25 июля 1980 года не стало Владимира Высоцкого. Прошло тридцать лет, а песни и стихи Высоцкого по-прежнему с нами. Его имя носят улицы и корабли, горные пики и перевалы. В космосе, где-то между орбитами Марса и Юпитера, теперь есть астероид Владвысоцкий.

Сейчас кажется немыслимым, что когда-то его имя было почти под запретом и даже после его смерти на творчество Высоцкого был наложен негласный запрет, – обжигающая искренность его песен не вписывалась в официальную идеологическую матрицу. 

Сегодня мы вновь публикуем очерк Леонида Мончинского «Не играл – жил!», который вышел в «Восточно-Сибирской правде» к годовщине смерти поэта – в 1981 году. Вспоминает Владимир Ходий, в ту пору заместитель главного редактора «Восточно-Сибирской правды»:

 – Решили: будем печатать. У меня не было никаких колебаний: по телевидению шёл с успехом фильм «Место встречи изменить нельзя», где блистал Владимир Высоцкий, уже выпускались грампластинки с его песнями. После небольшой редактуры (пришлось убрать цитату философа Владимира Соловьёва, чтобы у цензуры к этому материалу не было никаких претензий) очерк разместили на четвёртой странице, самой читаемой. Тогда на первой полосе обязательно была уборка урожая какая-нибудь, на второй – партийная жизнь, так что читали люди газету обычно с последней страницы. 

В день выхода номера часов в одиннадцать мне позвонили из приёмной секретаря обкома по идеологии Антипина: «Вас приглашает Евстафий Никитич». Я понял, что будет разговор. Зашёл в сектор печати, который находился на первом этаже «Серого дома», мне говорят: «Володя, что ты наделал…».

Поднимаюсь на четвёртый этаж, захожу к Антипину, он встаёт из-за стола, пожимает руку и говорит: «Владимир Васильевич, сегодня в газете идеологическая диверсия». На столе лежал очерк, весь исчёрканный.

К разговору присоединился Лаптев, начальник управления КГБ. Нужно заметить, что он вёл себя сдержанно, вопросов даже особо не задавал. Сам же Антипин особенно был возмущён строками из стихотворения, посвящённого Марине Влади: «И снизу лёд, и сверху – маюсь между…». «Неужели не понимаете, – восклицал Антипин, – что это пасквиль на наш советский образ жизни?».

Словом, публикации в обкоме поначалу испугались. Однако потом связались с сектором печати ЦК КПСС, там посоветовали не раздувать скандал: мол, газета, конечно, не за свою тему взялась, но лучше решить кулуарно. В итоге всё было спущено на тормозах: с редактором побеседовали, но на бюро обкома вопрос выносить не стали. Всё-таки в обществе настрой был соответствующий, записи Высоцкого слушали многие. 

А через два-три месяца вышел в свет первый сборник его стихов «Нерв», который в Иркутске разошёлся почти весь среди обитателей «Серого дома». Но я к тому времени уже работал корреспондентом Телеграфного агентства Советского Союза.

***

Кто-то заметил: на всегда оживлённой трассе в тот вечер было пустынно. Секрет прост – по телевидению шёл фильм Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». В роли дерзкого, непримиримого и честного капитана Жеглова – Владимир Высоцкий. Это он своей великолепной игрой собрал нас у голубых экранов. Сегодня Высоцкого нет с нами, но интерес к нему – поэту, певцу, актёру – не ослабевает. Интересуются его творческой судьбой, работой в кино, театре, личной жизнью.

Владимир Высоцкий бывал в Сибири, узнал и полюбил сибиряков. Об этом заметки иркутского журналиста Леонида Мончинского.

Владимир Семёнович Высоцкий умер год назад. Но придите на Ваганьковское кладбище – такое чувство, будто всё произошло вчера: цветы росистые, свежие, кольцо людей вокруг могилы и то же растерянное молчание. Люди – в большинстве своём приезжие с Сахалина, Тюмени, Ашхабада, Вильнюса, москвичи тоже бывают, хотя они-то за год уже находились. Что собирает их, разных по возрасту и интересам, у последнего пристанища поэта? Почему они к нему идут? Ищут ответ, и всплывает интересная деталь – во время телевизионных вечеров лучших советских прозаиков, поэтов, артистов из зала непременно приходят записки следующего содержания: «Как вы (тов. Сафронов, тов. Образцов) относитесь к Высоцкому?», «…к творчеству Высоцкого?», «… к поэзии?» и т. д. Оказывается, все они относятся хорошо, с глубоким почтением, что аудитория неизменно приветствует восторженными аплодисментами, и атмосфера, вы, должно быть, и сами подметили, становится доверительнее, теплее, что ли. Имел он такое свойство при жизни – объединять души человеческие, не потерял и после, да и случайно ли большой российский поэт Андрей Вознесенский назвал его мессией нашего времени, не в кулуарах, не в житейской суете, а в стихах своих назвал? Тут есть над чем подумать.

Согласитесь, о Высоцком нынче говорят и спорят гораздо больше, острее, чем раньше. Наиболее активны среди поклонников поэта люди военного и послевоенного поколений. Может, не успели тогда и сейчас с полным осознанием совершённого торопимся высказать отношение, оправдываемся перед прахом, памятью – гонимые, с иллюзией быть услышанными? Так ведь и при жизни популярности Высоцкого могла позавидовать бригада самых модных «звёзд». Впрочем, особого сорта была та популярность, в ней наше «из душевных глубин идущее» почитание сопровождалось нашей же чёрной, слава богу, безнадёжной неприязнью. Обошло его только равнодушие.

Ну почему это вдруг я пишу о Высоцком? Быть другом его чести не имел, но в последние годы жизни Владимира частенько с ним встречался, беседовал, работали вместе над сценарием фильма (где он надеялся сыграть роль героя – реального человека с почти фантастической биографией), а как-то вместе путешествовали по Сибири.

И время то – радостный, светлый уголок жизни, куда (пусть даже мысленно) можно вернуться, чтобы побывать рядом с удивительным человеком. Таким ненавязчиво интересным, таким огромно талантливым и открытым, как лесная хижина на пути измотанных дорогой путников.

Сибирь Высоцкому приглянулась. В день приезда прямо с аэропорта уехали на Байкал. Он спросил, где утонул Саша Вампилов, и добрых пять часов сидел на берегу озера, от всего отрешённый, вглядывался в зеленоватые волны. Поднявшись с замшелой коряги, сказал:

– Знаешь, а всё же не верю, что на такое человек руку подымет. Разве что сумасшедший. Нет-нет, думать не хочу. Байкал – святыня России. И Вампилов Святой водой перед смертью омылся. Повезло… И Валентин Григорьевич Распутин, дай бог ему здоровья, живёт на этих берегах… Святое место.

Кстати, что до меня, то видится мне в судьбах таких разных, на первый взгляд, людей помимо их взаимной симпатий ещё кое-что общее, как то: редкий дар послушать, понять, раскрепостить душевную скованность единственно верным словом, не по обязанности, а по сердечному участию для тебя одного произнесённым. Роднит их обострённое чувство ответственности перед правдой, которую они нам несут, бережное строгое отношение к её чистоте.

В драматургии Вампилов, в искусстве Высоцкий – не гримеры, творцы они, сеятели света. Да и люди мудрости необыкновенной. Много ли назовёшь сегодня поэтов, писателей, помогающих нам разглядеть во внутреннем мраке стяжательства, двуличия, лжи своё настоящее лицо? Вспомните, ещё не подтвердилось имя, а по белу свету ужё шли герои Александра Вампилова, театры репетировали пьесы сибиряка. Ох, трудно он шёл к зрителю! И как же широко распахнулись двери театров уже после смерти Александра Вампилова, будто прозрение общее получилось, и вслед ему понеслись слова признания. Догонят ли?!

И подтвердилось имя.

Имя Владимира Высоцкого не подтверждено по сей день, однако где есть дом без его песен и кто из театралов может забыть твёрдо скупого Гамлета или таких необычных самостоятельных киногероев, как Брусенцов («Служили два товарища»), Жеглов («Место встречи изменить нельзя»)? «И в своих песнях, и в своих ролях на сцене и в кино он был обнажённым нервом событий», – писал драматург Эдуард Володарский.

Он очень хотел, чтобы вокруг было чисто и светло, отсюда такая талантливая непримиримость художника к злу и несправедливости. Никто не остаётся глухим к его страстному призыву: не копите правду! Её капитал – гиря на вашей совести. Отдайте со всей страстью и верой в её торжество. Сам он никогда не скупился. 1000 песен! Некоторые из них ушли от нас навсегда, большинство продолжают жить с нами.

Одну из них, уже забытую, Володя нашёл в ресторанчике на окраине Парижа. Песню исполняли цыгане, ужасно коверкая русские слова, да и те, кто слушал, говорили не лучшим образом, ушёл от них родной язык вместе с Родиной.

– Откуда вы взяли эту песню? – спросил Высоцкий.

Старый цыган крутанул вислый ус:

– От верблюда! Народная песня. Русский ведь, должен знать.

– Перед тобой – автор, Владимир Высоцкий.

– О! дайте барду гитару. 

Он пел её вместе с цыганским ансамблем, и через несколько дней песня разлетелась по свету, обрела вторую жизнь.

А сейчас вернёмся в Сибирь, точнее, на север Сибири, в Бодайбинский район, где среди диких скал текут тяжёлые, будто масляные, реки и медведи дерут кору с чахлых кедров, отмечая границу своих угодий. Вертолёт завис над крохотным посёлком старателей Хомонхо. Слева от гольца заходит чернобрюхая туча, вдалеке за её тяжёлой спиной – сплошная стена дождя.

– Это надолго! – кричит пилот Высоцкому. – Возможно, до конца недели. Поворачиваем на Бодайбо?

– Прошу вас, садитесь. Я обещал.

Вертолёт со снайперской точностью спустился на ровный пятак среди изрытых бульдозерами полигонов старателей и тут же умчался в не захваченное тучами небо.

…Семь жилых домиков, рубленных из тонких – тайга в тех местах силу набрать не успевает – деревьев, столовая, баня да глухие лысоватые горы вокруг – такой вот безрадостный пейзаж, особенно горы, в них поди и эхо не приживётся. Что касается старателей, так они – явление временное. Взяли – ушли. Высоцкому же совсем неожиданно край понравился, он говорил, пробуя рукой холодную землю:

– По острой грани бытие движется. Ощущение жизни не теряешь оттого, что рядом, в вечной мерзлоте, совсем она отсутствует. Лёд мёртвый.

Вечером его будут слушать пятьдесят усталых мужчин, большинство из которых трудно чем-либо удивить, люди серьёзные, как принято говорить, с большим жизненным опытом. Короче, старатели. Ну а пока он наблюдал за их работой и сам, сидя за рычагами бульдозера, очень даже прилично толкал золотоносные пески на промприбор.

Потом ветер рванул с тёмных озёр сонную гладь, зашлось в стоне северное худолесье, дождь, до того едва моросящий, хлынул во всю мощь.

– Пошли в избу, ребята, – говорит Вадим Иванович Туманов, хозяин местных золотодобывающих участков, чья репутация специалиста старательской добычи в стране конкуренции не имеет. Человек решительный, умный, в нём крутая воля первопроходца уживается с тонким пониманием поэзии, в нём много чего-то загадочного, к чему так пристально приглядывался Высоцкий. Он даже песню о Туманове написал. Дружили они давно. Знакомя нас, Вадим Иванович говорил:

– Вот мой старый друг. Ты его обязательно полюбишь.

И уже когда остались одни:

– Ты знаешь, Лёня, я дышу его песнями.

Знал я и другое: на старательских участках всей Сибири иной музыки не водится. Она с ними и в удаче, и в прогаре, рвёт сон тайги хрипатый голос москвича.

Обратил внимание: Высоцкого всегда тянуло к людям нестандартным, к тем, которые зачищали зубами голые провода, могли встать грудью к течению и шагнуть наперекор. У них он находил ответы на вопросы «Что есть там, на краю земли?» и «Можно ли раздвинуть горизонты?». Рядом с ними он становился тихим, незаметным, стараясь слушать и понять. В крохотной деревушке Большая Глубокая, что по Култукскому тракту Байкала, беседовал до первых петухов с седой, много пережившей старушкой, а в шумной компании, где шампанское стреляло чаще, чем охотники на открытии утиной охоты, где зрел душистый шашлык, тосты (в его честь, понятно) сопровождали каждый бокал, Володя погас, замкнулся, даже озлобился. Петь отказался наотрез и, сославшись на недомогание, уехал. По дороге, уже улыбаясь, говорил:

– Не заметил? Они смахивают на свои кошельки – тугие, самодовольные. Мои песни им нужны для лучшего усвоения пищи. Кошелёк – он ведь с удовольствием открывается только для того, чтобы рубль принять. Песню не примет…

Людям бы он наверняка спел, потому как любил петь людям, любил, когда его люди слушали. «Кошелькам» отказал.

К вечеру в посёлке старателей набралось человек сто двадцать. Мы ломали голову: как узнали, откуда им взяться? По холодной северной распутице, через грязь, болота многие километры шли люди с лесных кордонов, геологических палаток, зимовий. Старый якут Кеша приехал на смешном таком олене в потёртой по бокам от долгих переходов шкуре и тоже старом. Он всё улыбался, показывал Владимиру единственный зуб, объяснял старательно, но без хвастовства:

– Однахо медведь на Гнилом ключе шалил. Олешха пугал. Кеша думал – пешком ходить надо, Ши-ши-ихо далехо.

– Обманул всё же медведя, дедушка?

– Обманул, обманул, – радостно трясёт головой старик и гладит сухой ладошкой рукав Володиной куртки, и губы шепчут что-то не вслух, для себя.

Разместить 120 человек в столовой оказалось делом невозможным, и поначалу хозяева повели себя со всей определённостью:

– Товарищ Высоцкий приехал до нас. Очень сожалеем, но…

Высоцкий попросил:

– Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди…

И минут через тридцать был готов навес. Открыли окна, двери настежь. Высоцкий тронул струны гитары.

О голосе Высоцкого разговоры разные. Очень хороший, прекрасный просто писатель Виктор Астафьев (сибирского корня человек) писал в «Литературной газете»: «Нельзя, допустим, петь под Высоцкого; этим хриплым голосом, орущим, несколько ёрничающим, петь мог только он». Правда, довелось мне однажды послушать в том же исполнении неаполитанскую песню, и один известный тенор не удержался и зааплодировал:

– Володя! Это же Челентано! – говорит. – Настоящий, живой Челентано!

– Это подделка, Саша. Шутка для друзей.

Настоящее было «хриплым, орущим, несколько ёрничающим», оно входило действующим лицом в каждый спектакль (любая песня Высоцкого есть маленький прекрасный спектакль), где партнёрами были высокая поэзия и самобытное актёрское мастерство. Многие нынче исполняют свои песни. Увы, за двери концертных залов песня не выходит. Раздвинуть горизонты удалось ему, в ком соединились талантливый поэт, актёр и певец.

…Мы слушали его под шум дождя в таёжном посёлке Хомолхо. Неизречённые истины, томящиеся в нас немыми свидетелями, обрели хрипловатый голос в потрясающих балладах. Всё в жутком вихре, и реально всё точно, накалено до предела, каждое слово на душу ложится и жжёт её так, что терпение на грани. Но ведь если она закрыта, то и пламя больших оркестров туда не пройдёт, а здесь принимает, мается вместе с ним. И память входит в кровь нашу благодарностью миру, где рождаются такие люди.

Страсть, любовь, ненависть не играл – живьём отдавал. А где этого, живого, напасёшься? Потому, должно быть, и ушёл рано, что не берёгся, не берёг, отдавал…

Мы тогда молчали, все четыре часа ни хлопочка он не получил – время экономили, хотя знали, что чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганных досок помосте, пот – по усталой улыбке солёным бисером. Добрый такой, приятный человек. Вид немного беспомощный – дескать, всё, мужики, сработал, весь, как говорится, вышел. А мужики с понятием, не настаивают, только в волнении. Мужики вроде глухарей на току.

Потом он ушёл отдыхать на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра, да и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди говорят о случившемся без крепких, привычных слов. Бережный разговор получился, для кого-то, может быть, единственный в этой жизни скитаний и поисков.

Утром – на смену, о прогулах здесь понятия не имеют. Взревели двигатели бульдозеров. Стальные ножи рвут вечную мерзлоту по сантиметру. Трудно крадётся к золоту человек, оно же в лёгких местах не хоронится.

Машины остановились часам к десяти утра, всего на несколько минут. Бульдозеристы, сварщики вытирали о спецовки потные ладони, жали ему руку по-мужицки, твёрдо, не встряхивая. Просили не забывать. Один говорит:

– Фронтовик я, и такую благодарность от всех фронтовиков имею… – заволновался, кашлянул в кулак, никак наладиться не может. Володя ждёт серьёзный, с полным к человеку пониманием. – Будто ты, вы, значит, со мной всю войну прошагали. Рядом будто. Дай-кась обниму вас, Владимир Семёнович.

Обнялись. Володя слёзы прячет, к машине заторопился.

Поехали. Опять обычно пустынный северный тракт наполнился людьми. Улыбаются из-под брезентовых капюшонов, машут мокрыми кепками.

В Бодайбинском аэропорту мы остались вдвоём. 

Володя сидел на лавочке, что-то писал в блокнот. И тут, как на грех, подошёл высокий патлатый парень, ещё не трезвый, из тех, кто в карман за словом не лезет. Протягивает Высоцкому облепленную зарубежными красавицами гитару: давай, мол, друг любезный, пой, весели публику.

Высоцкий вежливо отвечает:

– Петь не буду. Работаю вот сижу. Не надо меня беспокоить.

За спиной патлатого ещё трое образовались. Одна компания, даже взгляд один, с хмельным прищуром, без искры уважения к человеку, сырая злость, мучающая и себя, и мир божий. Кабы им знать, что человек этот, даже если по нему танк пройдёт, на последнем вздохе за гусеницу его укусит. Но они в другом убеждены, пребывают в своей безнаказанности. Тогда Володя встал, сбросил куртку, а у меня чётко так пронеслось в голове: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, особенно когда в неё плюют!». Он ведь не только пел, он и поступал так, как пел. Слова под силу многим, поступок – избранным. К счастью, рядом сидели геологи, они-то и угомонили хулиганов.

Ещё одно очень редкое по нынешним временам качество – Владимир Семёнович не делил людей на нужных и ненужных. Он любил или презирал. Такая вот чёрно-белая позиция. Любил значительно больше. И та притягательная сила поэта, которую мы ощущаем в его стихах, берёт своё начало в любви к людям. Иначе откуда бы взяться таким балладам, как «Нейтральная полоса», «На братских могилах», «Кто сказал, что земля умерла?». Их создал добрый художник, гражданин, сознающий свою ответственность перед народом. 

Знать и не любить Высоцкого было просто невозможно. Те многие тысячи людей, которые провожали его в последний путь, и те многие, которым не удалось попасть на похороны, – разве они от любопытства?! Ушёл их полпред, от их имени и по их душевному поручению рассказывающий миру их правду, ушёл «всенародный Володя», «любовь российская и рана». Он всегда вставал на сторону слабого и раскрывал свой кошелёк для тех, кто нуждался, а строки «поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души» – о нём самом. Босодушным был Владимир Семёнович, и ею, босой, принимал чужую боль, откликаясь всем своим огромным добром. 

Кажется, во Франции застала его весть о том, что давний друг, артист МХАТа Всеволод Абдулов, попал в автомобильную катастрофу. Тотчас личные дела оказались на втором плане, Высоцкий – у постели больного. К друзьям, товарищам, относился он нежно, не разменивая свои чувства на слова и разговоры о них. Но вот скончался Василий Макарович Шукшин, и чувства заговорили страстной болью потери. Песня родилась об ушедшем друге в одну ночь. На первом исполнении слово одно вылетело из памяти, так он губу до крови прокусил – вспомнил, допел.

 …Мы возвращались поездом из Нижнеудинска в Иркутск. Высоцкий всё подходил к проводнику, спрашивал, когда Зима, а на станции первым спрыгнул с подножки и ушёл в город. Вернулся он перед самым отходом поезда, пыльный, счастливый.

– Городок-то не очень приметный, – говорил он, провожая взглядом прочно сидящие на земле деревянные дома. – Обыкновенный городок сибирский. Но видишь, как получается, – поэт в нём родился…

Он имел в виду Евгения Александровича Евтушенко.

Не знаю, как встретил смерть Владимир Семёнович Высоцкий, да и никто не знает: он был с ней один на один, однако смею предполагать – достоинство ему не изменило. Редкого мужества был человек и трезвого отношения к бытию. «Кто учит людей умирать – учит их жить», – писал Мишель Монтень. Герои Высоцкого учат нас не просто умирать, но и знать, за что это следует делать. Он это тоже умел…

Но прежде, чем всё произошло, было признание другу:

– Сева, я скоро умру.

Было письмо-телеграмма жене с последними строчками стихов:

И снизу лёд, и сверху – маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ.
Конечно, всплыть и не терять надежду.
А там – за дело в ожидании виз.

Лёд, надо мною надломись и тресни.
Я чист и прост, хоть я не от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже первые стихи.

Мне меньше полувека – сорок с лишним…

Было ясное осознание того, что должно произойти. Утром его нашли в постели со спокойным, не отрешённым мукой расставания лицом…

Вот оглянулся ещё раз на те счастливые дни. Иркутск. Тихая летняя ночь – в Сибири в конце июля бывают прекрасные тёплые ночи. Володя с гитарой вышел на балкон, то ли не спалось, то ли просто попеть захотелось для себя. Пел тихо, без высоких нот, и душа не рвалась. Пела душа. Так ушла одна песня, другая, пятая. Потом ненароком глянул вниз. А там, на газонах сквера, в тихом уюте расположились влюблённые, постовые милиционеры, рабочие со второй смены. Он, конечно же, пел ещё, он ведь пел и «говорил о нашем русском так, что щемило и щемило» от чистоты сердечной, оттого что имел особенное призвание дарить правду и пользовался ею с полной отдачей и ответственностью перед нами. 

Задумываясь над его феноменом, нашёл у Белинского (пусть вас это не смущает) интересное тому объяснение: «Другой способ выговаривать истину – прямой и резкий: в нём человек является провозвестником истины, совершенно забывая о себе и глубоко презирая робкие оговорки и двусмысленные намёки, которые каждая сторона толкует в свою пользу и в которых видно низкое желание служить и нашим и вашим. «Кто не за меня, тот против меня» – вот девиз людей, которые любят выговаривать истину прямо и смело, заботясь только об истине, а не о том, что скажут о них самих…».

Он выговаривал истину прямо, смело, талантливо, о себе, конечно, не заботясь. Поначалу она не всегда доходила до нас в чистом виде – мешало посредничество скверных дублей, но техника, слава богу, на месте не стоит, и он пришёл к нам и растопил в нас безразличие и отчуждённость к самим себе, уважать себя научил. А Россию-то как любил – до страдания доходящей любовью! Потому и не хоронился за свою славу, сражаясь с несправедливостью, где бы она ему ни встречалась.

Я не пытаюсь найти в строю верных рыцарей поэзии место Высоцкому, мне он видится мушкетёром, в косоворотке, чья острая шпага бескорыстно и честно служила своему народу. И одно он с нами делал дело.

Леонид МОНЧИНСКИЙ, «Восточно-Сибирская правда», 2 сентября 1981 г.