– Александр Валентинович, как вы стали геофизиком? Было ли какое-то осознанное желание работать именно по этой профессии? 

– Желание было простое: дело в том, что я потомственный геофизик, у меня отец был геофизиком и обе сестры. Когда старшая из них пошла учиться этой специальности, у меня были несколько иные интересы. Но потом отец сыграл роль своеобразного провокатора, объяснил преимущества геофизики, так что я поступил в Иркутский политехнический институт именно на неё, о чём не пожалел впоследствии.  

– После института участвовали в экспедициях? 

– У меня за плечами пять полных полевых сезонов от начала до конца. Сначала два года работал на Камчатке, потом три  сезона – на БАМе, по трассе от Казачинского до Тынды. Участвовал сначала как полевой оператор, затем как интерпретатор – обработчик данных. Наша работа была настолько пионерской, что многие, кто ею занимался, стали кандидатами, докторами наук. Мы тогда получили огромное количество данных, они все были новые, свежие, интересные. Затем, когда стало понятно, что поле должно когда-то закончиться, я сосредоточился на интерпретации данных, их анализе и осмыслении, ведь, как бы то ни было, геофизики и геологи говорят на разных языках и чтобы они друг друга понимали, нужна некоторая трансляция информации. Следующим переломным этапом в моей карьере стал переход в частную компанию, который позволил сделать огромный шаг вперёд в работе. Например, мы по производительности электроразведки прибавили, наверное, раза в три. 

– Вы были одним из основателей Иркутского электроразведочного предприятия, а перед этим под вашим руководством прошла значительная часть исследований в Восточной Сибири. Можно ли сказать, что благодаря вам обнаружены какие-то крупные месторождения? 

– Я думаю, что так прямо сказать нельзя, потому что никогда один метод не работает для выявления месторождений, существует, как бы сказать, длительная последовательность работ. Это целый комплекс исследований, включающий региональный, поисковый и разведочный этапы, на каждом из которых применяются свои методики. Сказывается ещё и особенность нашего региона, состоящая в том, что нельзя действовать узкоспециально, нужно объединять разные виды работ. Хотелось бы отметить, что многие месторождения, в том числе и такие, как Ковыктинское и Верхнечонское, были разведаны в достаточно короткие сроки именно потому, что информация об их строении была получена комплексом методов. Она позволила более точно оконтурить месторождения.  

– Можно ли утверждать, что территория Иркутской области закрыта с точки зрения электроразведки? 

– Нет, конечно же, не закрыта. Средняя изученность Иркутской области даже региональными съёмками не превышает 30–40%, а поисковые работы проводились, наверное, менее чем на 10% её территории. Здесь работы непочатый край, хватит ещё и нам, и нашим детям. 

– Так что правы мэтры геофизики и геологии – открытия ещё впереди? 

– Да, есть что искать. 

– Если я не ошибаюсь, Восточный геофизический трест изначально создавался как государственное предприятие, а затем стал частной компанией. Как проходил процесс «разгосударствления», не было ли каких-то трудностей? 

– Тот Восточный геофизический трест, который я сейчас возглавляю, к старому Восточному геофизическому тресту не имеет прямого отношения. Первоначальный трест был создан ещё в 1950-е годы как специализированное государственное предприятие по проведению геофизических работ, потом он был пере-именован в «Иркутскгеофизику». Из неё мы в своё время ушли, чтобы делать частный бизнес в этой отрасли, посчитав, что частная форма управления бизнесом более эффективна, чем государственная. Основателем нынешнего ЗАО «Восточный геофизический трест» был известный иркутский бизнесмен Евгений Колмаков, в его составе он создал два самостоятельных подразделения: электро- и сейсморазведочное. Сейчас деятельность Восточного геофизического треста сосредоточена на проведении сейсморазведочных работ; электромагнитные исследования выполняются Иркутским электроразведочным предприятием. Тем не менее 70–75% наших специалистов – выходцы из «Иркутск-геофизики».

– Столкнулась ли геофизика с провалом девяностых годов, который затронул всю экономику? 

– Провал был очень большой. Возьмём цифры по обороту: сейчас по «Иркутскгеофизике» он приближается к 2 млрд. рублей, а в 1997 году составлял что-то около 30 млн. рублей. Это было существенное снижение, в течение трёх лет объёмы работ по электромагнитным исследованиям были нулевыми, то есть вообще ни на одной точке не работали. Так что материальная ситуация была очень печальной. И выход из неё наметился в основном за счёт  первых попыток поиска частных заказов, решения задач частных недропользователей. Именно с этого мы начали развитие электроразведки, с этого начался и подъём сейсмических методов после кризиса. Кстати, тот кризис, который случился в девяностые годы, с кризисом 2008-го по глубине несравним – он был на два порядка глубже. 

– В 1957 году Journal of Petroleum Technology дал шуточное определение: «Геофизик – это субъект, способный с бодрой силой духа выворачивать бесконечные ряды непостижимых формул, выведенных с микроскопической точностью, исходя из неопределённых предположений, основанных на спорных данных, полученных из неубедительных экспериментов, выполненных с неконтролируемой аппаратурой лицами подозрительной надёжности и сомнительных умственных способностей». Можете ли вы с ним согласиться?

– Дело в том, что гадание на кофейной гуще – это занятие для людей, которые не хотят зарабатывать. Если заказчик платит заработанные деньги своему подрядчику, он должен быть уверен, что это не безнадёжное вложение. И мы, приходя к любому геологу, должны обосновать надёжность наших прогнозов. Специально для западных партнёров сделана подборка по результатам наших работ. Мы ещё до бурения проводили исследования и говорили: здесь будет нефть, а здесь – нет. Потом геологи бурили, и действительно оказывалось, что здесь она есть, а там – нет. Надёжность прогноза по площадям нашей Сибирской платформы оказалась в районе 85%. Эта цифра достаточно хорошая. Но есть оценки, сделанные нами, когда уже были скважины и мы просто настраивали наши инструменты для прогнозирования, – в этом случае точность достигала 90%. Конечно, в жизни никто не застрахован от ошибок, невозможно жить и не ошибаться. Но при поисках нефти и газа точность в 80% – это уже хорошо. «Дикая кошка» работает с надёжностью около 25%, даже двукратное превышение её эффективности имеет экономический смысл, не говоря уже о трёхкратном. 

– Риск ошибки всё равно есть, даже при такой точности. Часто ли приходилось ошибаться в работе? 

– Да, у нас были промахи, наверное, в четырёх или пяти случаях из более чем сотни.  

– Насколько они критичны? 

– Сейчас каждая нефтегазопоисковая скважина в районе юга Сибирской платформы стоит от 500 миллионов до почти миллиарда рублей. Цена ошибки очень большая. 

– Но ведь недропользователь понимает все риски разведки?  

– Это парадокс всей нефтяной геологии. Нефтяные компании – самые богатые в мире. Но тем не менее нефтегазопоисковая геология – это очень рискованная отрасль, потому что здесь достаточно пробурить три неудачные скважины, и у тебя кончаются все деньги. Но даже одна скважина, которая вскрывает продукт и даёт приток, себя десятикратно окупает. Поэтому здесь велик как риск потери средств, так и возможность приобрести большие деньги. 

– Геофизика, как и любая прикладная наука, использует все существующие технические новинки. Можно ли то же самое сказать про Восточный геофизический трест и разведку недр в Иркут-ской области в целом?  

Александр Поспеев смотрит в будущее с оптимизмом: по его словам, существующие проблемы в сейсморазведке будут решены через год-полтора

– Я бы хотел даже так сказать: если бы не было современной научно-технической революции, стопроцентной компьютеризации и цифрового анализа данных, мы бы не смогли ни с кем конкурировать, а точность наших прогнозов вряд ли выходила бы за уровень 30%. Именно то, что у нас сейчас есть возможность всё переводить в глубокую цифру, позволяет нам работать с точностью до одной шестнадцатимиллионной. Во-первых, это колоссальный показатель, к тому же есть перспективы его увеличения.  Во-вторых, если раньше мы тратили месяцы только на то, чтобы просто построить кривую зондирования, то сейчас это делается за миллисекунды. Всё ускорилось, так что и объёмы работ сейчас такие, которые нам и не снились. Скажем, то, что в восьмидесятые в год делали четыре партии, сейчас за две недели делает один наш отряд. Всё это связано с новыми технологиями. Надо добавить, что в сейсмических исследованиях мы работаем в основном на западной аппаратуре. И связано это не с тем, что наши разработки хуже, а с тем, что такие требования выдвигает заказчик. Допустим, приходит British Petroleum и заявляет: «Мы требуем только оборудование Sercel  и ничто иное». Хотя сейчас у нас есть очень хорошие разработки на базе западной электроники, позволяющие с такой же скоростью работать. Но всё-таки надо сказать, что в условиях жесточайшей конкуренции, когда на западном рынке пасутся три-четыре крупных игрока, они значительно быстрее доводят свои идеи до коммерческого продукта. Пока в России так работать не научились. В электромагнитных исследованиях ситуация другая: здесь есть прорывные технологии, которые мы используем в  ИЭРП, и мы стараемся их выводить в том числе и за рубеж. Хотя по ряду электроразведочных технологий очень сильные позиции у канадцев, у немцев, у тех же норвежцев.

– Что вам ближе – управление бизнесом, наука, работа в поле?

– В поле я бываю сейчас крайне редко. Дело в том, что все проблемные решения мы оттачиваем на специальном полигоне, где можем развернуть свою аппаратуру, установки, опробовать все варианты. 70–80% проблем как раз лежит в области развития алгоритмов, технологий анализа данных, здесь ещё очень много работы. Полевые решения у нас уже отточены и в сейсмо-, и в электроразведке. В поле каждый работник знает, что делать в нужный момент времени. В руководстве бизнесом мне в определённой степени важна некая преподавательская деятельность внутри коллектива, потому что люди, которые действуют в команде, должны знать, что делается и зачем. Люди, которые работают, не зная производства, не знают всех тонкостей. Поэтому мы стараемся, чтобы все, начиная от бухгалтера и заканчивая специалистом, знали все нити процесса, весь комплекс. 

– Ваша преподавательская деятельность явно выходит за рамки Восточного геофизического треста – вы ведь ещё и вели занятия в ИрГТУ. Чем вас привлекла работа со студентами?

– У меня опыт преподавания очень большой: я восемь лет вёл занятия по совместительству в классическом университете (ИГУ. – «СЭ») и примерно столько же – в политехническом. И цель была не только и не столько в дополнительном заработке, сколько в том, чтобы донести те знания, которые есть у нас в компании, до студентов, ещё ничего не знающих. В определённой степени это вклад в своё будущее, ведь мы все когда-нибудь уйдём, но знания и воспитанные нами люди останутся. Мне было это очень интересно. Вдобавок, когда мы начали выходить из кризиса, мы перестали всё успевать делать сами и столкнулись с нехваткой кадров. Поэтому я с каждого потока, начиная с третьего курса, брал по два-три студента на полставки. У кого не получалось или кому работа просто не нравилась, тот уходил, у кого всё получалось – оставался. И костяк организации, по крайней мере Иркутского электроразведочного предприятия, набран из тех людей, которые прошли эту школу. 

– А почему вы отошли от преподавания в университете? Подготовили себе смену? 

– Да, это первая причина. Вторая в том, что работа руководителя связана с частыми командировками,  ведь под лежачий камень вода не течёт. Тем более что мы ставим перед собой задачу выйти на западные рынки с нашими технологиями. И два года назад мне стало понятно, что с моей работой сложно навёрстывать пропущенные лекции. Так что на сегодня я остался только председателем аттестационной комиссии ИрГТУ – это последняя возможность увидеть человека, которого можно взять к себе на работу. 

– Насколько перспективны студенты, молодые кадры? Вырастут ли из них специалисты уровня первооткрывателей восточносибирских месторождений? 

– Уровень групп разный. В целом статистика такова: из 20 человек у одного-двух парней или одной-двух девчонок талант от Бога. Есть средняя масса хорошистов, из которых больше половины потом подтягивается, потому что они хотят работать. Есть двоечники, которые или не хотят, или не могут учиться (иногда и то и другое вместе), – они отсеиваются сразу. Я хочу заметить, что у нескольких выпускников, которых мы к себе взяли, в зачётке одни пятёрки. 

– Два года назад вы нашли время на участие в экспедиции к Патомскому кратеру и потом сообщили журналистам, что под ним вы обнаружили неизвестное электропроводящее тело. После этого интернет-форумы уфологов пестрели сообщениями о том, что там нашли чуть ли не разбившуюся в незапамятные времена летающую тарелку. Всё-таки что обнаружили под кратером? 

– Сам я на Патомский кратер не ездил, там были наши специалисты. И предложенная нами методика для его исследования себя оправдала. То есть предыдущие геофизические исследования не показали результатов, которые дали бы возможность что-то предположить. После работ на Патом-ском кратере мы увидели, что в недрах Земли недалеко от него расположен какой-то объект, обладающий аномальной проводимостью. Долго мы не могли его просчитать, потому что он трёхмерный и простым методам интерпретации не поддаётся. Сейчас, когда наши новосибирские коллеги сделали соответствующие сложные расчёты, подтвердилась идея о том, что в Земле есть проводящий объект. Более того, питерские специалисты в этом году сделали наблюдения по нашей методике. Пока материалов я не видел, но они значительно более объёмны, чем наша первая работа. Я думаю, через месяц-два будут результаты. Но сейчас, на мой взгляд, совершенно очевидно, что этот объект имеет эндогенное, внутреннее происхождение. 

– Можно смело развеять версию уфологов о сверхъестественном, сказать, что она несостоятельна?   

– Она не подходит хотя бы потому, что кратер – двойного происхождения. Сначала возник внешний конус, затем более молодой, внутренний. Я думаю, под ним залегает гидротермальный или вулканический объект, что-то, связанное с глубинными процессами. После работ коллег станет яснее, что же это на самом деле.  

– В 2008 году вы баллотировались в Законодательное Собрание Иркутской области по списку регионального отделения партии «Зелёные». Вам близка экологически ориентированная идеология? 

– Это была просьба тогдашнего руководителя Восточного геофизического треста Евгения Колмакова. С ним прорабатывали избирательную программу, участвовали в кампании, но результат у нас был ожидаемый («Зелёные» набрали 5,38% голосов, хоть и не дотянув до семипроцентного барьера, но всё же вызвав некоторое удивление у политологов. – «СЭ»).

Интервью записал Егор ЩЕРБАКОВ