Начало войны для Нины Михайловны Садовской – это спешная эвакуация с родины.

– Кто мог – бежал, кто не мог – погибал. Нас тогда у родителей трое было: я, старшая сестра Надя и младшая Зина. Мы жили в селе Бирюки Витебской области. Мама меня схватила, отец Зинку и Надю – и все бегом на вокзал. Там в товарняки грузили людей и отправляли в Россию за Урал, где не было бомбёжек. Мой папа был плотником, он рубанок и ещё какие-то инструменты кинул в мешок, а больше ничего из хозяйства мы и не взяли. Какое там хозяйство, лишь бы все в куче были.

Семью Нины Михайловны высадили в Красноярском крае, на станции Тянская.

– Там поселили в маленькой квартирке, отец устроился путевым обходчиком, мама стала вести хозяйство. Местные жители нам очень помогали, принимали с душой. Жалели, давали какие-то вещи, одежду.

В 1942 году Нина Михайловна переехала в Иркутск и устроилась работать фактурщиком на хлебозавод, параллельно поступив в городскую юридическую школу.

– Первым делом, как приехала, стала отучаться от своего говора, – со смехом признаётся она. – Я же белоруска, по-своему болтала: «Я табе», да «я сябе», «ты чяго, за чё бьёшься?» Очень стеснялась этого. Но помаленьку отвыкла.

О военных буднях в тылу вспоминает неохотно и коротко: «Тяжело было. И кушать постоянно хотелось». «Нам выдавали по карточкам по 400 граммов хлеба, – вспоминает она. – Вот на лекции в школе сидишь и щиплешь эту буханку. Зато, когда нас на-правляли в деревни – полоть и копать картошку, снопы вязать, то оттуда всегда давали что-нибудь с собой. Бывало, и по мешку картошки каждому. В тылу всё лучше, чем на фронте».

В Белоруссию Нина Михайловна ездила только однажды.

– Наши родственники: папины родители, мамина сестра с детьми и зятем не успели бежать. Как мы позже узнали, они ушли в партизаны. Но их односельчанин попал в плен и под пытками указал место нахождения отряда. Расстреляли всех, но мамин зять и моя двоюродная сестра Зоя попали, падая, под трупы и остались живы. После войны мы с мамой приехали на родину. От сёл мало что осталось: наша деревня полностью сожжена, идёшь по ней: через два-три метра – братская могила. Больше не стали возвращаться, так в Сибири и прижились.

Белорусская сибирячка

Юршколу Нина Садовская окончила в 1944 году.

– Прошла два месяца практики в улан-удэнском Верховном суде, и 24 октября меня отправили работать под Кяхту, в посёлок Закаменск. Без опыта, без наставников. Помню, вышла я в процесс: голос дрожит, ноги подкашиваются, думаю, с чего начинать? Так переживала, что у подсудимого несколько раз переспросила, точно ли он признаёт себя виновным. Потом уже более-менее настрополилась. Но если выносила обвинительный приговор, то объясняла преступнику свои доводы. Нынешние областные судьи этого почти никогда не делают. Как-то я судила женщину, которая несколько раз подряд попадала в лагерь за кражи. Только освободится – снова привлекается, и так без конца. Я ей говорю: «Ну зачем вы так себя ведёте, неужели вам не хочется иметь семью, работу, свободу?» А она отвечает: «Не хочется. Жить и работать мне негде. А в лагере есть, где поспать, что поесть, с кем погулять». Пришлось её признавать рецидивистом.

Недавняя выпускница юршколы занималась делами всех категорий: судила и хулиганов, и воров, и людей, попавшихся на вольном анекдоте, и разводящихся супругов.

– Сколько ссор в процессах разводов я повидала! Больше всего ругались из-за раздела имущества. Однажды бывшие муж и жена даже ковёр разделили пополам. Но случалось наоборот: люди выскажут друг другу претензии и мирятся прямо в зале заседаний.

Народные судьи в те годы работали на одной территории, максимум, три года, после чего переводились в другое место. Нина Михайловна Садовская после Закаменска побывала судьёй в Слюдянке, в посёлке Анга, в Оёке, в Иркутске. Из Иркутско-сельского суда ушла в 1976 году на пенсию.

– В Слюдянку я приехала уже замужняя и с годовалой дочкой – вышла за офицера из воинской части, остановившейся после войны в Закаменске. Сейчас дочке 62 года, она преподаватель международного факультета в ИрГТУ.

Нина Садовская, сама родом из белорусской деревни, в сибирских сёлах чувствовала себя на месте. Вела хозяйство дома, была уполномоченной в колхозах.

– Однажды отправили меня на уборку полей. А техника в то время была плохая: комбайн только круг пройдёт, тут же ломается. В очередной раз машина встала – комбайнёр полез ремонтировать, ну и я туда же – помогать. А он говорит: «Нина Михайловна, уйди, я материться буду, мне так легче работать!»

На время работы молодой судьи в Слюдянке пришёлся указ правительства от июня 1947 года «Об усилении уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», объявивший: «вор хуже, чем враг». «Никаких поблажек! – вспоминает Нина Михайловна. –  Если применишь к вору наказание меньше низшего предела, то большого труда стоило объяснить причину такого решения».

– Я жалости не имела к тем людям, которые не собирались раскаиваться. Но были преступники, которых я оправдывала, относясь к ним в первую очередь по-человечески. Помню, в  послевоенное время в Слюдянке было очень плохо с питанием. И одну женщину, мать троих детей, привлекли к ответственности за то, что, работая на Култукском мясокомбинате, она утащила полкилограмма свиного жира. Её привели ко мне в арестантский день, тут же заскочили ребятишки, кричат «Мама!», плачут… Когда мы советовались с адвокатом и прокурором, я говорю: «Ребята, какая будет польза, если мы посадим эту женщину? Она работать не сможет, детей нужно будет в детские учреждения передавать». И мы решили применить условную меру наказания. Но сколько же я тогда имела неприятностей  со стороны райкома! Обвинили в либеральности, чуть ли не во взятке. На меня поступила жалоба, но областной суд принял мою сторону. Не было целесообразности человека сажать.

Но легко отделаться людям удавалось далеко не всегда. Было огромное количество осуждённых за какой-нибудь анекдот или неосторожное высказывание. Тут наказывали строго. Стукачей тогда тоже было достаточно.

Самой Нине Михайловне попадало за чрезмерное рвение к работе даже от мужа.

– Однажды, когда я работала в Оёке, мне поручили ехать уполномоченной на ферму, находящуюся в трёх-четырёх километрах от деревни. А транспорта в нашем суде, кроме лошадей, не было. Я попросила конюха запрячь лошадь и решила съездить одна, чтобы его не мотать. Но пока была на вечерней дойке – а там мне нужно было обязательно присутствовать, чтобы потом отчитываться о результатах, – ребятишки обрезали супонь в упряжке. Я выезжала в полночь, половину расстояния проехала – и тут лошадь распряглась. А запрягать-то я не умею. Вокруг ночь, ничего не видно, я думаю, что же делать? Лошадь или телегу оставить – потом не рассчитаешься. Стою, горюю. Но тут вдалеке машинные фары показались – кто-то в село возвращался. А в районах же все друг друга знают. Вот подъехал парень, мы с ним нашли пояс, верёвочки какие-то, всё навязали и запрягли лошадь. Домой я приехала в час ночи, ребятишки – их у меня уже двое было, – спят, а муж на меня кричит: «А-а-а, тебе больше всех надо!» Я говорю, и правда, мне надо.