Дальше – курсы радистов. Сначала училась, потом преподавала. После того как выполнила норму радиста первого класса, попала на службу в Монголию. «Я несколько раз писала рапорт о переводе на фронт. Мечта сбылась в начале 1943-го. Попала в только что сформированный корпус. Меня и ещё двух девушек (как выяснилось, был такой персональный список радисток первого класса из трёх фамилий) посадили за связь с Москвой и за связь с передовой. Работали мы за 100 километров от линии фронта», – вспоминает она. А ей хотелось настоящей войны. И на передовой Тамара Ивановна всё-таки оказалась. Правда, сама очень неохотно рассказывает о случае, который заставил командование отпустить ценную радистку, даже стесняется этого.

– Был у нас командир взвода, которого мы ещё в глаза не успели выучить, однажды он сел напротив меня и начал говорить в духе «вот, приезжают всякие блатные», – рассказывает Тамара Яхно. – Меня это так обидело, что не сдержалась, и так как был в руках тяжёлый, литой такой, в виде груши, микрофон, я его им и приложила. Да так сильно ударила, что он упал. Утром не успела смениться, меня сразу в штаб, на самолёт – и на передовую. Чтобы всё это дело замять.

– Чем всё это могло для вас закончиться?

– Если бы до особистов дошло, могли бы в штрафбат отправить, а могли и расстрелять, показательные расстрелы иногда устраивали… Но со мной всё обошлось. На передовой я приняла радиостанцию наведения. Работали с лётчиками девятой гвардейской дивизии. Наши летали на американских «кобрах». Дивизией командовал Александр Покрышкин. Получив трижды Героя Советского Союза, он стал настоящей легендой.

Станция была на колёсах. Команда автомашины – семеро человек: начальник радио-станции, две девочки радистки, механик, шофёр и начальник оперативной группы. Он и был среди нас единственный офицер, лейтенант. Накануне войны окончил Ленинград-скую консерваторию по классу фортепиано. С этой радиостанцией прошли Украину, Молдавию, Румынию. Потом нас перебросили на Первый украинский. Мы попали в Польшу, под город Сандомир. Там долго стояли. А когда наши пошли на Варшаву, я была уже в госпитале.

– Как это произошло?

– За неделю в госпиталь угодил наш шофёр Захар. Я забрасывала антенну, он встал на колено, чтобы меня подсадить, и его снайпер прошил. Сутки прожил. Все стали говорить: не надо туда возвращаться, плохая примета. Но я, конечно, не могла пойти в штаб и отказаться от задания, мол, плохая примета. После смерти Захара минула неделя. Шли очень тяжёлые бои под Сандомиром. Помню, воронки были такие – двухэтажный дом поместился бы. Мы старались не ездить внутри машины. И в тот раз ехали на крыле. Где-то снаряд близко разорвался, меня сбросило с машины и засыпало. Когда в себя пришла, оказалась в том же госпитале и почти на том же месте, где Захар умирал. Это была громаднейшая палата. Нары расстелили из чего могли: где шкафы, где шифоньеры. Я в углу лежу, знаю, что в палате человек 50–60, а тут такая тишина. Думаю, может, снится мне всё? В общем, у меня и слух, и зрение – всё полетело. Это была тяжёлая контузия. Меня сначала во Львов отправили подлечиться, потом домой, в отпуск до 10 мая. Дома было так плохо, что снова попала в госпиталь. Демобилизовали меня по чистой. Выписалась из госпиталя. Иду по городу по центральной улице, все меня обгоняют – и старые, и малые. Вот какая первая прогулка. На этом моя война закончилась.

– Вы часто переживали потрясение от увиденного на фронте?

– Первый раз это в Румынии было. Мы меняли позицию и ехали с рассветом по дороге мимо холмов. Хотим к обочине приткнуться, часовой нас заворачивает: «нельзя». И так один раз, другой. И когда всё-таки остановились и освоились, оказалось, что это не холмы, а горы трупов лежали. Баграми эти горы растаскивали, сортировали. Причём многие убитые были в гражданской одежде. Тех, кого на Украине после освобождения призывали, обмундированием не обеспечивали. Не менее сильное впечатление был Майданек… Целый корпус, забитый детской одеждой. А в остальном – на войне как на войне.

Хотя, наверно, смешно сейчас об этом говорить… Но до того, как я попала на передовую, мне как-то везло: не приходилось слышать, как команды матом подают. А тут, помню, иду к нашей машине в сопровождении лётчика. Девчонка из миски что-то выбрасывает и попадает на водителя. Это был Захар (самый старший из нас, ему 32 года было). Он встал прибоченившись и выдал ей очередь матов. Меня это так потрясло, думала, с ног свалюсь, говорю лётчику: надо выручать девчонку. Тот меня остановил: не спешите, мол, посмотрите, что сейчас будет. А девчонка руки в боки и ответную очередь.

– Были дни, часы, в которые вы чувствовали себя женщиной?

– Помню, однажды на танцах даже была в штабе, когда нам присвоили звание гвардейской. В первый раз за два года надела юбку и не знала, как её на себе удержать. Понятно, что на передовой совсем другая форма одежды. Было дело, май на дворе, а нам не привезли летнюю одежду. Ходили в ватных штанах. Шапка на голове, потому что на голове… кошмар один. Мы ведь воевали на два фронта – с фашистами и с насекомыми. И куда бы ни приезжали, начинали мыть, стирать. Нас спасало то, что у нас в распоряжении всегда был авиационный бензин. Движок (он обеспечивал питанием станцию), который мы возили на прицепе за своим «шевроле», работал только на нём. Мы отливали полведра бензина и вымачивали в нём своё бельё. Постоянно почёсывались… В общем, передовая уничтожала в нас женщин: ты постоянно в таком виде, что от женщины одно название. Хотя на фронте и влюблялись, и замуж выходили… Меня сдерживало от отношений то, что приходилось командовать мужиками, всё время на виду. Нельзя было оступиться.

– Врачи не зафиксировали синдрома Великой Отечественной войны. Что позволяло людям, пережившим такую жуткую войну, после Победы оставаться людьми?

– Думаю, сравнивать чеченскую и афганскую войну с Великой Отечественной сложно. Тут ведь важно, кто за что воевал. И мы знали за что. Сейчас кто-то, наверно, не поймёт, если я скажу, что те, кого в военкомате забраковали, сидели и плакали. Сейчас иногда плачут, когда призывают. Просто другое было время. И когда мы вернулись, мы вернулись в совершенно разрушенные города. Даже в Сибири был голод, холод. Основная форма одежды – телогрейка. Когда в президиуме областного совета ветеранов была, мне доводилось встречаться с парнями, служившими в Афганистане и Чечне. Сложно с ними было. Изувеченными они возвращались в другой, благополучный мир. Мы же вернулись к таким же бедолагам, как сами.

Уже после Победы Тамаре Яхно дали инвалидность второй группы. О возвращении в Казань речи быть не могло. Устроиться на работу по полученной на войне специальности не представлялось возможным. «Какой из меня радист! Только дождь, или ветер, или какие-то изменения в погоде – я вообще ничего не слышу, – вспоминает Тамара Ивановна. – Мне посчастливилось, взяли меня на работу в «Динамо» тренером по гимнастике. Я до войны выступала на соревнованиях в Москве, в цирке год проработала. Потом пригласили в физкультурный техникум преподавать. Позже заочно окончила Ленинградский физкультурный институт. Я восстановилась только благодаря своей профессии». Уйдя на пенсию, она открыла первую для пожилых людей группу здоровья. Разработала свой комплекс упражнений. До 87 лет продолжала тренировать. И только в прошлом году решила оставить работу: «Для меня, много лет страдающей хронической бессонницей, стало сложно вставать в шесть утра».