Поколения бунтарей

Автобиография Григория Александровича начинается так: «Родился 15.02.1941 г. По отцу и матери представляю пятое поколение сосланных в Сибирь». На вопрос о том, кем были его предки, Григорий Гольдберг отвечает: «Давайте разговаривать предметно», показывает генеалогическое древо, корни которого уходят в позапрошлый век, и отсканированные чёрно-белые фотографии, с которых смотрят дамы в шляпках по моде начала двадцатого века и красавцы мужчины с лихо закрученными усами.  

– Это со стороны мамы, – начинает рассказ Григорий Александрович. – Черемисин Григорий, протоиерей из Санкт-Петербурга, был сослан в 1856 году за проповедь так называемого «свободного слова» – освобождение от крепостного права пропагандировал. Он попал в деревню Лучиха в низовьях Ангары, там недалеко есть деревня под названием Распутино. Жило там много людей с фамилией Распутины, и вроде бы они были из первопроходцев. В этой деревне родился мой прадед, который женился на дочке того самого протоиерея. Прадед был сначала боцманом, а когда закончил службу, стал работать в банке. 

Ефим Тетерин – это мой другой прадед со стороны матери – приехал в Иркутск из Барнаула, но родился он в Вятской губернии, а его жена была эстонка. А вот уже мой дед Григорий Ефимович Тетерин – он был начальником телеграфно-телефонного отдела – участвовал в проектировании и проведении по Иркутской области самой длинной в то время в мире линии Москва – Хабаровск. В нашем доме был первый в городе телефон. Моя бабушка Тетерина-Распутина пела в церковном хоре и на радио. 

Теперь со стороны отца. Тут несколько сложнее. В Германии была так называемая золотая гора (Gold Berg), так же как на Урале есть медная гора. Когда рудное золото кончилось, мои предки переселились в Белоруссию, в Пинскую губернию. Вот Гольдберг Григорий, кузнец. Насколько мне известно, он был наполовину немец, наполовину еврей, придерживался обеих вер сразу. Как-то к нему приехал барин (ось коляски лопнула), говорит: «Давай ремонтировать», а он в ответ: «В субботу грех работать». Барин его обозвал и дал по физиономии, а он был взрывной, кроме того, у кузнеца-то была рука тяжёлая. Короче, он раза три его шлёпнул и то ли сделал калекой, то ли вообще на тот свет отправил. За это кузнеца и всю его семью отправили этапом в село Оёк. Шли они два года. У него было четверо сыновей, и ещё один в пути родился, один уже в Оёке. Двое из них женились на украинках, остальные четверо – на русских. Я из той ветви, которая на русских женилась.

Арон Григорьевич, мой дед, был слесарем-механиком, чинил кассовые аппараты, он был представителем немецкой фирмы в Иркутске.

– Деда, а там я! – радостно присоединяется к нашему разговору одна из четырёх верхних «веточек» древа – внучка Григория Александровича Алина. 

– Моя бабушка по линии отца, – продолжает он, – Синельникова до замужества, была хирургом, что тоже не совсем обычно. В царское время женщина-хирург была довольно большой редкостью. Когда деда в 1937-м репрессировали, она понимала, что могут и за ней прийти, тут же уехала в геологическую экспедицию на север, в Норильск. Это была первая норильская экспедиция, и первая построенная в экспедиции изба стала её операционной. Бабушкины опасения оправдались. Её преследовали, но помог выжить начальник геологической экспедиции. После стало известно, что деда забили в тюрьме. В своё время он возглавлял один из четырёх социал-демократических отрядов самообороны против черносотенцев. Видимо, решили, что у него должно быть оружие. Хотя в деле было написано: «возглавлял покушение на Кагановича». Почему Каганович – непонятно. Кстати, он первым в Иркутске сделал мощную дуговую электростанцию под руководством инженера Лебедева. 

Второго деда, Тетерина, тоже репрессировали, только в 1938-м. Его 11 месяцев били, требовали подписать, что он работал на разведку, готовил теракты. Потом произошло что-то странное: следователя, который его избивал, посадили, а его выпустили. 

– Мой отец родился в 1910 году, учился на инженера-судостроителя на Дальнем Востоке, но, когда деда арестовали, его выгнали из института. Занимался тем же, что и его отец, – был очень хороший слесарь-механик. С 1941 по 1946-й он был на службе в армии, военным топографом, в первый год войны прокладывал дорогу от Иркутска до Мот. А мама была пианист-дирижёр, на этой фотографии 1937 года она пианистка в джазе. 

Я с детства всё пытался повторять за отцом, а он слесарничал, паял, столярничал. Он и стрелял, и фотографировал хорошо. Когда мне было лет 14–15, составил список, чему должен научиться, там было около двадцати пунктов. Из него я не освоил только две вещи – подводное плавание с аквалангом и ни разу не прыгал с парашютом. Причём с аквалангом могло получиться – предлагали ехать на подводную геологию на Чёрное море, но тогда бы мне пришлось бросить семью, и я не поехал. 

– Семья для вас много значит?

– О, конечно. Зря мы, что ли, с супругой 40 лет живём? И мои родители прожили 67 лет в браке.

– Есть качества, которые в вашей семье передаются из поколения в поколение?

– Да, оба деда были упорные. Да и не только деды, но и прадеды тоже. Наверное, и я такой же. Если что-то начал, на полпути не могу бросить, обязательно нужно довести до конца. 

Жизнь, истолкованная в формулах

У Григория Гольдберга множество увлечений: с детства пишет стихи и прозу, конструировал транзисторы и целые аудиосистемы, рисовал, фотографировал и даже на отраслевой фотовыставке в Москве в 1979 году занял третье месте. Начал стрелять в 6 лет – отец подарил пневматическую винтовку. 

– Как вы выбрали свою профессию?

– Вообще мне с детства нравились камни. Мне было года четыре, я уже везде лазил и собирал камушки. А когда в школе учился, меня очень увлекла физика. Отец мне выписывал много журналов – «Знание – сила», «Наука и жизнь», «Юный техник» и так далее, поэтому в школе физичка, рассказывая новую тему, вызывала меня к доске, и я продолжал урок за неё. В результате, когда окончил школу, поступал на отделение радиофизики при физическом факультете госуниверситета, это был 1959 год, оно тогда только-только открылось. Было только 25 мест, а экзамен сдавали «под девизом», то есть не подписывали работу. Парты были узкие, а листы выдали широкие, писать было неудобно. Я этот лист порвал, страницы пронумеровал и скрепил потом скрепкой. Мне снизили балл за то, что я якобы специально так «пометил» свою работу. У меня получилось 23 балла из 25, по конкурсу я не проходил. Тем не менее меня вызвали в приёмную комиссию и предложили поступить на геологический факультет. Сначала была мысль: отучусь год, а потом переведусь. Потом мне понравилось, особенно когда съездил на практику, к тому же я понял, что в геологии физика тоже нужна, геофизика-то. 

– Чем вас увлекла геофизика?

– Физика – это ведь жизнь, уже истолкованная в виде формул. А геология тоже очень интересна, особенно если ещё с помощью физики истолковывать. Вот, например, сейчас всё время говорят о глобальном потеплении. Не верю я в это. В Антарктиде пробурили скважину во льду и по кернам определяли, какой был климат в разные периоды. Получается, что 100 тысяч лет – оледенение, 12–15 тысяч – потепление. Мы как раз живём в очередное потепление. Более того, эти 12 тысяч лет подходят к концу. Выбросы углекислого газа, антропогенное воздействие – это понятно, но это только 10–15% от того, что дают вулканы и так далее. 

– Но сначала вы всё же были геологом?

– Когда мы окончили учёбу, декан геологического факультета буквально за руку привёл меня в «Иркутскгеофизику» и сказал, что из меня получится хороший геофизик. Хотя по специальности я геолог-поисковик. Вроде специально к этому не стремился, но через три года меня послали на курсы в Москву, и я действительно стал геофизиком. 

Геолог должен уметь всё

По мнению Гольдберга, геолог – прежде всего человек неприхотливый, который может преодолеть и холод, и жару, и голод. А главное, это должен быть трудяга – лентяи в экспедициях, на профессиональном сленге «в поле», не задерживаются, считает собеседник «СЭ». 

– Вы много времени проводили в поле?

– В основном работал в поле, пока не женился, с 1963 по 1970 год. Часто вообще в круглогодичных партиях, не выезжая в город. Позже была создана Иркутская опытно-методическая экспедиция автоматизированных систем управления (ИОМЭ АСУ, ныне – Геоинформационный центр), где нужны были люди с полевым опытом, которые могли бы заниматься интерпретацией данных. По сути, это был НИИ, в котором собрали лучших специалистов со всего Союза. В Иркутске геофизика была тогда ещё редкой специальностью – из 650 инженеров только треть были иркутянами. 

– Какая экспедиция запомнилась больше всего?

– Байкальский хребет, реки Бирюса и Гутара. Здесь мы работали на слюду-мусковит, по старым выработкам, по старательским заявкам искали, нельзя ли снова там начать разработку. Помню, когда работал на Байкальском хребте, получил кирзовые сапоги и «энцефалитку». Из-за этих кирзачей чуть жизни не лишился. Шёл как-то раз по вершине хребта, а он узкий, и вдруг ливень. Корки лишайников на скалах как мыло стали. И как я ни пытался удержаться, сорвался и полетел. Склон отвесный, на мне рюкзак с камнями, ещё карабин и геологический молоток. Повезло – там площадка была небольшая со снегом, где я затормозился. На Байкальском хребте, близ ручья Змеиный, голодали как-то. Забросили нас на вертолёте, продуктов было на две недели. Но зарядили дожди. А что в дождь делать на горах? Мы съели всё, а отрабатывать-то надо же. Жарили молодые кедровые шишки. 

– Медведей встречали?

– Конечно. На Байкальском хребте вообще был случай удивительный. Там стланик кедровый, я по нему лез, лез, вдруг впереди ка-а-ак рявкнет. Буквально метров пять до него было, не знаю, что мишка там делал, может, спал, поэтому так близко и подпустил. Ну и смотрю – вниз по склону помчался. Он меня больше испугался, чем я его. 

– Что интереснее – полевая работа или истолкование?

– Это зависит от возраста. Молодому надо начинать с поля, обязательно. Получать результат тоже очень интересно.

Как в Иркутской области нефть искали

Основные месторождения нефти в Иркутской области найдены в 70–80-е годы. Именно в это время в ИОМЭ АСУ появился мощный компьютер «Сайбер», с которым связана почти революция в обработке полевых данных, вспоминает Григорий Гольдберг. 

– У нас была одна из четырёх в стране американская машина «Сайбер», параллельно работали 17 процессоров. Сейчас этим уже никого не удивить, а тогда это была передовая техника. Когда и в поле мы перешли на цифровые записи, качество материалов значительно улучшилось, что облегчило и сделало более качественной работу интерпретатора. 

– Можно ли сказать, что значение интуиции исследователя снизилось?

– Интуиция и сейчас имеет большое значение, информация более подробная, но от интерпретатора многое зависит. У меня жена работает рентгенологом, это та же самая интерпретация. Вот смотрите, – разворачивает Гольдберг схему с чёрточками и шкалой глубины, – это я в 1981–1983 годах обрабатывал данные партии 1968 года. Это Тулунское Присаянье, там когда-то искали нефть и газ. Вначале искали по выходам определённых пород. Геологи считают, что, раз есть такие выходы, там нефть скапливается. Она же лёгкая, значит, должен быть какой-то купол, где бы она собралась. То есть должен быть перегиб пород. Кроме того, сами породы довольно пористые. И вот пробурили одну скважину, вторую – всё сухо, нефти никакой нет. Провели работы, геофизические уже, увидели, как пласты идут, а перегиба-то никакого и нет. А когда я уже на «Сайбере» эти же самые материалы переобработал, стало ясно, что скважину надо было бурить совсем в другом месте, там может быть нефть, но на большей глубине. Тогда наша нефтегеология могла бурить на 2–2,5 км, а здесь надо было бурить на 4 км. 

– Почему в первую очередь начали разрабатывать Западную Сибирь?

– Потому что в Восточной Сибири, по всем представлениям людей, которые исповедуют органическую теорию происхождения нефти, её быть не должно. Был такой скепсис. Раньше всегда думали, что нефть – органического происхождения, какая-то органика в морях преобразуется. Такой процесс, наверное, тоже есть. Но наша нефть – кембрийская и вендрифейская. Кембрийская система – это 570 млн. лет назад, а вендрифей – 1100–680 млн. Представляете, какая это древность? Много живых организмов тогда быть не могло. И у нас ещё многие месторождения «приурочены» к глубинным разломам. Из глубины идут возгоны нефти, которые потом конденсируются и образуют нефть. Хотя на 100% в этом никто не уверен, но такое предположение есть.

– В Восточной Сибири ещё много нефти и газа предстоит найти, как по-вашему?

– Это ещё только начало. Давно ли начали здесь разведывать? Другое дело, что у нас тут более неудобные условия для работы, чем в Западной Сибири, где равнина. У нас же горы, тектоника. 

– Запасы углеводородов конечны или возобновляемы?

– Это зависит от того, какого происхождения нефть. Если органического – тогда они конечны. А вот если неорганического – тогда нет. Есть примеры, где отработали участок, прошло лет 10–15 – вдруг опять нефть появилась, значит, из глубин поступает. А это говорит о том, что запасы нефти не конечны. По этим вопросам до сих пор идёт полемика. 

Геофизика для энергетики и не только

– В автобиографии упоминаются камчатские исследования. Как вы там оказались?

– С Камчатки мне привозили материалы, там тоже нефть искали, я их здесь интерпретировал. Зато в Хабаровском крае было интересно. Атоммаш планировал построить атомную электростанцию на озере Эворон, на Дальнем Востоке не хватало электроэнергии. Два человека из Иркутска и три из Москвы должны были определить, нет ли там разломов, можно ли строить. И вот мы впятером это всё делали. В итоге АЭС не построили. Мы там выявили разлом. Кстати, и от Байкала идёт разлом в сторону Тихого океана, на спутниковых снимках это видно. Не зря Байкал каждый год раздвигается. Когда-нибудь здесь будет океан. Правда, очень нескоро.

– Вы так легко рассуждаете о прошлом и настоящем, скажите, а что для вас время?

– Понятие, конечно, очень относительное. В каждом случае рассматривается по-своему. Вот, допустим породы. Что происходит? Что значит «время идёт»? Идут какие-то события, физические, химические процессы. Откладываются слои. Вот так и в жизни… Череда событий, которые наслаиваются друг на друга. И если жизнь интересная, то ты времени не замечаешь… Когда ты маленький, и день, и год длиннее. А сейчас времени катастрофически не хватает. В молодости ты об этом не задумываешься, ведь главное – это работа, развитие, поиск. А сейчас уже иначе. Хочется всё успеть, а день становится короче.

Записала Алёна МАХНЁВА