Мы встретились в Центре независимых социальных исследований и образования (ЦНСиО), с руководителем которого Михаилом Рожанским Вероник Гаррос вот уже двадцать пять лет как дружна и работает в совместных проектах. Иркутский центр она называет своим научным приютом. 

– Вероник, как вы оказались в Иркутске?

– Если позволите, я хотела бы немножко рассказать о своей русской биографии. Я училась в Институте восточных языков в Париже, он был создан ещё при Наполеоне, тогда считали русский язык восточным. Очень трудно было попасть в Советский Союз, познакомиться со страной. Кроме групповых туристических поездок, почти не было возможности. Но это какие-то восемь дней. Либо можно было получить стипендию. А их было тогда очень мало – по всей Франции каждый год не больше двадцати. Я себе поставила цель – если не получу вот эту стипендию, у меня вообще будет другая судьба, и записалась в этом же институте на арабский язык. Думала – если не получу стипендию, то не буду никогда в СССР, кроме вот этих туристических поездок. И я её получила в 1979 году. Это была стажировка на шесть месяцев в МГУ. И так случилось, что я познакомилась с отличным человеком, это историк, философ Михаил Яковлевич Гефтер. У нас была большая разница в возрасте, но всё равно возникла такая научная дружба, я бывала у него каждый день. Позже, когда мы готовили с моей коллегой и подругой Мари Эллен Мандрийон книгу о Сибири, которая вышла в 86-м году, называется она «Transsiberies», без него, конечно, я вообще ничего бы не сделала. Тогда сначала мы поехали в Новосибирск в академгородок. Это было для нас обязательно: там работали Татьяна Заславская, Абел Аганбегян – учёные, о которых мы знали и хотели с ними встретиться, поближе познакомиться с журналом «ЭКО». А потом мы решили съездить на Байкал, и в Иркутске у меня был адрес Михаила Рожанского, который мне дал Гефтер. 

– Я знаю, что вы несколько лет жили в Москве…

– Во время перестройки я писала для французской газеты «Le Mondе». Это вышло почти случайно – по специальности я не журналист, а историк. Я познакомилась с корреспондентом этой газеты Бернаром Гетта во время очередной московской стажировки. Нам очень хорошо работалось вместе. 

– Чем вам запомнилось это время?

– Тогда только начиналась перестройка, было столько работы! Это было просто сумасшедшее время. Мы должны были каждый день писать по статье. И так почти три года. Во Франции считалось, что это так важно, то, что происходит в Советском Союзе. Это была первая полоса обязательно. Я, кстати, перестала там работать именно потому, что надо было каждый день писать. Вдруг приходит понимание, что тебе надо хотя бы время от времени происходящее обдумывать. И одновременно это было такое время надежд. Оправдались или нет эти надежды – это уже не мне судить. 

– Насколько сильно изменилась эта страна за то время, которое вы её знаете?

– Я бы сказала, что это другая страна, а на самом деле это не так. Москва мне стала чужим городом, но когда  приехала в Иркутск, поняла, что моя Россия – она вот здесь. 

– А дальше на восток вы ездили?

– Да, у меня была конференция в Хабаровске. Ещё я была в Магадане с моей русской коллегой, мы  готовили книгу. Я там была, когда иностранцев не пускали, мне выдавали специальное разрешение. Тогда работала литературным советником в издательстве «Прогресс», это было самое крупное издательство в Москве. Я должна была советовать, какие именно книги из сферы социальных наук переводить на русский язык, потому что тогда вообще ничего не было переведено. В этом поле был такой зазор между нашими знаниями, который надо было заполнить.

– Какие первые книги рекомендовали?

– Была такая волна, российские издательства взялись за самые разоблачающие работы о Большом терроре. И они были не обязательно глубокие, по моему мнению. Это, конечно, нужно, но мне казалось, что были и более интересные книги. Например, был такой историк Моше Левин, я очень настаивала, чтобы его издали. К сожалению, это произошло очень поздно, когда всем уже надоели эти книги об истории, о прошлом. А дальше пошла уже другая волна, более интересная: стали переводить учёных, которые не обязательно писали о России и Советском Союзе. Это, например, Мишель Фуко, Жак Деррида.

– Это было уже после распада СССР?

– Да, конечно. Советником по литературе я была в начале 90-х. До этого вообще просто нельзя было, или с большим трудом. Должна сказать, что тогдашний директор этого издательства мне дал карт-бланш. А когда я сказала, что хочу в Магадан, он мне помог. Я была не только в Магадане, но и на Севере, по следам Варлама Шаламова, так примерно.

– Там вы тоже занимались переводами?

– Нет. Там мы собирали материал для книги о Колыме – воспоминания, фотографии. Я тогда думала, хотя и жила уже несколько лет в Москве, что писать эту книгу должна обязательно с русским человеком. Это был для меня просто закон. Это ваша история, ваше прошлое, если бы за него взялась одна такая француженка, это нехорошо, даже некрасиво. Тогда вообще почти никто этим не занимался. К сожалению, по некоторым причинам книга не вышла. И потом начался такой ажиотаж вокруг темы – Колыма, ГУЛАГ, появилась уйма работ по этому поводу. И не всегда интересных, кстати говоря. А сейчас эта волна уже прошла. Те, кто по-настоящему хотят понять, продолжают этим заниматься. Всё равно есть о чём думать, что исследовать. 

Потом в научном плане с Россией и Сибирью у меня был большой перерыв, я почти десять лет сюда вообще не приезжала – у меня появились два сына. Когда случилась новая встреча, вдруг Москва мне стала совершенно чужой. Не те люди. Не тот город. Не те названия улиц даже, станции метро – всё стало чужое. 

Тогда я снова связалась с Михаилом Рожанским и увидела, что за те трудные годы он смог собрать вокруг себя молодых учёных, у которых была такая голова, что я думала – откуда они? Я была просто в восторге и решила, что нам нужно обязательно вместе работать. Очень здорово, что они создали летнюю Байкальскую школу. Это немножко громко звучит, но я её учёный секретарь. У школы каждый год есть определённая тема. Например, в прошлом году темой был перевод. Что значит – переводить? Что это за труд? Тогда возникла такая идея: вышел очередной номер альманаха «Байкальская Сибирь», и раз была такая тема летней школы, я взялась его переводить. Я делаю французскую версию этого альманаха, у неё будет немного другая линия. Это будет путешествие от Байкала по Ангаре примерно до Усть-Илимска. Эта версия уже почти готова, во французском варианте она будет называться «Байкальская Сибирь: извилины Ангары». В этот приезд в Иркутск у меня были встречи с авторами для окончательного уточнения и поиска иллюстраций. Вообще я не люблю слово «иллюстрация», потому что если фотография хорошая, то она ничего не иллюстрирует, она живёт своей собственной жизнью. 

– Когда французская версия увидит свет?

– Я обещала, что всё окончательно передам издателю где-то в конце июня. Единственное, у нас, как и у вас, кстати, в июне–августе вообще трудно работать. Думаю, в этом году или в начале следующего альманах выйдет.

– Как вы думаете, какой читатель будет у этого издания?

– Издательство, в котором выйдет альманах, называется Аutrement, что значит по-французски «по-другому», «иначе говоря». Есть холодная объективность научных исследователей, и есть несколько легкомысленные путеводители. И мне, и издателю показалось, что есть место не между, а именно другое. Как написано в предисловии к этому альманаху, его читатель – это просто читающий человек. У которого есть любопытство к миру и ещё какое-то, может быть, чувство ответственности перед миром, я бы так сказала. 

– Какие были сложности перевода?

– Не хочу гордиться, но их было не так много. В основном они были связаны с бытом. Есть специфические слова, в деревнях, например. У меня всегда была страсть, очень люблю переводить. Перевод – часто «невидимая» работа, но она на самом деле невероятно творческая. Надо знать язык, само собой разумеется, но ещё надо знать страну, цивилизацию и как-то это трактовать. Например, что касается этого альманаха, здесь есть такие выражения – «малая родина», «Большая земля». Но что такое для француза малая родина? Ну, «малая родина» ещё как-то можно объяснить. Но «Большая земля» – извините меня! Как передать, что это вообще такое? И это как раз очень интересно в работе над переводом. Даже не выражения, а реалии, которых нет у нас. И это меня очень увлекает.

– Почему именно байкальская Сибирь, а не западная?

– Во-первых, потому что Байкал. Это, может быть, штамп, но всё равно. У нас для тех, кто более-менее знаком с Россией, это просто миф, что-то непонятное. Это природа. Почему именно здесь и именно этот центр? Те учёные, которые к нам попадают, которых приглашаем, почти всегда одни и те же люди и в основном из Москвы и Питера, как будто вообще в России есть только Москва и Питер. И это, конечно, меня раздражает. В конце концов, две трети населения России живёт в маленьких городах и посёлках. Надо знать и об этой действительности. Страна – она и здесь тоже.

В своё время историк Марк Ферро выпустил серию фильмов-интервью с учёными, которые очень известны у нас, она называется «Savoir et Memoir» – «Знание и память». Я предложила иркутянам перевести эти беседы на русский. Две уже перевели, их можно будет увидеть на сайте центра. И так работа идёт: они что-то берут от наших учёных, и я тоже стараюсь передать во Францию то, что делается здесь. 

– Что происходит сейчас в области социальных наук, и особенно в российской провинции?

– Мне кажется, ситуация улучшается. Здесь я встретилась с такими людьми – просто умницы невероятные. И, конечно, я вижу, хоть всем это уже известно, как Интернет поменял положение. Потому что даже если ты не путешествуешь, если ты сидишь, например, в Ростове-на-Дону, можешь узнать, что происходит в Париже или Иркутске, что перевели, можно читать. Гораздо проще делать общие проекты. Зато, что касается материальной стороны, это везде так – и во Франции, и в России, – очень сложно получить деньги для разных проектов.  

– Финансовый кризис сказывается?

– Да, очень. Раньше было намного легче. Сейчас везде сократили бюджеты. 

– А фокус внимания в исследованиях изменился?

– Нет, не сказала бы. Он, конечно, расширяется, работа идёт глубже. Тема следующей Байкальской школы, которая пройдёт в конце августа – «Местные сообщества: исследовать извне и изнутри», – мне кажется, как раз выражает этот процесс. 

– Для вас лично есть место на карте, которое можно назвать малой родиной?

– Ой, у меня вообще сложная биография. Я француженка, но родилась в Швейцарии. Я бы сказала, почти случайно – потому что мой папа учился там. Мой отец из Алжира, у нас же тогда были колонии. После Парижской коммуны было большое количество ссыльных, и мои предки из этого потока. Я жила в Алжире до войны за независимость, и мои бабушка и дедушка там остались. Но сказать, что это – моя малая родина, это как-то смешно. Теперь это уже совершенно другая страна. Для меня больше всего похож на Алжир в смысле климата, природы – это Прованс. Я там себя очень хорошо чувствую. Но… получается, что у меня вот нет малой родины, к сожалению. 

– А большая?

– А большая родина – это у меня Россия.

– Как вы себя чувствуете в сибирские морозы?

– Прекрасно! Наоборот, сейчас, когда я живу во Франции, эти парижские зимы – слякоть, холодные дожди постоянно, это отвратительно! А здесь зимой как красиво: открываешь ставни (во время визитов в Иркутск Вероник останавливается у друзей в деревянном доме. – «Конкурент») – всё белое, это голубое небо, такая красота. В Париже я скучаю по холоду и русской зиме. 

– Что вы больше всего любите в России?

– Людей, конечно.  

– А кухню?

– Я обожаю всякие супы. Во Франции это считается зимним блюдом. Очень люблю готовить, когда я здесь. У меня есть мечта – открыть курсы французской кухни, но на основе ваших продуктов. Очень люблю природу. Гостеприимство. Язык. Литературу. В общем-то я и начинала учить русский в колледже из-за художественной литературы: Достоевский, Чехов. Русский – мой третий язык, сначала были английский и испанский. 

– А ваши дети разделяют вашу любовь к России?

– Моим сыновьям 12 и 13 лет,  им очень понравилось здесь, особенно младшему. Очень хочу, чтобы хотя бы один из них учил русский язык. Потому что у нас он теряет популярность. Когда был Советский Союз, только единицы учили русский, потом во время перестройки все записались на курсы, потому что страна становилась другой, надеялись строить бизнес, ещё что-то. А сейчас все – китайский да китайский. Я вижу, что через 15–20 лет не будет у нас людей, которые смогут переводить, русский будет очень востребованным тогда. 

– На каком языке вы думаете сейчас?

–  Я немножко нервничаю, потому что интервью, поэтому сейчас сначала по-французски, чтобы как-то сосредоточиться и передать как можно тоньше свои мысли. А сны, когда я здесь, да и в Париже это тоже бывает, иногда вижу на русском. А можно я задам вам вопрос? Почему вы решили взять у меня интервью?

– Стало интересно, откуда во Франции интерес к байкальской Сибири. 

– В романе Жюля Верна есть кое-что об Иркутске. Конечно, здесь и вопрос о состоянии Байкала, вопрос о комбинате (БЦБК. – «Конкурент») тоже играет роль. Как решится этот вопрос? Открыть, закрыть, снова открыть этот комбинат. Сейчас это уже общий интерес, мне кажется. Извините, но Байкал – не только ваш. Он общий. 

Интервью взяла Алёна МАХНЁВА