Матушка-казна

А что, собственно, происходило: спустя полгода после окончания войны
так и не был расформирован практически ни один из санитарных поездов.
Хоть все раненые давно уже перешли в разряд выздоравливающих и уезжали
из госпиталей в пассажирских вагонах. Да и их-то к началу марта 1906
года оставалось не более двух тысяч. Между тем в распоряжении одной
только Иркутской эвакуационной комиссии находились двадцать санитарных
поездов с полным штатом обслуживающего персонала.

Их можно было видеть в тупиках станций Иннокентьевская, Половина,
Зима, Тулун, Тайшет. Слонявшиеся без дела доктора, сёстры милосердия,
фельдшера, санитары и пр. натурально не знали, куда себя деть, и
взывали о помощи. Содержание каждого поезда обходилось казне в 250–300
рублей ежедневно, а в месяц в Иркутской губернии тратилось впустую
150–180 тысяч. С учётом же остальных поездов, стоящих в Харбине,
Самаре, Омске, Москве, доходило до миллиона выброшенных рублей!

Впервые передав это по телеграфу, начальник
эксплуатационно-санитарной части военного округа Хлыновский полагал,
что меры взяты будут решительно и самые незамедлительные. А поняв, что
ошибся, подключил к телеграфной бомбардировке начальника Иркутской
эвакуационной комиссии, и теперь сообщения летели сразу за двумя
подписями.

Главный штаб молчал – и Михаил Ильич решился на откровенный разговор
с хроникёром «Сибирского обозрения». Странно было рассчитывать, что
газетная публикация здесь, в Иркутске, повлияет на Петербург, но
Хлыновский просто не мог сидеть сложа руки. И возможно, так совпало, но
вслед за «Сибирским обозрением» о «санитарном покушении» на казну
раструбили столичные корреспонденты – и Главный штаб распорядился-таки
о расформировании восьми санитарных поездов, стоявших в Иркутской
губернии. В остальных двенадцати сократили по одному человеку – и
только. А в Самаре, Омске, Москве и до этого не дошло – оттуда ведь не
бомбили Главный штаб телеграммами.

Поразмыслив, Хлыновский решил, что у Петербурга есть какие-то
«высшие соображения» – скорее всего, те самые, из которых и войска
сейчас сосредотачивались вдоль границы. Наверное, в этом была серьёзная
необходимость, но опять всё шло без расчёта, вширь, с бессмысленным
опустошением казны.

Там, наверху, вынашивались

агрессивные планы, а прифронтовая Сибирь ещё не опомнилась от
японской войны. 3 марта через Иркутск прошёл эшелон с русскими
военнопленными – моряками; начальные школы, отданные под постой войск,
до сих пор не освобождены; мука в городской лавке с фиксированными
ценами отпускается под «эскортом» конных казаков, а в свободной продаже
и цены свободны беспредельно – Иркутск остаётся самым дорогим из
сибирских городов западнее Байкала.

Неоправданный оптимизм

Между тем столичная «Торгово-промышленная газета» уверяла, что
положение Сибири не может не внушать оптимизм – «потому что война
преподала отличный урок, и влияние её будет благотворным, в особенности
на промышленность». Что здесь «прекрасно распространились
земледельческие орудия, чрезвычайно востребован и высоко оплачивается
женский труд».

Хлыновский недоумевал, откуда эти «оптимисты» черпают свои
«сведения». Очевидно ведь, что война показала страшную зависимость
Восточной Сибири от промышленных центров, с которыми её связывал только
рельсовый путь. На последней Нижегородской ярмарке закупки «на воду»
были так незначительны, что пароходчики свернулись, и к открытию театра
военных действий водный путь в Сибирь уже просто бездействовал.
Торговцы, в большинстве своём мелкие, не сумели реанимировать и
прежний, трактовый путь, поэтому малейший сбой на железной дороге,
занятой военными грузами, порождал настоящие кризисы – керосиновый,
сахарный, хлебный.

За время войны иркутское генерал-губернаторство, и прежде небогатое
на рабочую силу, лишилось массы рук. А тут ещё многочисленные
увольнения забастовщиков. Начальник Иркутского почтово-телеграфного
округа рассказывал Хлыновскому, что страшно переутомлённые люди порой
не могут сделать простейшей работы.

 В то же самое время и Иркутский тюремный замок, и Александровский
централ, и Александров-ская пересыльная тюрьма были переполнены
«политическими», и пока священники, учителя, доктора доказывали, что
«идеями не задавались и в забастовках не состояли», крестьяне под шумок
покушались на казённые боры, уклонялись от податей и натуральных
повинностей. Уголовщина организовывалась на новейших началах и усиленно
вооружалась. 11 марта в 8 часов вечера в часового, стоявшего у
интендантского склада на Шелашниковской улице, был сделан выстрел с
забора, отделяющего склад от Интендант-ского сада, и ясно было, что это
только начало.

«Выдвинуться благонамеренностью»

Но всего более огорчали Хлыновских новые нравы местного общества: на
смену доверительным отношениям пришла вдруг охота «насолить соседу».
«За последнее время замечается необыкновенное число доносов всякого
рода, – изумлялось в одном из мартовских номеров «Сибирское обозрение».
– Доносят из желания выдвинуться благонамеренностью, наконец, «от любви
к искусству».

Член городской управы Юзефович донёс губернатору о нелояльном к нему
отношении гласных думы и о якобы несправедливом исчислении срока его
службы. Губернатор поддержал Юзефовича, но управа не согласилась с
губернатором. И оппонировала, ссылаясь на его собственные разъяснения,
целый ряд разъяснений Сената, а кроме того, ещё на две статьи
Городового положения. 9 марта «вопрос о Юзефовиче» в очередной раз
разбирался на заседании городской думы.

«Юзефович достал из кармана и собирается доложить своё особое
мнение, – сообщал репортёр «Сибирского обозрения». – Однако гласный
Сивков спрашивает Юзефовича, проведено ли его особое мнение через
управу. «Нет», – был ответ. «Тогда с чего же мы его станем слушать?»
Тем не менее Юзефович покушается читать своё мнение. Гласные Гейнсдорф
и Раевский высказывают возмущение. Голова: «Кто желает слушать
отдельное мнение Юзефовича – прошу встать». Никто не встал. Юзефович и
после этого пытается что-то доказывать.

Неизвестно, сколько б это всё продолжалось, когда бы в зале не оказался незваный гость, коммерсант Пиштов:

– Господа, имею честь уведомить, что в настоящем строительном сезоне
я принимаю производство каменных работ. Для личных переговоров прошу
пожаловать в кухмистерскую «Портсмут». Имею артель опытных каменщиков.
Цены самые умеренные, погода прекрасная на дворе, а заказов всё нет как
нет. Надобно же подумать и о деле, господа!»

Решили мы, а делать – вам

На почве столичного послевоенного оптимизма проклюнулся и проект
всеобщего и обязательного начального образования. Министерство
народного просвещения разработало его спешно и, что самое странное, без
финансовой составляющей. Просто декларировалось, что школ должно быть
много, так много, что расстояние между школами не должно превышать 2-3
вёрст. Минимальное жалованье учителю назначалось в 30 рублей в месяц, и
это было единственным, что министерство брало на себя. Доплату
(совершенно необходимую), равно как и строительство, содержание школ,
министерство «демократично» перекладывало на органы местного
самоуправления. Причём на всё про всё давало не более десяти лет. Себе
же оставляло наблюдение и «в известном смысле контроль».

Ознакомившись с сим «прожектом», обычно сдержанная Зинаида
Григорьевна целую неделю язвила, а Михаил Ильич всякий раз добавлял,
что «эта глупость стоит в общем ряду законодательных несуразностей
последнего времени».

Надёжно ограждены

Да, всё далеко не соответствовало ожиданиям и надеждам
генерал-майора Хлыновского. Первая же статья положения о
Государственной Думе вступала в противоречие с Манифестом 17 октября. И
вообще: в этом положении не нашли ни малейшего выражения принципы
представительского правления. Положим, и сам Хлыновский – не сторонник
такого правления, но если уж власть даровала такой Манифест, то она
должна ему следовать!

Особенно неудачным находил Михаил Ильич устройство Государственного
совета: его выборные члены освобождались от всяких обязательств перед
своими избирателями, могли вовсе не участвовать в заседаниях и, вообще,
для законности решений достаточно было 1/3 всех членов Государственного
совета (!)

Мало того: никакие депутации не могли не только являться сюда, но
даже и обращаться с письмами-предложениями. Точно так же и члены
Государственной Думы высочайшим указом ограждались от своих
избирателей, и в присяге, которую принимали они, не было ни слова о
тех, кто, по сути, привёл их к власти: «Мы, нижепоименованные, обещаем
перед всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов
Государственной Думы по крайнему нашему разумению и силам, храня
верность его императорскому величеству государю императору и самодержцу
всероссийскому и памятуя лишь о благе и пользе России, в удостоверение
чего собственноручно подписуемся».

28 февраля из Японии возвратился в Иркутск начальник 6-й
Восточно-Сибирской стрелковой дивизии, руководивший эвакуацией наших
пленных из Японии. Перед отправкой далее, в Петербург, он провёл у
Хлыновских вечер, немало позабавив и удивив Зинаиду Григорьевну. Но в
кабинете Михаила Ильича был, напротив, задумчив и с грустью поведал
хозяину, что везёт государыне Александре Фёдоровне подарок от японской
императрицы, очень многозначительный: 15 ящиков искусственных рук и ног.

Сближение как спасение

[dme:cats/]С некоторых пор у обоих супругов Хлыновских появилось непривычное
ощущение зыбкости. И сначала они это скрывали друг от друга, но потом
«рассекретились» – и неожиданно, по-другому, чем прежде, сблизились.
Михаил Ильич больше не оставлял служебных неприятностей за порогом, а,
напротив, говорил с женой как с приятелем и всё более удивлялся, как
толково она всё раскладывает по полочкам. От такой сортировки
неприятности совершенно теряли масштаб, и это открытие так обрадовало
Михаила Ильича, что прежний, забытый молодой аппетит, независимый от
обстоятельств, вернулся к нему.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов
историко-культурного наследия, краеведческой работы и библиографии
областной библиотеки имени И.И. Молчанова-Сибирского.