— Ким Николаевич, вы встречаете юбилей. Чего вам хочется
больше: подвести итоги, заглянуть в перспективу,
а может быть, что-то еще…

— Я закончил работу над романом «Берег времени». Он
будет опубликован в N 1, 2 за 2003 год журнала «Москва».
Выйдет в серии «Новая книга России». Уже вышел с этим
романом лазерный диск в серии, где представлены «лучшие
пять романов на рубеже 20-21 веков». «Раскол» Личутина,
произведения Ганичева, Сегеня, Карпова.

Я думаю, успех пришел ко мне потому, что я всегда писал
правду, никогда не фальшивил. Полагаю, что в литературе
нельзя отражать что-то одно — например,
конкретную деревушку. Сегодняшний день сам по себе неинтересен,
когда он воспринимается помимо пространства и времени.
Я задаюсь вопросом — каким был человек, когда его
не было, не будет — я прослеживаю вытянутость судьбы.

Разброс в моем творчестве большой — от Будды — пятый
век до нашей эры — до романа о современности — «Берег времени».
В этом романе история соединяется с сегодняшним днем.
Два странника — буддийский монах и православный человек
идут по прибайкальской земле. Кругом нищета, обиды,
чинимые людям. Почему человек страдает сегодня? Я думаю
об этом, и предо мной встает история — трагическая,
страдательная. Человек зажат в истории, что ему делать?

А двое бродят по земле. Оказывается, они убежали из
сумасшедшего дома… допустим, в Троицке. Их снова закрыли.
А проверка показала — их снова нет. Мальчишка с собакой
видел сияющие тени в небе и бежал за ними.

Трагично, когда земля выставляется на продажу. Я пишу
о деревне, которую зажали на берегу Байкала между дворцами
новых русских. Людям пришлось покинуть деревню, уйти
в тайгу, поставить дома. Тут выясняется, что рядом по
ручью открыли золотую жилу. Опять наехали господа,
братки. Люди стали защищаться на своем клочке земли.

В моем романе нравственный пласт — это монахи. И мысль:
где очищение?

Лев Толстой писал, что у нас много критиков искусства,
если следовать их советам, от искусства ничего не останется.
Я одно знаю про этот роман: дался он тяжело, потому
что речь шла о современности. Подобное ощущение у меня
возникало в «Часе смертном», когда старик говорит о
гибели деревни.

— Что вы, Ким Николаевич, хотели бы сказать сегодня
читателю «Восточно-Сибирской
правды» такого, чтобы он задумался?

— Я вижу все вокруг читают детективы… Да неужели
мы, живя в России после Толстого, Достоевского, должны
утрачивать свой вкус! Литература наша всегда была
искренняя, талантливая, занятая поиском добра. Исчезает
поиск добра — исчезает человек… Надо искать в себе
Бога. Путь к совершенству беспределен.

Сегодня ущемлено национальное самосознание. Вот и надо,
чтобы читатели задумались — как дальше жить, растить
детей чистыми, благородными.

Нечего нам брать в Америке! Недавно побывал там один
иркутский мальчишка-гимназист, американцы смотрели на
него, как на вундеркинда — он знает в пять-шесть раз
больше их. Пока у нас еще есть понимание настоящего
искусства, культуры, надо противостоять западной масскультуре.

Я пишу сложно. Встречаюсь с читателями, убеждаюсь, что
меня понимают. Литература освоила критический реализм
— нынешнему читателю этого мало. Он хочет глубже понять
нравственные основы бытия, почему происходят события
в истории, в пространстве. И я хочу знать больше. Надо
возвращаться к идее философской беспредельности человеческого
бытия.

Помните, как в «Войне и мире» Толстой соединяет человека
(Андрея Болконского) с небом, с ощущением бесконечности:
я умираю, но не умирает желание жить…

Такой должна быть современная литература. Читатель должен
вернуться к ней.

— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние иркутской
прозы? А, может быть, вы попытаетесь уйти от
ответа, представляя, как насторожатся собратья по
перу?

— Да… Прежде всего, не надо делить писателей по школам.
Настоящее произведение будет истинно независимо от
школы. Знаете, Маркес соединил небо и землю, далекое
прошлое и современность. Такой глубокой, насыщенной
прозы я что-то не вижу.

Я больше знаю и ценю иркутскую поэзию, например, стихи
тех, кто идет за нашим поколением.
Я слежу за новинками поэзии.

— Вы автор многих романов, среди которых иркутянам
больше известны «Байкал — море священное», «Час смертный»,
«Идущие во тьму», «Будда», «От руки брата своего», «За
Русью Русь». Что из этого списка вы сами цените выше
прочего?

— Трудно сказать. Наверное, «Будду». Этот роман был
особенно отмечен прессой. Валерий Ганичев, руководитель
нашего Союза писателей назвал его глыбой в литературе.
Дорог мне как автору и роман «За Русью Русь», занявший
первое место во Всероссийском конкурсе.
Этот роман широко разошелся в мире
— русские живут теперь везде. Откликаются зарубежные
читатели из Германии, Америки, даже из… Казахстана.

— В прошедшую эпоху нам нередко приходилось пересматривать,
казалось бы, сложившиеся взгляды, отказываться от намеченных
перспектив. Есть ли у вас незавершенные
романы, идеи, от которых пришлось отказаться?

— Я молодым был — задавался проблемой человека и природы.
Понял, чем человек добрее, тем он ближе к природе. Хотел
я примирить человека и природу. А теперь понял — человек
губит землю. Смотрите, какие изменения происходят в
климате.

Я когда-то много сил отдал этой идее — примирения.

— «Теперь мы гораздо лучше понимаем, сколь опасными,
имеющими непреодолимую тягу ко злу видом являемся мы,
люди», — это из интервью американского писателя Джона
Фаулза, опубликованного в журнале «Иностранная литература»
N 1 за 2002 год. В продолжение ваших слов…

Видимо, этим — идеей единства с миром привлек вас,
Ким Николаевич, образ Будды? Я помню, сколько было высказываний
в ваш адрес — дескать, православный автор не должен
в творчестве обращаться к другим религиям.

— Да это провинциальное мышление. Дикий провинциализм.
«Будда» вышел — многие в Иркутске схватились за головы.
Не здесь, а в Москве прошло обсуждение.

Философ Эдуард Володин сказал, что именно православный
человек должен был раскрыть образ Будды. Этот образ
— преддверие Руси дохристианской, когда зародилась
культура уважения к природе. Ее носителями были волхвы.
Они обладали качествами Будды. Знали в совершенстве
свой организм.

В дохристианской, арийской культуре уже была благодать.
Купола храмов — из этой культуры. Не из Византии.
Культура пришла издалека. Кто создал Венецию? Славяне-венеды.
Под Троей воевали — славяне. В Сирии до сих пор есть
городок, где живут могутяне, — они ушли, не приняв православия.
И сейчас говорят на своем языке.

Письменность на Руси была задолго до Кирилла и Мефодия.
Ею владели волхвы. Необходимо знать свою культуру!

Почему наша религия называется — православие? Человек
на той почве, где нет ненависти, противостояния, славит
свое право на веру. Наш Христос воцерковленный, а, например,
монголы знали своего Христа. Бог един, проявления веры
разные.

Будда прежде всего уделял внимание человеку — любой
человек может достичь совершенства — эту мысль Будда
доказывал на своем примере.

Во времена севастопольской кампании был случай — буддийские
монахи там помогали раненым. Одному оторвало ноги, а
он улыбается. Лев Толстой, молодой, это видел. «Тебе
не больно?» — спросил. «Я не хочу, чтобы мне было больно,
и я этого добиваюсь», — ответил монах.

Будда в каком-то роде был всемирным человеком, имея
целью не унижать — помогать. От него исходила доброта.

— Ким Николаевич, где истоки вашего творчества? Писателями
рождаются?

— Мой дед был улигершин — он пел древние бурятские
сказания — улигеры. А отец был учителем русского языка
и литературы. Я с детства думал о литературе. Писал
стихи. Поступил в Иркутский госуниверситет — там оказалась
благодатная почва. Мы, студенты, жили литературой. Другого
не было. Об этом вышло много воспоминаний моих коллег.

Я ценю труд каждого на своем месте. Труд писателя такой
же, как труд любого. Пахаря, например. В моем становлении
мне помог Исай Калашников, автор романа «Жестокий век».
Когда его не стало, я уехал из Улан-Удэ. Эдуард Володин
много помогал в вопросе осмысления бытия, знакомил
меня с религиозными деятелями, морально поддерживал.

— Один из ваших романов называется «Байкал — море священное».
Что значит для вас жизнь в его близи?

— Я не люблю, когда о Байкале пишут сентиментально.
Байкал — неласковый, суровый, мрачный, часто черный.
Художник Лев Гимов один это верно подметил, написал
«Черный Байкал». Байкал подвижный, живой. Я вблизи него
чувствую особую ауру, рабочую. Ничем не могу больше
заниматься, одно — писать. Сижу на своей даче за рабочим
столом, смотрю на Байкал. Там вижу своих героев живыми.
Вижу отца, мать. А в воздухе — необычайная насыщенность,
густота, кажется, это люди, жившие близ его берегов,
здесь — со своим присутствием. На Байкале я зримо
увидел протопопа Аввакума, я теперь знаю, каков был
он. Вижу, как гибли целые племена, стронутые с места
монгольскими воителями. Перекладываю то, что увидел,
в слова, в книги.

Байкал — это хорошо. Чувствуешь себя маленьким, слабым
— все чувства успокаиваются, приходит состояние созерцания.
Вижу другие пространства, миры. Медитация, созерцание
— это признак творческой работы. Часами могу сидеть
неподвижно, будто я не от мира сего.

— Как вы пишете? Что вам помогает?

— Я пишу легко. Напряжения, корпения над рукописью
не понимаю. Не пишется — так брожу по берегу. Ночью
пишу. Кусок написал, бросил — потом смотрю на него
— к какой же это главе? Жесткой системы творчества у
меня нет. Но — всегда думаю об одном — о литературе.
Никогда не знал, сколько стоит хлеб, молоко, что бы
ни было. Помогает жена.

В 1971 году стал членом Союза писателей и с тех пор
— я только писатель.

Для меня всегда важна тональность фразы, музыкальность.
Нашел ритм — тогда легко писать. Пишу, как пою. Наверное,
это от деда-улигершина.

— Как вы относитесь к другим видам искусства — живописи,
музыке, театру?

— Живопись я люблю. Именно нашу, сибирскую. Театр —
это искусство для немногих. В нем много схематизма.

В студенческие годы жили мы вместе с известным в Иркутске
Игорем Петровым. Он приносил музыкальную классику. Всю
русскую оперу мы прослушали. Сколько в ней страсти!
Я влюбился. Но самая любимая для меня — это народная
песня.

— Какую роль играют в ваших произведениях женские образы?
Хотя ваши постоянные читатели сами могли бы ответить
на этот вопрос, достаточно вспомнить сильных духом героинь
из романа «За Русью Русь» — княгиню Анну, Ладу, Прекрасу,
Рогнеду…

— Женщина? Это столп жизни, без нее не живет талант.
Это понял в моем романе князь Владимир. Были у него
многочисленные наложницы. Появилась гречанка Анна —
стал другой. Сильный.

Пишущее начало — женское. Творчество, интеллект идут
от женщины. Это так. Мужское — это работа, это грубость.
А литература — дело деликатное, тонкое. Люблю писать
о женщинах внутренне красивых. Не люблю современное
барахло про секс. Такие вещи очень глубоко должны быть
запрятаны — это дело двоих. Теперь пропихивают в литературу
бесстыдство.

— Насколько ваше творчество традиционно? Вы не идете
никогда наперекор литературной традиции?

— На мой взгляд, я не иду в традиционном ряду. Всю
жизнь иду один. Эдуард Володин мне всегда говорил: «Твои
романы ни на что не похожи». Валерий Ганичев назвал
«Будду» романом XXI века. Этим и живу.

— Вы удовлетворены своей работой? Ищите ли вы самого
себя, продолжаете идентифицировать свое «я», или же
ваш «юбилейный» возраст позволяет вам расслабиться?

— Написал — потом переживаю — да, можно было написать
лучше, но — к написанному не возвращаюсь. Иду дальше.
Чувства удовлетворенности не знаю. Направленность моего
творчества — в соединении неба и земли через человека
— в каждом моем романе обнаруживает себя. Я оживляю
природу. В ее движениях, в стихии ищу себя. Постоянно
ищу себя. Не могу понять, кто я есть на самом деле.
Не понимаю другой раз, почему я делаю то, а не иное.
Литература помогает — в ней я воссоздаю жизнь. Реальные
вещи дополняю вымыслом. Я никогда не смогу описать свой
домик на берегу Байкала, как таковой. Я его переделаю.

Реализм, я считаю, должен вобрать элементы фантастики,
мистики. Литература должна идти дальше, отвечать на
вопрос, каков человек в России.

— Литература вышла когда-то из монашеской кельи, унаследовав
морально-этическую функцию от церковной проповеди. Кто
вы больше, Ким Николаевич, — отшельник, проповедник?
Какие изменения претерпело ваше творчество с течением
времени?

— Я скорее отшельник. Люблю одиночество, тишину. Моя
проза с течением времени стала психологичнее, философичнее.
Опирается на душу. Я стал стремиться вести читателя
за собой. Наверное, это проповеднический элемент. В этом
плане становлюсь все более проповедником. Я обращен
к читателю, то, что происходит с моим народом, мне глубоко
небезразлично.

Каким мы видим Кима Балкова? Большим, как Байкал, охватившим
пространства, миры и времена и таким образом нашедшего
себя. Писателем, ушедшим от людской суеты во всемирное
созерцание.

Мы поздравляем его с юбилеем.