— Как вы оказались в Иркутске?

Можно сказать, волею судьбы: год назад
мы встретились с Анатолием Андреевичем Стрельцовым и
договорились о постановке в театре спектакля «Эдип-царь»
Софокла. Я приехал в качестве приглашенного режиссера,
поставил этот спектакль, и мы договорились, что сразу
же после него я буду ставить второй спектакль — «Город
и самолет» Минору Бэцуяку. После этих двух работ я получил
предложение стать главным режиссером и с радостью и
благодарностью это предложение принял. Первая моя постановка
в этом качестве — Тикомацу Модзаэмон «Самоубийство
влюбленных на острове небесных сетей». Параллельно с
этой работой был начат подготовительный период к спектаклю
«Исход», так что можно сказать, что работа над «Исходом»
шла шесть месяцев (с начала сентября — подготовительный
период и с декабря — ежедневные репетиции).

Это спектакль по четырем книгам Библии: «Исход», «Левит»,
«Числа» и «Второзаконие». Костюмы, сценография, музыкальное
оформление также сделаны мной.

— У вас был моноспектакль «Исход». Эти две работы как-то
связаны?

— Только текстом. Они не похожи друг на друга,
как один человек не похож на другого. Новая работа
ни в коем случае не являлась переносом того спектакля
в другое пространство, она абсолютно самостоятельна.
Спектакль сочинялся со всеми семью его участниками,
и работа шла очень плодотворно и интересно.

— В каждом спектакле вы берете на себя что-то помимо
режиссуры (костюмы, сценографию, музыкальное оформление),
потому что надеетесь больше на себя?

— Так как все работы, которые я делаю,
являются моей давней мечтой, то они внутри меня уже
существуют в цельности. Я ощущаю все компоненты этих
спектаклей, поэтому мне кажется проще и вернее организовать
пространство, подобрать музыку самому. В остальных спектаклях
мы работаем с Александром Плинтом и Галиной Пантелеевой.

— Минимализм в сценографии является одной из характерных
черт всех ваших работ. Чем это объяснить?

— Материал, о котором мы говорим, небытовой, метафорический,
вневременной, поэтому насыщать пространство бытовыми
деталями и большим количеством предметов было бы неверно.
Многое возникает от воображения артиста, то есть от
его веры у зрителя должно возникать ощущение, что это
в данный момент действительно есть на сцене. «Город
и самолет» Минору Бэцуяку в достаточной степени насыщен
и оформлением, и реквизитом, там требовалось такое.
«Исход» предельно аскетичен,
там нет вообще ничего, поскольку эта история о едином
и незримом Боге. Она создается только видениями присутствующих
на игровой площадке. Если бы мы все это оснащали реквизитом,
сменной декорацией, это была бы Библия в картинках,
вариант рассказа для людей, которые впервые с этим сталкиваются.
Так как к нам приходят взрослые люди, я думаю, нет нужны
знакомить их с первым изобразительным рядом, который
они уже видели и сами могут представить. Для нас интерес
заключался в опыте постижения библейских текстов через
драматический театр.

— То есть, если вы будете ставить бытовую пьесу, все
будет иначе?

— Бытовую в строгом смысле пьесу я не буду ставить. У
меня нет к этому тяги, и я не думаю, что это сейчас
нужно. В любом случае в пьесе, где жизнь выражается
средствами самой жизни, конечно, должны существовать
реальные предметы и реальный мир, но он должен быть
так отобран и скомпонован, чтобы метафорический срез
все-таки проступал. Есть высокие пьесы, которые диктуют
абсолютный гиперреализм, здесь должно быть все, до ложечки,
до чайничка, тогда это тоже становится поэзией, если
исходить из самой пьесы.

Но нечто среднестатистическое, некий джентльменский
набор, думаю, я на сцене не предъявлю.

Все, что находится на сцене, должно создавать мир автора
и помогать и артистам, и зрителям в этот мир проникать.

— Спектакль ставится для зрителя или существует как нечто
самоценное?

— Мне кажется, что проблема во многом надуманна, потому
что без зрителя театр не существует по определению:
есть играющий и есть наблюдающий за игрой. Но есть и
другой перегиб: мы часто считаем, что знаем, чего хочет
зритель. На самом деле, ему, может быть, нужно совсем
другое. Надо предоставлять весь спектр, а зритель сам
выберет то, что ему нужно. И все-таки, отталкиваясь
от реакции зрителя на наши спектакли, мы определяем,
что наиболее необходимо. Ни в коем случае нельзя становиться
в снобистскую позицию и заявлять, что мы будем заниматься
театром для узкого круга любителей и отворачиваться
от широкого зрителя, от того, что любят все. Я думаю
в верных пропорциях должно существовать все, чтобы не
было недостатка одного театра и перевеса другого.

— А что есть, по-вашему театр?

— Театр в массе своей становится похож на какой-то конгломерат
смежных зрелищ: цирка, эстрады, шоу и т.д. Это беда
театра. Сама природа игры отходит на второй план, микшируется,
перестает быть тем, зачем зритель прежде и приходил
в театр: ради собственного драматического действия,
которое происходит на его глазах, сейчас. Театр многообразен,
и неправильно было бы настаивать на том, что это есть
театр, а это театром не является. Если говорить о моей
предрасположенности, моем ощущении и моем выборе, то
я выбираю метафорическую драматургию,
в которой есть связь человека с небом, его соизмерение
себя как существа с миром, его окружающим.

— Отсюда любовь к трагедии?

— Из поставленных мною спектаклей две трагедии («Эдип-царь»
и «Самоубийство влюбленных на острове небесных сетей»),
«Город и самолет» — это притча, «Исход» — это священный
текст. Нет, такое соотношение не обязательно проявляется
только в трагедии, оно может быть и в высокой комедии,
и в фарсе, и в драме — жанр в данном случае не является
определяющим. Но если говорить о предпочтении, то, действительно,
мне было бы сложнее обнаружить эту связь в пьесах, скажем,
водевильного плана, так как у водевиля другие задачи.
У нас единственный драматический театр в городе. И мы должны
предоставлять зрителю весь спектр того, что вообще может
предложить театр.

— Состоялась премьера «Гамлета» на иркутской сцене…

— Этот моноспектакль поставлен девять лет назад моим отцом
Геннадием Александровичем Офенгеймом так же, как моноспектакль
«Исход». Я закончил институт, и у нас возникла эта идея,
во-первых, для моего актерского становления, во-вторых,
было просто невероятно интересно поработать над этой
пьесой именно в форме моноспектакля. Уже девять лет
я играю его на разных площадках Москвы.
В течение двух лет он был
в репертуаре Центрального академического театра Российской
армии, когда я там работал, потом в репертуаре Камерного
театра. Я играл его каждый год в Одессе. И вот теперь
— иркутская премьера.

— Талантливые люди талантливы во всем. Я знаю, что
вы прекрасно рисуете, пишете стихи. Есть что-то, чего
вы не умеете?

— Я умею только то, чему был обучен. Я свято отношусь
к понятию «профессия». Профессию актера я получил в
Петербурге у Кацмана, профессию режиссера — в Москве у
Васильева и Гиндяйкина. Вот этими двумя профессиями
я в известной степени владею. Все остальное является
тем, чем я пытаюсь овладеть, совершенно не предъявляя
это, что называется, городу и миру. Пытаюсь овладеть,
потому что есть нечто, что не умещается ни в актерскую
деятельность, ни в режиссуру, нечто, что необходимо
осмыслить, постичь или выразить другими средствами,
тогда я пытаюсь что-то писать или рисовать.