Газета чем-то похожа на человека: наполнена информацией,
мыслями, впечатлениями, переживает удачи и неудачи,
взлеты и падения. Но в отличие от человека она не стареет,
потому что меняются поколения ее создателей. Вот и «Восточка»
всегда молода: меняется время, приходит смена и создает
ее новый яркий облик.

Я принадлежу к поколению шестидесятников, «детей оттепели».
Это время особенное, как сказали бы сейчас — знаковое.
Страна менялась на глазах, она уже не могла жить так,
как до XX съезда партии. Наступила эпоха космических
полетов, великих строек и острых идеологических боев,
когда схлестнулись в жесткой схватке старое и новое,
отживающий авторитаризм и молодая демократия. Рождалась
и новая журналистика.

Это необыкновенное время совпало с началом моей профессиональной
судьбы. Часто вспоминаю, как интересно, с почти восторженным
настроением работалось тогда в «Молодежке». Но постепенно
это пламя стало угасать. И газета, как человек, может
заболеть.

Стиль взаимоотношений с очередным начальством исключал
творческую инициативу, требовалось лишь подчинение и
следование указаниям сверху. Ушли из газеты Валентин
Распутин и Александр Вампилов. Разногласия были принципиальные.
За публикацию репортажа с литературного вечера Евгения
Евтушенко меня понизили в должности. А потом и вовсе
перестали печатать. Бывают, конечно, и профессиональные
неудачи, но когда без всяких комментариев подряд летят
в корзину твои работы, начинаешь впадать в отчаяние.

Журналистский труд — каторжный. За несколькими листками
бумаги — тяжкие командировки, поиски темы, которая
возникает из непростого общения с людьми, ночные бдения,
когда мучительно ищешь слова, которые бы убедили и взволновали
читателя. Статья, как ребенок, рождается в муках. И
самое великое разочарование — если она не увидит света.

После очередного «броска в корзину» я приняла рискованное
решение — стала носить все забракованные материалы
в «Восточку». Они были опубликованы.

По тем временам это был большой грех: дозволялось работать
только на то издание, где получаешь зарплату. Вскоре
«по секрету» мне сказали, что готовится приказ о моем
увольнении «за нарушения журналистской этики». Это был
конец: человека с такой записью в трудовой книжке ни
одна газета на работу не возьмет.

Я уже принялась приводить в порядок стол, как вдруг
раздался телефонный звонок. Меня приглашали к редактору
«Восточки» Елене Ивановне Яковлевой. С дрожью входила
я в ее кабинет. Елена Ивановна предложила мне место
литсотрудника в отделе науки, культуры и образования.
Я не верила ушам, «Восточка» бросила мне спасательный
круг.

Позже я узнала, что моему назначению способствовало
и необычное обстоятельство, вполне в духе времени. С
обзором газеты выступил секретарь обкома Евстафий Никитич
Антипин и похвалил одну из моих публикаций. Это было
воспринято как рекомендация.

Я попала в ту же знаменитую четвертую комнату, которую так
красочно описала Лариса Васильевна Гайдай.

Время было другое, но обстановка с тех пор мало изменилась.
В комнате постоянно толклись писатели, актеры, художники,
а у стола заведующей отделом Идеи Алексеевны Дубовцевой
подолгу дискутировали бородатые «очкарики» — начал разворачиваться
Академгородок.

Рядом с Идеей Алексеевной сидела молоденькая Нелли Матханова,
к которой потоком шли графоманы (в шестидесятые годы
их было множество). За другими столами сотрудники частенько
менялись. Здесь работали Таня Орловская, Леонид Красовский,
Борис Роман, Борис Новгородов, Валерий Ладейщиков, Владимир
Ивашковский…

Четвертая притягивала множество интересных людей, в
ней стоял вечный шум, в котором рождались идеи и темы…

Огромное влияние оказала на меня Идея Алексеевна Дубовцева
— умная, образованная, безукоризненно владеющая пером.
У нее я прошла довольно суровую школу. Ее статьи и рецензии
отличались особой глубиной. Желание блеснуть броским
заголовком, пышной фразой, хлестким словцом под ее влиянием
у меня стало исчезать.

Идея Алексеевна учила меня вникать в суть вещей и явлений.
(Кстати, живет она сейчас в Сан-Франциско, страдает от
одиночества. Но до сих пор пишет в какую-то русско-язычную
газету. О чем?)

Сильное впечатление произвел на меня Валерий Александрович
Ладейщиков. Сухопарый, жилистый, лицо все в морщинах,
светлые странные глаза, смотрящие не на собеседника,
а как бы в сторону. Он попал в лагерь еще студентом
за какую-то неосторожную фразу. Срок был невелик, но
в лагере он успел создать антисталинскую организацию
и получил за это высшую меру. Несколько лет просидел
в камере смертников, потом «вышку» заменили 25-ю годами,
и вышел на свободу Ладейщиков почти стариком. Он не
любил рассказывать о лагерной жизни, но нет-нет да и
вспомнит что-нибудь из «той» жизни.

Мы были поражены, когда узнали, что он подал заявление
о вступлении в партию. И когда ему вручали партбилет,
он заплакал. (Вот вопрос из вопросов: почему люди, так пострадавшие
в годы репрессий, сохранили верность коммунистическим
идеалам? Думаю, это тема для большого и отдельного
разговора).

В последний раз я видела Валерия Александровича у вокзала
с женой и двумя поздними детьми, с огромными чемоданами,
перевязанными веревками. Он уезжал куда-то в Краснодарский
край, к солнышку, чтобы избавиться окончательно от «магаданской
стужи».

Я стала понемногу обживаться, присматриваться к коллегам
и вскоре поняла, что критерии подбора кадров у Елены
Ивановны Яковлевой не были формальными. В редакции было
немало людей с проблемами в личной жизни, «нестандартными»
биографиями, человеческими слабостями. Но почти все
были талантливы и своеобразны.

Хорошую газету могут делать только профессионалы —
вот ее позиция. Все знали, что в войну Елена Ивановна
была разведчицей, и отсвет ее военной судьбы отразился
в характере и даже облике. Она обладала интуицией и
огромной внутренней силой. Конечно, «человек системы»,
она должна была следовать ее неписаным (и писаным!)
законам. С ней считались — ее личные качества исключали
всякую возможность игнорировать ее взгляды и мнения,
ее принципы и позицию. Перед ней была власть, с
которой она не могла не считаться, могущественная и неуязвимая.
Но в затылок «дышали» десятки тысяч читателей, которые
уже почувствовали горький привкус правды и не хотели
пить сладкую водицу конформизма и показухи. Что происходило
в кабинетах «наверху», мы, конечно, в подробностях не
знали, но чувствовали, что «бои» там идут нешуточные.
По характеру она оставалась разведчицей — не боялась
идти на риск.

Судьба моя в «Восточке» складывалась в общем удачно.
Я писала о проблемах образования. Странно — но удачи
как-то подзабылись, а вот неудачу болезненно вспоминаю
до сих пор.

… С великими трудами добиралась я до Тофаларии:
долго ждали погоды, потом летели в ущелье, мимо пугающе
прекрасных вершин Саян. Я ехала за экзотикой, с собой
у меня был сборник тофаларских легенд.

Это было время, когда охотники выходили из тайги после
тяжкого промысла. В Алыгджере на улицах не увидишь ни
одного трезвого мужика. Полуразвалившиеся избы, пустой
магазин, кособокий клуб, одна стена которого была подперта
бревном… Все это разительно не вязалось с первоначальным
замыслом.

Я подолгу разговаривала с учителями, которые прожили
в Тофаларии много лет, любили свой богом забытый угол
и были озабочены его судьбой. Они утверждали, что нынешний
уровень жизни ниже, чем даже в 30-е годы.

Я написала и об истинных подвижниках Тофаларии, о жизни
в природе, такой естественной для ее жителей, о потрясающей
красоте этого островка в сердце Саян и своеобразной культуре
племени, которую удалось сохранить. Но бедственное
положение Тофаларии меня волновало. Вернувшись в Иркутск,
я разыскала литературу по Тофаларии, сопоставила данные
статистики, убедилась, что учителя правы… Постаралась
честно и объективно обо всем написать. Очерк назывался
«Северные парадоксы». Он… не был опубликован. Елена
Ивановна объяснила мне, что Тофалария — ничтожно малая
часть области и не играет никакой роли в общей стратегии
экономического развития. И т.д. и т.п.

Было ясно, что это мнение «свыше». Чувство сожаления
мелькнуло в ее глазах, когда она возвращала мне материал.
Там, в глубинке, а вернее — в глубине Сибири, я постепенно
стала понимать, что оттепель кончилась, страна вступает,
как говорят сегодня, в застойные годы. Но от завоеванного
уже невозможно было отказаться, и газета продолжала
печатать проблемные, аналитические материалы, особенно
по сельскому хозяйству, строительству, формированию
промышленных комплексов.

Наша четвертая комната, как могла, боролась с казенщиной,
формализмом в самых сложных темах — моральных, идеологических,
нравственных. Помню, как взволновал нас фильм «Доживем
до понедельника». Я написала рецензию «Что же будет в
понедельник?». Именно в ней родилась тема, которая в
конце концов привела меня в «Учительскую газету»:
демократизация и гуманизация школы. Так «Восточка» определила
мою дальнейшую судьбу.

Положение собкора центропрессы при всех его преимуществах
имеет существенный недостаток — он работает вне коллектива,
редакция далеко, в Москве. Поэтому я до сих пор с чувством
ностальгии вспоминаю «Восточку», где мы сидели в тесноте
и дружно, с чувством единения и общности создавали свою
газету. Вспоминаю редакционные вечера и встречи с разными
знаменитостями, которые приезжали в Иркутск.

Помню, как по нашему темному коридору шествовала укротительница
Ирина Бугримова вместе с огромным тигром. Однажды к
нам пришел Булат Окуджава и сказал, что петь не будет
— хочется поговорить. Какие-то люди пытались его увести,
но он отмахивался и говорил: «Мне здесь интересно».
Было действительно интересно: страна не хотела расставаться
с оттепелью. Слушая хрипловатый голос Окуджавы, мы волновались,
переживали, тревожились о будущем страны, а, значит,
и о своем.

… Вспомнила эту встречу, и зазвучала, проснулась в
памяти песня о последнем троллейбусе. «Восточка»
ассоциируется у меня с «последним троллейбусом», который
спасет «потерпевших крушение». Таково свойство памяти:
она выбрасывает мелкое, обидное, злое и хранит доброту
и душевное тепло.