– Я-то прожила – не прожила. Промучилась. Нас в семье было шесть детей – пять сестёр и братик. Когда началась война, мы были в селе Газимуро-Завод в Читинской области. Мне исполнилось 14 лет, но я уже не считалась ребёнком. Не знала, что такое «куклы» и «гулять». Всё доставалось мне – и стирать, и убирать, ходить за коровами и свиньями. Да картошки садили чуть ли не гектар. В колхозе были свои лентяи, так вот они считали нас богатыми, а мы просто день и ночь работали. Никто не помогал. Но в городе ещё страшнее было: там вообще пачками умирали, а в деревне хоть от земли питались.

Саша Пинюгина была второй в семье. Пока её младшие сестры продолжали учиться, она бросила после седьмого класса школу и стала работать наравне со взрослыми. Её отец был конюхом, «неграмотный, расписаться не мог, только первые буковки своей фамилии ставил. Учиться ему было некогда, спал по три часа, ходил за лошадьми в колхозе». «Папе исполнилось тогда 50 лет, но его тоже отправили на фронт. Мать лежала больная, с язвой желудка. Так мы и остались одни копаться в земле, – говорит Александра Павловна. – Посмотрите, какие у меня руки».

Работать в войну приходилось там, где прикажут. Александре Пинюгиной выпало даже сесть за руль комбайна.

– За это никто не платил, даже не знали, что такое деньги. На работу шли голодные, со слезами и песнями, обратно – тоже. Хотя и тяжело, а танцы и песни под гармошку были. «Мою Катюшу» пели. Но всё равно веселее жили, чем сейчас. Как приползали обратно домой, занимались картошкой. Хлеба-то не давали. Мы его пять лет не видели. Как-то раз кричу, мама, ведь у нас картошки не хватит. А она отвечает, мол, ты мне на душу не плюй, будем растягивать. Так утром вставали, топили печку, закатывали картошку к огоньку, она зажаривалась – мы и ели. Питались ещё травой, баландой да зёрнышками: возьмёшь горсть пшеницы в рот, поешь – вот и всё. Выкапывали мангалки, такие белые иголочки и корешки в земле.

Голод и холод чаще всего вспоминаются Александре Павловне с военного времени. К зиме её сёстры оказались «почти голыми», так и ходили на работу. По двору до туалета ребятишки вообще бегали босиком по снегу. Все вместе спали на полу на войлочной подстилке, укрывшись одной тряпкой. У Александры Павловны потом и ангина случалась, зато сама «закалённая получилась, стальная».

– Знаете, что такое Забайкалье? Холод там не как в Иркутске. Такой резкий, что не расскажешь. Шёл 1944 год, мне было 17 лет, когда меня задержали за то, что не вышла на работу: нам зимой из дому не в чем было выйти. Посадили в тюрьму и дали один длинный сапог, другой – совсем короткий. Оба мне велики оказались: я и сейчас ростом метр с шапкой, а тогда вообще худеньким ребёнком была. Потом нас увезли как заключённых на грузовых машинах на исправительные работы в каменоломню. Там горы, а я в этих лохмотьях в страшный мороз пробыла четыре месяца. Потом отец чирки какие-то сшил, тряпки намотал. Так и ходила.

К концу войны Александру Пинюгину отправили на работу в госпиталь.

– Там я была уборщицей и посудницей. Раненых мы кормили перловкой и овсянкой. Им по кусочку хлеба давали. У нас-то вообще никакого пайка не было. Раненых разложили по всему курорту Ямкуну. Сюда же, на курорт, мы на танцы ходили. Сколько там собралось пограничников-красавцев! Среди них парень один был. Любил меня страшно. Помню, когда объявили по радио, что война кончилась, он плакал навзрыд. Сколько было радости, ведь на смерть-то уже тогда насмотрелись. У меня свекровь со Смоленска. Она была свидетелем, как в машины затолкали воспитанников местного детдома. А немецкие самолёты летят, гудят, бомбят. Дети из машины вылетают – у кого голова отлетела, у кого – рука. К нам с фронта люди без ног возвращались. А раненые ещё потом годами в госпиталях лежали. Но всё же через некоторое время мы потихоньку одыбали. Как война кончилась, нам фильм «Зоя» про Зою Космодемьянскую привезли. Мы его первыми в деревне посмотрели, а то ведь до того ни кино, ни театра не видели.

А потом я удрала. Мне учиться хотелось, хотелось что-нибудь надеть. Знаете ведь, что такое 17–18 лет. У меня одно платьишко, рубашонка да какие-то штамушки, что сумела собрать мать. Нас ведь ни одеть, ни обуть было. Натянула я на себя ситцевое платье и поехала в Иркутск. Там в институте у меня уже училась старшая сестра. Я же пошла в техникум лёгкой промышленности, перебивалась всяко разно, выучилась на швею. После осталась в Иркутске. Работала в ателье, на трикотажной фабрике, в столовых и даже на стройке. Крутиться надо было, потому что долгое время не было квартиры. Так всю жизнь проработала. Всё умею сама делать. Но мне уже 83 года. Возраст берёт своё.

Несколько лет назад она осталась одна: сёстры и брат умерли, погиб сын. Сейчас, говорит, приходится за собой самостоятельно ухаживать: «Но я и некоторым шестидесятилетним ещё фору дам. У меня до сих пор дома ни пылины, ни сорины. Мы закалённые и работать привыкли».