В ту памятную осень сорок четвёртого стояли ещё по-летнему тёплые вечера. Но темнело уже рано. И когда я вышел из душной деревенской избы, темнота окутала меня сразу. Скоро глаза привыкли, и на фоне неба стали вырисовываться верхушки берёз. Виднелись они и на противоположном берегу реки. В самой же деревне ни деревьев, ни садов не было, их вырубили крестьяне ещё в начале войны на дрова, опасаясь холодной зимы.

Неожиданно на краю деревни послышалась песня. Она всё нарастала, а потом так же неожиданно оборвалась, но лишь затем, чтобы подняться с новой силой. Песня тревожила даже меня, пацана, сливаясь с деревенским раздольем. Она была необычайной красоты: «Вьётся в тесной печурке огонь». Особенно выделялись голоса девчат. Им подыгрывала гармонь. Она то захлёбывалась песней, то, рассыпав невидимый бисер звуков, замолкала. Играл кто-то умело, с душой.

Может, потому, что в двенадцать лет всё неизвестное манит, я пошёл на звуки песни. Голоса вдруг стихли, но гармонь еле слышно ещё выводила мелодию. Иногда вспыхивал огонёк папиросы, на мгновение освещая лица сидящих. И тогда становилось видно, что курят мальчишки, мои сверстники, явно чувствуя себя мужчинами в этой девичьей компании. Да, в деревне сорок четвёртого парней не было – лишь старики да подростки. Тогда спать ложились все рано, только девчата по довоенной привычке собирались по вечерам, хотя веселья особого уже не было. Но песни по-прежнему жили. Песни сливались с деревенским раздольем и мне, щеголеватому мальчишке-москвичу, казались необычайными. На мне была кепка в клеточку с пуговичкой, яркая кофта и брючки с застёжкой под коленом. Эта форма потом мне очень пригодилась. Собирал колоски пшеницы, картошку размером с бусины и гороховые стручки на полях и прятал их в эти «галифе». Когда я подошёл к компании, меня тут же окрестили «эвакуированным».

Вот опять кто-то закурил, осветив копну белокурых волос. Они низко спадали на лоб, почти закрывая лицо, склонённое над гармошкой. Парень выглядел старше всех остальных. Я видел его впервые, хотя жил в деревне с начала лета. Подсев к девчатам, я спросил: «Кто такой?». «Да Пётр наш, недавно с фронта вернулся. Контуженный, с ногой что-то… Не пошёл сегодня к своей солдатке». И тут же, не переводя дыхания, уловив призыв гармони, низким голосом запели: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка тёмная была…». Песня звучала как-то по-новому: заигранный хмельной «камыш» здесь пели на все голоса. Мне казалось, что слышу эту песню впервые. Потом, став взрослым, я узнал, что эта песня была запрещённой. Наверное, потому, что после ночи «трава помятая была»… Таких слов не выдерживала наша идеология.

Пела дивчина, на вид такая дробненькая, а голос сильный, грудной. В лесу не заблудится: рванёт песню – дома услышат. От неё я потом узнал, что «солдаткой» тут называют одну молодую женщину из соседней деревни. Муж её погиб в начале войны. Осталась она одна с двумя детьми. К ней-то и похаживал наш гармонист.

Свои, деревенские, считали Петра «конченым» человеком. Старухи при встрече с ним чуть ли не голосили, глядя на его трясущуюся голову и хромоту, мол, «пропал парень, загубила война проклятая». Девчата вздыхали, провожая его взглядом, полным жалости и досады. А парень в селе был видный, десятилетку окончил…

После таких встреч гармонист надолго исчезал из деревни. А возвращался всегда пьяным. Девчатам тоскливо и грустно было по вечерам без музыки. Когда гармошки не было слышно, они пели «под сухую» озорные частушки.

Как-то я увидел Петра на реке, он ловил рыбу необычным способом – вилкой, привязанной к длинной палке. Он, как копьём, поддевал рыбку и бросал её в траву, а там уже билось несколько крупных рыбёшек. Мы молча кивнули друг другу. Потом я сломал гибкий прутик и по его просьбе нанизал рыбу сквозь жабры. «Не боишься, москвич? – спросил он. – Ну так теперь неси её домой, пусть мамка поджарит».

Утро выдалось пасмурное. Моросил дождь. Но к полудню ветер разо-гнал тучи, из-за облаков проглядывало солнце. Мне хотелось помочь хозяйской бабушке убрать выкопанную картошку. По такой погоде работать было приятно. Земля была мягкая, как-то особенно пахла и отдавала теплом. Почва была песчаная, борозды уходили вниз к реке. Картошка здесь родилась белая, рассыпчатая.

От непривычной работы устала моя детская спина. Я разогнулся и увидел на другом конце поля знакомую фигуру Петра-гармониста, он тоже помогал матери убирать урожай. С Петром мы подружились. Он мне как бы отца заменял, а больше напоминал, хотя ему всего-то было лет двадцать пять. Иногда нам удавалось вырваться из деревенского плена, побродить по лесу, где было изобилие грибов, ягод, птичьих гнёзд.

Как-то мы набрели на небольшую церквушку. В ней было холодно и неуютно.

Мне захотелось домой. А он вдруг сказал: «Помню, наша часть стояла на высоком берегу Истры. Фашисты рвались к Волоколамску. Уже выпал снег, а в лесу всё ещё пахло рыжиками, не верилось, что где-то фронт, война, проливается кровь». Смотрел я на него и вспоминал свой дом, квартиру в Москве, двор, где бегали босиком… Пётр молчал, видимо, воскрешал в памяти те тяжёлые дни боёв, когда получил свои ранения. Так протекали мои военные деньки в деревне.

Летели недели, месяцы, из которых, как дом из кубиков, складываются годы. Скоро конец войне. И мама, и я с младшей сестрой обязательно вернёмся домой, хотя дома нашего уже нет – его разбомбили немцы. Нашу знаменитую Красную Пресню бомбили усиленно – в то время это был рабочий район столицы с заводами, фабриками, комбинатами, которые в годы войны переключились на работу с оборонными заказами. «Трёхгорная мануфактура» выпускала обмундирование для фронта, завод «Красный треугольник» вместо резиновых калош строчил обувь, «Лакокраска» перешла на «начинку» для бомб и снарядов.

За окном тёплый дождь. Дома тихо. Теперь у нашей семьи иркутская прописка. Я люблю в сумерках сидеть дома, не зажигая света, и вспоминать, вспоминать… Вот и сегодня память как стёклышки калейдоскопа, которые то сходятся в одной точке, то разбегаются в стороны, создают причудливые узоры прошлого. В последний год войны я привёз в Иркутск всё то же звание – эвакуированный. Мальчишки так и дразнили меня до первой драки. Учился я не очень хорошо. Познавший трудное голодное детство, ещё не окрепшую мужскую силу, я был хулиганистым мальчишкой. Все свои обиды и отношения решали мы в драках на кулаках за зданием школы, кто кого! На другой день все были дружны и веселы. Военное детство научило меня выносливости, предприимчивости, организованности, доброте к людям. Отец не вернулся с войны, погиб в 1942-м под Сталинградом. Нам, потомкам, осталась наша фамилия на знамени в пантеоне Славы на Мамаевом кургане. 

Через десять лет после окончания войны я вернулся в Москву на работу собственным фотокорреспондентом ТАСС по моей уже полюбившейся Сибири. Бывая в Москве, я редкий раз не приходил на Красную Пресню. Домов наших не было, зато расширился парк. Его дорожки были посыпаны красной крошкой из кирпича, наверное, оставшегося от наших домов.

Глядя сегодня на своих детей и внуков, я думаю: какое счастье, что они не испытали и не пережили всего того, что видело наше поколение.

Мы не без гордости называем себя «детьми войны». Только мы и оставшиеся ветераны смогут сегодня вспомнить и рассказать о тяжелейших днях испытаний и невзгод, героических подвигах, выпавших на долю наших дедов, отцов и матерей. Да, и нашему поколению выпали большие испытания. Приближается 65 лет Победы над фашизмом. Это всенародный праздник огромной страны – бывшего Советского Союза, нас с вами, всех народов мира.