– Если не ошибаюсь, вы являетесь выходцем из семьи химиков? В какой степени это повлияло на выбор профессии? 

– Да, мои родители – химики, к тому же моя бабушка была химиком. Она закончила химический факультет ИГУ то ли во втором, то ли в третьем выпуске. Мне бы хотелось верить, что не только это стало причиной, по которой я стал изучать эту науку. В старших классах мне казалось, что я просто здраво оценил свои возможности: математика мне нравилась, но я не считал себя способным в ней, физика меня меньше привлекала, чем химия, гуманитарные дисциплины меня вообще мало интересовали. Мне кажется, что химию я сознательно выбрал, хотя, конечно, профессия родителей имела значение. Одно дело, когда они уходили на работу, но ведь они обсуждали рабочие дела дома, и непонятные слова, которые они произносили, их особый язык меня привлекли. 

– Ваша семья, насколько я понимаю, из поволжских немцев. Каким образом она оказалась в Сибири?  

– Только по отцовской линии. Отец родился в октябре 1941 года, вскоре после того как семья была депортирована с Волги. Как известно, в начале войны всех поволжских немцев переселили на восток СССР, в основном на территории вдоль железной дороги. Семья моего отца оказалась в Нижне-Ингашском районе Красноярского края, недалеко от границы с Иркутской областью. Меня всегда удивляло, что бабушка с дедушкой были людьми только с начальным и частью среднего образования, но моего отца они ориентировали на учёбу в вузе. Со старшими детьми не вышло, поскольку нужно было работать и выживать, а на него, можно сказать, бросили все силы. И когда встал вопрос, где учиться, папа, как он мне рассказывал, выбирал между Томском и Иркутском. От поездки в Томск его удержало то, что надо было ехать с пересадкой. 

– Получается, что у вас и с материнской стороны в роду есть химики – бабушка, окончившая Ир-кутский госуниверситет? 

– Да. Кроме того, моя жена работает в Иркутском институте химии.

– Дети по вашим стопам не пошли?

– Хотел – у нас один сын, – но нам показалось, что он химию неосознанно выбирает. Мы его попросили более тщательно проанализировать, кем он хочет стать, и в итоге он пошёл на математический факультет. Сейчас его заканчивает, правда, пока непонятно, где будет работать. Но у математиков в сравнении с химиками выбор побольше, они в более выигрышной ситуации находятся.  

– Ваш отец, Фёдор Карлович, как-то сказал, что для него очень важно быть примером для своих детей. В вашем случае так и вышло? 

– Абсолютно. Так получилось, что мы очень долгое время вместе работаем в университете (Фёдор Шмидт возглавлял кафедру физической и коллоидной химии, затем последовательно был проректором по научной работе и ректором ИГУ, в настоящее время является заведующим лабораторией катализа ИНУС. – «СЭ»), так что у меня была возможность наблюдать за ним и слышать какие-то отзывы, в том числе и случайные. И могу сказать, что мой отец для меня в прямом смысле слова является примером. 

– Какие-то фамильные черты в характере от него унаследовали?

– Мне трудно судить. Многие говорят, что что-то есть. Надеюсь, что и отношение к работе у меня такое же. Мы ведь работали в одной организации, поэтому ко мне всегда было более пристальное внимание. Надеюсь, что большинство считает, что я всего достиг сам. Самому об этом сложно судить, но хочется верить, что так и есть. 

– В семейственности вас не обвиняли?

– Впрямую никогда. Но какие-то слухи доходили. 

– С какого момента вы возглавляете Институт нефти и углехимического синтеза и правда ли, что приняли его далеко не в том состоянии, в каком учреждение находится сейчас? 

– С 2007 года. Наверное, будет преувеличением сказать, что институт мне достался далеко не в том состоянии. Я сужу по оценкам и могу сказать, что какие-то изменения за четыре года произошли. Очень хотелось бы, чтобы они были более значимыми и институт развивался более динамично, потому что сейчас мы находимся, на мой взгляд, в состоянии, близком к критическому. Но определённые сдвиги, безусловно, есть. 

– В чём они заключаются?  

– Увеличился объём финансирования, в том числе поступлений внебюджетных средств. Очень важно, что изменилась кадровая политика и молодых специалистов стало больше. На мой взгляд, это одна из причин, вызвавших изменения в других сферах. 

– Над какими проектами сейчас работает институт? 

– Мы продолжаем заниматься анализом углей различных месторождений с точки зрения перспективности их использования, очень сильно развито направление металлокомплексного катализа. Кроме того, это химия высокомолекулярных соединений и аналитический блок. 

– Насколько ваши разработки востребованы? 

– Это самая большая проблема – востребованность с практической точки зрения. Пока серьёзного прорыва в этом направлении не произошло, в основном институт занимается фундаментальными исследованиями – на них идёт более 90% финансирования. Хотелось бы расширить спектр прикладных работ, но проводить их без привлечения серьёзных средств невозможно. Попытки делаем. Сотрудничаем с организациями, пусть и не самыми крупными. Зато есть успехи в фундаментальных исследованиях. 

– Это характерно только для вашего института и ИГУ или такова ситуация во всей высшей школе и науке? 

– Это связано с положением и фундаментальной, и прикладной науки. Причина тому – низкий спрос на какой-то научный продукт, в особенности продукт прикладного характера. Так получилось, что я около месяца в этом году провёл в США, где изучал опыт американских университетов в этой сфере. Конечно, не хочу сказать, что там стоит очередь из предпринимателей, которые что-то хотят приобрести у университетов, но, тем не менее, степень их интереса к достижениям науки гораздо выше, чем у нас. То, что в России просто нет интереса к инновациям, – это главный сдерживающий фактор в развитии науки. 

– Почему так происходит?

– Не хотел бы углубляться в этот вопрос, но, безусловно, причины лежат в области экономики и отчасти политики. Просто предприниматели не видят смысла: скажем, завод выпускает бензин и его владельцы получают свою прибыль, не модернизируя производство. Может быть, в этом виновато отсутствие конкуренции, мне сложно судить, ведь я не специалист. Но налицо тот факт, что интереса нет. И, в отличие от Америки, где ведущим университетам тоже проще продавать свои разработки, у нас эта проблема касается всех: и МГУ, и институтов Российской академии наук, и вузов в регионах. 

– Получается, что Иркутский государственный университет находится не в худшем положении? 

– Смотря с кем и как сравнивать. Если смотреть по рейтингам – их сейчас очень много, как составленных Министерством образования, так и независимых, – то да. 

– Тем не менее статус научно-исследовательского университета достался ИрГТУ. Неужели ИГУ нечего было предложить в этом плане? 

– Госуниверситет участвовал в обоих федеральных конкурсах на присвоение этого статуса, а ИрГТУ – только во втором. Я принимал участие в подготовке заявки, поскольку блок естественных наук – химии, биологии и физики – традиционно был и остаётся нашим сильным местом. Точно сказать, что в неё входило, я сейчас не смогу, там больше сотни листов, но от химического факультета это были проекты по развитию фундаментальных и прикладных исследований. В первую очередь, это работы в области катализа, в том числе и по реакциям кросс-сочетания – исследований, родоначальники которых получили Нобелевскую премию 2010 года. Замечу, что здесь нас нельзя заподозрить в кампанейщине, ведь они начинали свои работы в 1970-е годы, а мы – в 1988-1989 годах. Кроме того, в нашей заявке были и образовательные проекты, ведь статус научно-исследовательского университета, несмотря на название, касается не только и не столько науки. Что тут можно сказать – остаётся только принять решение Министерства образования, хотя, наверное, многие в ИГУ с ним согласиться не могут. 

– Раз мы перешли от науки к образованию – каков сейчас уровень студентов, учащихся на химическом факультете? 

– К сожалению, складывается ощущение, что он упал. Это не только моё мнение, но и мнение других преподавателей. Этому есть объективная причина: конкурс на химфак значительно уменьшился. Отчасти это связано с демографической ситуацией (уменьшилось количество абитуриентов), а отчасти, если называть вещи своими именами, с низкой престижностью естественно-научных и технических специальностей. Несмотря на то что государство неоднократно заявляло о том, что такие специалисты необходимы, и то, что сейчас происходит сокращение бюджетного набора в гуманитарные вузы, в обществе не возникло представления о престиже этих профессий. И понятно почему. Возьмём для примера геологию: последние пять-шесть лет там наблюдается улучшение, потому что компании начали больше внимания уделять разведке новых месторождений. Сразу появился спрос на специалистов-геологов. К сожалению, в химии такой тенденции пока не наблюдается, потому что не очень заметно развитие химической промышленности. Например, в катализе – отрасли, которая мне близка и известна, – вся промышленность ориентирована на покупку импортных катализаторов,  и нашим производителям очень тяжело пробиться на этот рынок. Как результат – нет спроса на их продукцию, специалисты не востребованы, возникают проблемы с трудоустройством и в итоге уровень абитуриентов падает. Есть, безусловно, очень хорошие студенты, но стало казаться, что их меньше, чем раньше. 

– В то же время в вашем институте наблюдается приток молодых специалистов. Как это объяснить? 

– Всегда можно найти одного-двух или даже пятерых выпускников. Но и один человек может сделать многое. «Кадры решают всё» – сказал когда-то один известный деятель. В этом, видимо, он был прав. 

– Можно ли как-то изменить сложившуюся ситуацию? 

– Всё изменится, если будет реальный спрос на этих специалистов. Если будет высокооплачиваемая работа, будет больше поступать абитуриентов с высоким уровнем знаний, из которых потом будут получаться профессионалы. Но я хочу сказать, что даже со снижением среднего образовательного уровня на химическом факультете есть уникальные студенты, на каждом курсе обязательно такие найдутся. Наша задача – работать с ними с первого курса (мы можем это делать в отличие от других работодателей), и мы бессовестно этим пользуемся. Они всё-таки люди молодые, мы можем на них повлиять и заинтересовать нашей работой. 

– Наверное, есть и такие, кто работает за идею?

– В таком возрасте, наверное, трудно работать исключительно из идейных соображений, так что мы пытаемся найти им достойную зарплату, хотя это очень сложно сделать в условиях университета. Понятно, что в Советском Союзе и в России классические университеты устроены так, чтобы в первую очередь готовить научных сотрудников для академических институтов. И значительная часть выпускников в них уходила, но сейчас ситуация изменилась во многом в связи с переходом на двухуровневую систему обучения. Слава богу, что параллельно несколько лет назад в Академии наук произошли изменения в части заработной платы, так что можно надеяться, что это скажется на интересе к химическому факультету. Будем надеяться, что и проект с федеральными и национальными исследовательскими университетами сработает и изменится положение в области научных исследований, которое сейчас очень тяжёлое. 

– Как вы относитесь к двухуровневой системе высшего образования?  

«Многие говорят, что у нас с отцом что-то общее есть», – говорит Александр Шмидт, сопровождая свои слова «фамильной» жестикуляцией

– Мне кажется, сейчас рано выносить окончательное суждение. Как ни странно, химический факультет оказался первопроходцем во внедрении этой системы в Иркутске. У нас уже три выпуска бакалавров, то есть набор в бакалавриат идёт уже шесть лет. В этом году в очередной раз было продекларировано, что по этому принципу будут работать все вузы, но, насколько мне известно, опять есть исключения. Получается, что мы шесть лет живём в каком-то переходном состоянии: сначала было не очень ясно, как двухуровневая система будет работать, потом появлялись разные циркуляры, которые часто противоречили друг другу, так что приходилось под них подстраиваться. Я пока к этой системе отношусь скорее отрицательно. Одна из причин, по которым мы на неё переходим, – соответствие якобы международным стандартам образования. Но в университетах Германии, по крайней мере в тех, в которых я был, к ней тоже относятся негативно. Наши системы высшего образования и дальнейшей научной квалификации во многом очень близки, и от них я слышал в основном отрицательные отзывы о двух-уровневой высшей школе, на которую им тоже приходится переходить. Думаю, у нас при переходе на неё будет много проблем просто в силу того, что люди не привыкли. Работодателю непонятно, кто такой бакалавр, тогда как само слово «специалист» говорит само за себя. Поэтому сейчас студенты, получив степень бакалавра, стараются продолжить обучение в магистратуре. Но тут возникает сложность, ведь бюджетных мест в ней ещё меньше. Так что пока переход на Болонскую систему выглядит как мягкий способ перехода на платное высшее образование. 

– Делая так, государство поддерживает средние специальные учебные заведения. Может быть, это действительно способ избавиться от дефицита рабочих кадров? 

– Может быть, ведь такая проблема действительно существует. Я только одно хочу сказать: нельзя относиться к платному образованию как единственному варианту её решения. Действительно, можно указать на США, где образование платное, но там реально работает система кредитования. А в Германии университетское образование фактически бесплатно. Да, там с 1999 года увеличивается сумма, которую нужно заплатить за удостоверение, пользование библиотекой и другие услуги, но её можно назвать символической. Вряд ли кто-то заподозрит Германию в том, что у неё слабое образование. 

– Вы довольно осторожно оцениваете изменения в системе высшей школы и говорите о том, что их нужно делать крайне деликатно. Вы не сторонник радикальных преобразований в чём бы то ни было? 

– Да, видимо, это в характере заложено. Возвращаясь к нашей теме, я не отрицаю полностью платное образование, но мне кажется, что мы с ним переборщили и сейчас пожинаем плоды, поскольку его качество снижается. И в том случае, если у человека появляется достаточно денег, чтобы получить высшее образование в любой области науки, которая ему нравится, технические специальности будут проигрывать. Так что ориентироваться нужно не только на Америку с её сильным платным образованием со своими плюсами и минусами, но и на Германию с сильным бесплатным образованием. Но в общем-то я не сторонник революций.