Отказники

В Воскресенское училище, для которого был отстроен прекрасный особняк на Амурской (Ленина, – авт.), Костю Лепендина попытались определить ещё в 1903 году. Но места тогда не хватило, и, сказать правду, сначала никто из-за этого не расстроился, ведь учителя обещали «непременно взять на следующий год». В январе же 1904-го началась война, город заполонили солдаты и отстоять здание училища от постоя городской думе не удалось. Школьников досрочно распустили на каникулы, а к началу нового учебного года сняли небольшой дом, в котором одновременно могли заниматься только 25 человек, поэтому младшие и средние классы обучались через день. Новых учеников и вовсе набирать перестали, так что все четыреста заявлений, поданных в 1904 году, «остались без удовлетворения». После заключения мира у Лепендиных появилась маленькая надежда, но прошёл месяц, другой, а запасных всё не переводили из школьного здания…

По иронии именно на этот, 1905 год пришёлся столетний юбилей Воскресенского училища. Готовились к нему давно, поднимали исторический материал, показывали, как из маленькой группы всего лишь в 52 человека, ютившейся в местной гимназии, выросло большое учебное заведение, солидно расположившееся в двухэтажном каменном здании. И вот теперь, словно бы в насмешку, приходилось встречать юбилей в чужих стенах и лишь с 38 учениками.

Дума, раздражённая собственным бессилием, постановила перенести юбилейные торжества. Кстати, это раздражение – вольно или невольно – помогло многочисленным иркутским стипендиатам, обучающимся в Казанском, Томском университетах, на Петербургских женских курсах и пр. Дело в том, что после кровавого воскресенья 9 января 1905 года многие учебные заведения закрылись и городская благотворительная комиссия, ведавшая стипендиями, задумалась, надо ли высылать деньги студентам. Сомнения комиссии разделила городская управа, считавшая, что если и высылать, то не студентам, а ректорам, и с условием выдачи только с начала занятий. Предложение вынесли на заседание думы, вот тут-то гласные и получили шанс реабилитироваться перед учащейся молодёжью. И они этим шансом воспользовались, решительно постановив «выслать деньги немедленно».

В обход «монопольки»

Постояв у училища, Костя Лепендин по обыкновению начинал слоняться по улицам. Ведь без брата дома ему было скучно: отец, если работал, уходил очень рано, а когда оказывался «без надобности», вспоминал про приятелей, возвращался под утро, а поднимался за полдень, молчаливый и злой. Ещё дома были три младшие сестры, с которыми надо было «водиться», а Костя не хотел и при первой возможности сбегал. Впрочем, мать и сама отпускала его: в этот год она не работала ни на базаре, ни в прачечной, а сидела дома, приторговывая вином. В эту пору ещё действовала казённая монополия, но ни акцизным, ни полицейским чиновникам было не до надзора, и обыватели этим пользовались, особенно женщины, обременённые детьми и не очень удачливыми мужьями.

Как только по лавкам развозилось вино, оно тотчас же раскупалось, и начиналась перепродажа. Елена Григорьевна Лепендина обнаружила «лёгкую на торговлю руку», но стыдилась грешного дела и пыталась скрыть его от сыновей. Сегодня, проводив их обоих до ворот, она молча перекрестила их, и Костя понял, что раньше двух пополудни можно не возвращаться.

От училища он побрёл совершенно бесцельно, но всё равно оказался на любимой своей Арсенальской площади. За лавкой Жернакова слышались оживлённые голоса, и, свернув за угол, Костя увидел знакомого цыгана, азартно нахваливавшего «ясновельможному пану» больного мерина Серко. Спустя полчаса поляк, польстившийся на дешевизну, уже ехал в полупустой телеге. А Костя, получивший от цыгана пятак, бежал следом. Недалеко от второй полицейской части конь упал – и Костя стремглав помчался на Арсенальскую, чтобы предупредить цыгана и получить второй пятак. Правда, на этот раз денежка, описав круг возле мокрого носа Кости, вернулась к хозяину.  Цыган засмеялся, но предложил прокатиться до Сенного базара. Конечно, Костик согласился – знал, что ехать они будут быстро, задирая прохожих и ловко объезжая красивые экипажи. Кроме того, на Сенном разыгрывались уморительнейшие сцены.

Сена в этот день было много, но за воз в 12 пудов, до военного времени стоивший семь рублей, запрашивали не менее десяти. Для цыгана, только что сбывшего непригодного для работы коня, это были не деньги, однако просто взять да купить ему было не в масть. Переходя от воза к возу, он цокал, щёлкал длинными пальцами и картинно обращался к Костику: «Говорят, ворует цыган, говорят, мошенничает, а как мне не воровать, когда всё, что я взял у поляка, заберёт за сено бурят. Да и сено-то, сено-то – одна гниль!».

Хозяин воза возмущённо поднялся, но что было дальше, Костик уже не узнал, потому что объявились приятели – Ванька маленький и Ванька большой. Да, плакал, кажется, заработанный пятачок, но, с другой стороны, как приятно угостить их сметанными калачиками и почувствовать себя взрослым!

Потом они ещё долго сидели на жёрдочке перед лавкой, разглядывали прохожих и смеялись над бабой, размахивавшей руками: «Цены, цены-то нынче стоят – прости Господи! Разве ж это лавка? Нет, это не лавка, а сущая теребиловка и грабиловка!».

Война кончилась, а «положение» осталось

Побрели к Мелочному базару, и Ванька-младший предложил стянуть рыбный пирог, припасённый торговкой к обеду. Костик заколебался, потому что увидел городового; но пирог был так близко и дух от него шёл такой, что Костя не удержался, схватил свёрток и, нырнув в другой ряд, вынырнул уже только на Толкучей, где в укромном месте поджидали приятели. Ванька-младший трясся – то ли от удовольствия, то ли от холода, то ли страха. На всякий случай Костя успокоил его:

– Здесь стянуть не опасно, даже ежели и словит кто. Другое дело – у железной дороги. Там спрос короткий, потому как «чугунка» сама на военном положении, – он солидно выдержал паузу.

– Да война-то ишо в августе кончилась! – изумился Ванька-старший.

– Война кончилась, а положение осталось! Мне цыган говорил, – подвёл черту Константин. Потому что и пирог уже был окончательно съеден, и вообще пришло время показаться домой. Ванькам было жаль расставаться с ним: страсть как хотелось попасть на «чугунку», которая «на положении».

Более полутора лет иркутяне страдали от того, что дорогу подчинили военному ведомству и на каждый вагон с товарами первой необходимости требовался специальный наряд из Томска, от заведующего передвижением войск. В августе 1905-го вместе с известием о мирных переговорах пришла надежда, что все узлы на затоваренных станциях наконец-то развяжут, но… Как раз в эту пору начали поговаривать о забастовках железнодорожников, и действительно: билеты на запад продавались теперь лишь до станции Клюквенная (где-то между Красноярском и Канском), и ответственность за дальнейшее следование дорога на себя не брала. На станции Иркутск исчезло расписание и начальник просто вывешивал сообщения о ближайших поездах. Фронтовики, возвращавшиеся с востока, застряв на какой-нибудь станции, грозились отцеплять паровозы от «гражданских» поездов.

«Подчинить названную дорогу во всех отношениях»

В разгар таких стычек и выехал из Маньчжурии начальник военных сообщений тыла российской армии. Всю дорогу он расспрашивал железнодорожников, особенно низших агентов, стрелочников и составителей поездов. Просил потерпеть, обещал скорые перемены и при этом держался так уверенно, что за ним ощущалась серьёзная сила. Добравшись до Иркутска, он подготовил приказ, по-военному безапелляционный, но при этом чрезвычайно эмоциональный. Такой приказ должен был бы смутить высоких чинов, но начальник военных сообщений Генерального штаба полковник Захаров подписал его сразу и без поправок.

В «Иркутских губернских ведомостях», получив приказ для опубликования, так и ахнули, прочитав: «Вследствие происшедших на Забайкальской дороге забастовок и прекращения на ней телеграфного действия и железнодорожного движения, признав необходимым подчинить себе названную дорогу во всех отношениях, повелеваю на основании статьи двенадцатой приложения 1 «Положения о полевом управлении войск в военное время» главному начальнику тыла привести в исполнение это повеление».

Редактор наведался в губернское управление, но там лишь подтвердили, что приказу велено дать самый скорый ход. Позже, когда тираж номера был уже отпечатан, в редакции перечитали приказ и под его жёстким «верхом» разглядели «бархатную подкладку».

Приказ «с подкладкой»

«Организация беспорядков, забастовок и прекращение движения понудят меня принять все меры к поддержанию порядка и непрерывности движения во что бы то ни стало, –  заявлял военачальник, но тут же и оговаривался: – Считаю долгом объявить, что существующий на дороге порядок службы не будет мною изменён, пока движение будет правильно». «Насколько недопустимы посторонние влияния, настолько же я готов идти навстречу улучшению быта служащих, мастеровых и рабочих. Все полученные мной при проезде по линии заявления и прошения рассматриваются. При этом должен отметить, что отношение администрации дороги к нуждам младших служащих оставляет желать многого».

Была в этом приказе и просто просьба войти в положение, подумать, как беспорядки на дороге скажутся на согражданах: «Прекращение движения отражается прежде всего на нашей армии, находящейся в Маньчжурии, несвоевременностью снабжения её тёплой одеждой и продовольствием. Прекращено получение известий и правильность обратной в Россию перевозки пробывших около двух лет вдали от семей войск. Это обстоятельство тем более важно, что нарушение срока вывода войск из Маньчжурии, установленное договором с Японией, может вызвать международные осложнения. Обращаюсь к служащим, мастеровым и рабочим Забайкальской дороги с просьбой помочь мне сделать движение непрерывным и правильным. Надо всегда помнить о той громадной нравственной ответственности, которая лежит на каждом из нас перед миллионной армией в Маньчжурии и многими миллионами их семейств и близких в России. Ума и знаний для исполнения порученного дела у всех достаточно, необходимо лишь во взаимных отношениях побольше сердца и меньше формальности и бумаги».

Столь трогательная концовка сурового в своей сути приказа стремительно распространилась по линии, сразу ослабив позиции агитаторов-революционеров. Произведённый эффект закрепил и гражданский начальник Забайкальской дороги, объявив, что «с соизволения его Императорского величества будут приняты решительные и безотлагательные меры к улучшению быта низших служащих дороги. Вместе с сим господин министр путей сообщения приказал объявить, что если в понедельник, 24 октября, или через сутки после получения этой телеграммы они станут на работу и нормальное течение на дороге восстановится, то поступки, вызвавшие замешательство на дороге, преследоваться не будут и жалование будет уплачено. Для уплаты жалованья будет послан экстренный платёжный поезд, но не ранее, чем будет известно, что все рабочие начали работы».

12 ноября в «Иркутских губернских ведомостях» появилась заметка «Квартиры железнодорожников»: «В последние железнодорожные забастовки стрелочники, младшие составители поездов, сцепщики и телеграфисты предъявили требования, чтобы им были даны квартиры. Рассмотрев этот вопрос, министерство путей сообщения для достижения однородности в правах признало необходимым дополнить список служащих, имеющих право на квартиру натурою. А также ходатайствовать о выделении ссуд на частное домостроительство всем категориям служащих».

30 октября со станции Клюквенная пришла успокоительная теле-грамма: все поезда отправляются на восток и на запад по расписанию. И министерство путей сообщения торжественно заявило, что «на всех русских железных дорогах забастовки окончились». В самом деле: с первых чисел ноября иркутяне начали получать свежие номера столичных газет. Вскоре вся перевозка гражданских грузов возвратилась в ведение министра путей сообщения, более того – застрявшие гражданские грузы получили право преимущественной отправки, вплоть до 15 декабря.

Работа над ошибками

Но внутри министерства было далеко не спокойно. «Усиленное движение военного времени открыло, что действующие правила перевозки не отвечают современным условиям», – говорилось в одной из служебных записок. Прямо назывались все чиновные недогляды и недочёты, предлагались превентивные меры, способные уберечь от забастовок в будущем. Эти меры подробно обсудили на съезде представителей всех русских железных дорог, открывшемся 27 октября.

Вслед за железнодорожниками критически осмотрели себя и некоторые представители духовенства. Корреспондент «Иркутских губернских ведомостей», попав на съезд Иркутской епархии, с изумлением законспектировал: «Жизнь идёт быстро вперёд, выдвигает всё новые и новые запросы и предъявляет всё большие и большие требования. В частности, от православного духовенства она требует известной умственной высоты, побуждает его к самоусовершенствованию и самообразованию, требует обновления пастырской деятельности и связи пастырей с пасомыми. А между тем духовенство завалено массой всякой письменной работы. Оно обязано вести метрические, обыскные и приходо-расходные книги, исповедные росписи, журнал богослужебный, входящий и исходящий, венчиковую тетрадь, летопись, клировую ведомость, доставлять сведения по воинской повинности. Наше духовенство, особенно больших приходов, обращается в чиновничество. Обсудив этот вопрос, съезд постановил просить его высокопреосвященство войти в Святейший Синод с ходатайством».

В день съезда священнослужителей у Лепендиных были именины. И по этому случаю в рыбных рядах присмотрели отличную щуку. Торговец завернул её в старый номер «Иркутских губернских ведомостей», и вечером старший из сыновей, Василий, разгладив газетный лист, прочитал: «В воскресенье, 2 октября, в залах Общественного собрания детский праздник в двух отделениях… Игры, шарады, басни в лицах… спектакль… танцы… два оркестра музыки…».

– Ты чего разнюнился? – удивился пьяненький Лепендин-отец, давая Костику лёгкий подзатыльник.

Автор благодарит за предоставленный материал сотрудников отделов историко-культурного наследия, краеведческой литературы и библиографии областной библиотеки имени Молчанова-Сибирского.