Гороховские не тонут 

– Гороховская?

– Не-е, гороховские – учёные, одного скота потеряли сколько! Тут, брат ты мой,  всё больше проезжие тонут.

Это «брат ты мой», сказанное Корнеем намеренно, приятно щекотнуло Арсения – прежде, до войны, дядя всегда подчёркивал разницу  в  возрасте и иначе как парнем племянника не называл.  Теперь же будто признал за равного и даже попросил: «Окарауль здесь, покуда я в лавку: махорка кончилась и всякое такое».

А в Гороховой, стал быть, не кончилась  махорка – загорелось аж с двух сторон.  Ладно ещё, что на спасательной станции телефон – Арсений  вмиг отзвонил, и пожарный обоз отстоял большую часть усадеб.  Отстоял бы и больше, да вода кончилась. Разгорячённые добровольцы, съезжая к реке, вовремя не притормозили, враз проскочили мелкую воду – и в обрыв! Арсений и подумать ничего не успел, как был уже подле лошадей, освобождая их и подталкивая к берегу.

Корней, так и не дошедший до лавки, командовал отловом бочек, деловито переругивался с пожарными, а на племянника и не смотрел – не сомневался, что сделает всё,  как надо. Вечером же, отпиваясь смородиновым чаем, посетовал:

– Сына у меня не было никогда, а одна только бабья мелочь, да и та по уезду рассыпалась – не видать. Живу тут один, и всё бы ещё ничего, да только силушка начала убывать. А ты-то, брат, чай, в деревню вернёшься или как?

С ложками из голенищ

Корней не знал, что Арсений овдовел ещё год назад.  Вернувшись с фронта одним из последних, он нашёл у себя в усадьбе семью переселенцев, новые прясла и  чужую косматую собаку, впрочем, не облаявшую его. Крестьянский начальник смотрел немного виновато, обещал приезжих переселить; Арсений  же всё отмалчивался и после кладбища, не заходя домой, прошёл прямо к однополчанами.  Те прибыли ещё полгода назад и первым делом  решили посчитаться с крестьянским начальником – за «срезанные пособия».  Но начальник выказал  твёрдость, представил «обчеству» и бумаги от губернатора, и закорючки, поставленные солдатками в денежных ведомостях. Запасные смутились и пригласили начальника «чаю выпить»; впрочем, угощение принял он на себя.  Ну а дальше, как водится, пошли  рассказы со слезой и солдатскими ложками из голенищ с памятными надписями.

То же повторилось сегодня, и Арсений разом понял вдруг, что война задержится здесь, в деревне, куда дольше, чем в городе, – просто за неимением событий. А ему хотелось стряхнуть с себя прошлое и успеть ещё подышать во всю грудь.  Четыре дня  спустя он уехал на перекладных в Иркутск – там, в Глазковском предместье, осел товарищ его, Семён Трегуба, такой же  вдовец.  

Попали в свидетели

В апреле, расставаясь, он с надеждой обронил: «Может, свидимся?» – и вот ранним  майским вечером 1906 года Арсений  постучался к нему на квартиру. Говорили всю ночь, а проснулись к полудню, когда  солнце палило совсем по-летнему.  Семён предложил ехать на острова, и Арсений с охотой согласился.

Накупавшись и отоспавшись в кустах, они вздумали ещё раз окунуться. Неподалёку  расположилась  весёлая компания из нескольких телеграфистов, офицера и дам. Всё шло у них хорошо, покуда один из телеграфистов не опьянел. Жена с тревогой поглядывала на него, видно, опасаясь скандала, и в конце концов стала делать знаки офицеру, призывая  на помощь. Но дородный усач, увлёкшись одной из дам, ни на что уже не обращал внимания. Между тем неподалёку от берега показались два незнакомца в лодке.

– Я знаю эту морду! – вскочил пьяненький телеграфист. – Он – агент охранного отделения! Он оскорбил мою жену! – и, выхватив невесть откуда пистолет, он, не целясь, выстрелил. И угодил одному из катавшихся  в ногу. 

Все закричали, забегали, стали отбирать пистолет, совершенно забыв о раненом. Наконец, офицер отправился за полицией, а пострадавшего поручил отвезти в больницу… двум солдатикам, оказавшимся под рукой. Остальные пожелали остаться для составления протокола.

У Фон-Бергмана

Раненый оказался приказчиком, рослым, крепким, но панически боявшимся крови и умолявшим отвезти его «только в клинику Фон-Бергмана». При этом он сильно ударял на «Фон», будто в нём и была вся надежда на спасение. 

Клиника ослепила Арсения  белизной и какой-то совершенно невозможной чистотой – притом что хозяин был арестован. Узнав об этом, раненый совершенно отчаялся, но маленький аккуратненький доктор, с любопытством осмотрев его рану, спокойно  сообщил:

– Опасности нету тут никакой:  вас чрезвычайно удачно ранили. Что до Фон-Бергмана, то и тут беспокойство излишне: не такой это господин, чтобы стал задерживаться в неприятных местах. Думаю, успеете ещё у него осмотреться и даже успеете открыть дачный сезон. Вот только советую не забывать, что дачные деревни отнесены к ведомству генерала Ласточкина и там действуют правила для охранной полосы железной дороги. То есть очень жёсткие правила: никаких перестрелок, пускай и словесных, не допускается. Даже если сегодняшний ваш обидчик окажется вашим ближайшим соседом, – доктор тоненько рассмеялся, чуть наклонившись к раненому и глядя ему в глаза. Телеграфист поднял брови, но в этот самый момент его ловко переложили на каталку и повезли. Доктор, улыбаясь, отправился следом.

А Арсений с Семёном остались в недоумении, дожидаться ли, когда доктор выйдет опять, или встать да пойти. И пока они переглядывались, в приёмном покое продолжался неспешный разговор двух дежурных о том, что земля оттаяла и инженер Кравец опять «улавливает прохожих» в свои водопроводные канавы.

– Ничего, теперь, дай Бог, разберутся, – уверял один из служителей. – Слыхали, должно быть: Закревский из канцелярии генерал-губернатора проезжал с супругой по Большой, и между Набережной и Троицкой его лошадь свалилась в канаву, неосвещённую и неогороженную. Женщина юбками зацепилась за крюк и пострадала меньше, а Закревский так повредился, что теперь, говорят, всё стоит в присутствии. 

«Русские люди, объединяйтесь!»

На другой день Арсений с Семёном битых два часа отсидели в полицейской части, объясняя, когда услышали выстрел, что видели до него и нельзя ли было как-нибудь догадаться, что телеграфист имеет оружие. Когда они уходили, полицейский придержал Арсения и велел явиться ещё – на другое утро. Целый вечер Семён строил догадки,  «где тут гвоздь», а Арсений отмалчивался, как всегда, но не на шутку беспокоился.

Однако встречен он был приветливо и сразу же его представили незнакомцу, сидевшему со связкой бумаг на коленях. Тот молча кивнул, достал деньги, заранее отсчитанные, и, отдав их Арсению, распорядился ходить по Большой, покуда не раздаст все листки.

«Русские люди, объединяйтесь!» – только и успел прочесть Арсений, как уже был поднят незнакомцем со стула:

– До обеда надо управиться!

Новое  занятие  поначалу совсем не заладилось у Арсения: он ходил вдоль тротуара, заглядывая прохожим в глаза и чуть приостанавливаясь в ожидании, что кто-нибудь да протянет руку. Ан нет! Мальчишки-газетчики посмеивались над ним, даже и передразнивали, но кончилось тем, что пожалели и помогли:

– Прокламация Русского собрания: специальный выпуск против иркутских кадетов! Новые факты, знакомые незнакомцы! Увлекательно и совершенно бесплатно! – кричали они своими звонкими голосами, и Арсений знай только раздавал влево-вправо свои листки. Последний достался  довольному господину, выходившему из Медведниковского банка. Тот разом помрачнел и даже дёрнул Арсения за рукав:

– Интересно, что скажет на это полковник Цихович, писавший в «Губернских ведомостях» про беспартийность армии? 

Арсений растерялся и только с молчаливым испугом глядел на рассерженного, так что тот, наконец, смягчился. И неожиданно предложил ехать в редакцию кадетской газеты – «для  разъяснения». Немедленно взят был извозчик, и не прошло и пяти минут, как Арсений сидел уже на большом диване в окружении совершенно незнакомых людей.

«Для удостоверения личности»

Читая прокламацию,  они ругали  каких-то «истинно русских людей», но Арсения как бы и не винили даже, напротив, называли «жертвой лживой и безграмотной пропаганды». Потом его поили чаем с сахаром и белым хлебом, всё время расспрашивая про войну. Кончилось же тем, что ему предложили продать пачку «Сибирского обозрения»,  и на другое утро Арсений стоял уже на углу Большой и Ивановской.

Прежде чем расставаться с пятачком за газету, обыватель желал убедиться, что сегодня не отдаст его зря, и Арсений, подражая мальчишкам, предлагал: «Проект ответного адреса! Читайте проект ответного адреса!», но что это за адрес такой, и сам ещё не разобрался.

Многие (особенно женщины из простых) останавливались и спрашивали: «Ну, как там  Дума: укрепится  или нет?». А какой-то  бойкий мужичок посоветовал ехать на вокзал:

– Пассажиры, они как рассядутся, так уже из вагонов и не выходят – места боятся потерять. А газетку-то взять в дорогу хочется – вот тут ты и подойди к окошкам-то, и подай!

И правда: только-только Арсений пошёл вдоль поезда, как потянулись к нему руки с мелочью. И всё бы хорошо, да только, продав один номер, столкнулся он с жандармским офицером. Посмотрев название газеты, тот поморщился и немедля отправил в полицейскую часть – «для удостоверения личности». Выпустили Арсения только лишь через сутки, без газет, а когда он вернулся к Семёну на квартиру, то узнал: его только что арестовали. 

Лишили серебряного шеврона

Семён помнил, что поехал на острова с  двумя казаками, Оглоблиным и Южаковым, а как вышло, что он ограбил своего же товарища рядового – Бог весть. Перед самым разбором этого дела в Иркутском военно-окружном суде Оглоблину удалось сбежать, Семёна же доставили вместе с Южаковым, но от расстройства он выглядел совершенно больным – и заседание решили перенести. Арсений однако же остался в зале и слушал, как разбиралось дело старшего писаря иркутского военного госпиталя Василия Васильева и нестроевого Петра Фёдорова, обвиняемых в ограблении проституток. Обоих исключили из воинской службы и приговорили к пяти годам арестантских работ.

На другой день судили поручика 20-й дружины государственного ополчения Пименова, дурно отозвавшегося о своём командире в письме, а также унтер-офицера Матвея Цацулина, «оскорбившего начальника на словах при исполнении им служебных обязанностей». Первого оправдали, а вот второго лишили звания, узкого серебряного шеврона на мундире и приговорили к одиночному заключению на три месяца с переводом в разряд штрафников. Цацулин злился, пенял на то, что его «засудили, потому как нынче такие гонения». Однако защищавший его капитан Иртегов  спокойно  возражал, что политика ни при чём, просто действует одна из статей Свода военных постановлений 1869 года.

Сделал начальнику замечание, а потом ударил метлой

В «Сибирском обозрении», оставленном в кармане «на память», Арсений прочитал: «Министр путей сообщения циркуляром предлагает начальникам округов путей сообщения все открывающиеся вакансии замещать преимущественно отставными и запасными воинскими чинами, пострадавшими на войне с Японией», – и отправился в управление Забайкальской железной дороги. 

Он получил место сторожа на переезде – прежний был уволен распоряжением генерала Ренненкампфа за нападение на начальника станции Утулик. Дело, рассказывают, было так: 28 апреля, вечером, начальник станции господин Товстолес ехал верхом по насыпи железной дороги. Делал это он почти ежедневно и иногда задевал бровку дороги, на которой работал ремонтный рабочий Смагин. На этот раз возмущённый пролетарий сделал начальнику замечание, после чего ударил Товстолеса метлой по спине. 

На станции долго обсуждали случившееся, и хотя Смагина  не любили, общее мнение было таково, что вмешивать жандармов  Товстолесу не следовало. Попутно вспоминали о том, что в Иркутске жандармы как на подбор – рослые, холёные и очень важные. А вот ведь: в мае красавец жандарм на станции Иннокентьевская покончил с собой – из-за безответной любви.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского.