Не смогли назвать практически никого. Поэтому сейчас очень важно слушать таких, как Распутин. Иначе мы будем серой массой, никому не нужной на этой огромной территории. 

– В связи с этим хотелось бы спросить, Сергей Валентинович: как вы считаете, какое время было для кинодокументалистики более плодотворным, благодатным  – советское или нынешнее? Когда документалистика была интереснее?

– Сейчас сложный период в документальном кино, малопрофессиональный, кино сдвинулось в сторону любительства. Мне часто жалуются в архиве: они боятся, что у нас нечего будет через какое-то время брать как хронику. Они с радостью, с удовольствием забирают портреты человека, которые делаю я, потому что для них это остаётся хроникой, они всё равно считают, что личность – это хроника, жизнь личности – это хроника. Вы знаете, я летописец. Я хочу оставить свой автограф. Снимаю, конечно же, о людях, которые сами несут огромное количество информации, но я заметил, что всё равно рассказываю немножко о том, что у меня болит. Как бы примеряю  на этого человека свои проблемы, нравственные, иногда личные, глубоко личные.

Я люблю слово в документальном кино и даю героям возможность сказать. Есть много режиссёров, которые считают, что слово не нужно в кино, только пластика. Я умею делать подобные картины, у меня они есть, но если я беру человека такого, как Астафьев, или Распутин, или Солженицын, то считаю, что мы должны их услышать. Я очень хотел бы услышать, что думает Достоевский по поводу своих произведений и мира. 

– Сергей Валентинович, мне всё-таки хочется вернуться к фильму.  Вспомните такие кадры, когда какую-то горячку, может быть внутреннюю, испытали. Где, в каких местах радовалась душа ваша как кинодокументалиста?

– Душа радовалась постоянно, но был один очень серьёзный диалог, который просто поразил меня, – диалог между Сапроновым, Курбатовым, Распутиным и директором Братской ГЭС, очень образованным человеком. Это был сложный разговор о том, что такое прогресс и как человечество должно развиваться, спор талантливых, умных людей со своей позицией. В чём-то Распутин и этот директор сошлись, а в чём-то каждый остался при своём.

Самый сильный эпизод – прощание с Кежмой: был устроен какой-то полусоветский-полуроссийский праздник. Именно там я почувствовал, как изменился человек и как он далёк от того человека, которого описывал Валентин Григорьевич в «Прощании с Матёрой». В «Матёре» земля была дорога для людей и они уходили спокойно, жутковато-обречённо. Здесь перед нами уже другие люди: они танцуют под другую музыку, они практически не поют народных песен, они не говорят на приангарском языке – они люди телевидения. И мне стало понятно, как изменилась ситуация: всё то же самое, но куда-то «уплыл» народ. 

Очень сильный эпизод, когда мы были на могиле у Астафьева. Астафьев раньше почувствовал, как народ истекает. Он раньше стал жёстче относиться к собственному народу, и за это его очень осуждали, а сейчас становится ясно, что в чём-то он был прав: мы сами виноваты, мы сами себя распустили. Астафьев – «обострённый»: детдомовец, фронтовик; а Валентин Григорьевич всё время прощал, всё время любовью за народ боролся, и только в последних его произведениях я заметил нотку обиды. Обиды за то, что с колен никак не можем подняться, умыться, вести себя достойно, женщин своих любить, защищать их и землю рядом. 

– Вы сказали, Бог дал вам способность наблюдать за людьми. Припомните, в каком возрасте что-то увидели в жизни и почувствовали в себе кинодокументалиста.

– У меня есть два события, которые в детстве на меня сильно повлияли. Отец у меня был слепым – он ветеран войны, а я приблизительно с трёх лет везде его водил. И я очень хорошо помню, что мне надо было всё время наблюдать, как его провести, чтобы ничто, ни одна кочка не помешала. С тех пор я хорошо ориентировался – ну, представляете, с трёх лет водить через большой город. Я смотрел на мир за двоих. Думаю, это и дало мне возможность стать наблюдателем. Это первое. Второе – когда меня привели маленького на могилу моей прабабушки. Стоит памятничек советского образца – знаете, были такие пирамидки, – и ямка, которая покрыта редкой травкой (так бывает, когда гроб проваливается после какого-то времени). Мне было года четыре или пять, наверное, и, увидев эту ямку, я вдруг подумал: «А зачем человек рождается, для чего? Если только для этой ямки?» И это дало толчок размышлениям, для чего человек живёт. Думаю, благодаря этому я задумался о том, что есть некая бесконечность, стал понимать, что существуют вещи, которые невозможно объяснить материалистически, например музыка или любовь. Если это любовь – не тяга, не сексуальное упражнение, – её объяснить невозможно. 

– Кстати, пойдёт ли в режиссуру ваша дочь? Она ведь помогала вам в съёмках…

– Знаете, режиссёр – это путь, а не выбор профессии. Будет идти – дай Бог. А в съёмках дочь мне очень помогла, и то, что я приехал с ней, ещё и Валентина Григорьевича расположило. Он увидел, что человек привёз с собой людей, ему близких, которым интересна литература, и это стало вдохновлять Валентина Григорьевича. Вообще, у нас был один из самых замечательных кадров, который мы очень любим, – это когда после долгого перерыва он взял в руки записную книжку и стал писать.  «Смотрите, он пишет, пишет, пишет», – зашептались все. Хорошо уже то, что студенты из моей группы благодаря книгам Распутина стали задумываться о жизни, стали как-то меняться.  Они уже что-то передадут своим жёнам, мужьям, детям. Я думаю, что такая литература будет жива всегда.