Днем Островского был ознаменован нынешний областной
фестиваль любительских театров «Прикосновение к русской
классике».

Островский… Его единственная по глубине и масштабу
русскость открылась Достоевскому как «поэзия прямоты»:

«… да ведь это анализ русского человека, главное:
прямота описаний. Он полюбит прямо, закорючек нет, прямо
выскажет, сохраняя все высокое целомудрие сердца..,
а кого разлюбит, от того отшатнется всей массой, и уже
не разуверить его потом никакими хитростями: не примет
и к вам не пойдет, разве прямо и с чистым сердцем назад
воротитесь; ну тогда примет, даже не попрекнет».

Критиком, сатириком, замоскворецким бытописателем
веселый великан Островский не был: то есть был и тем,
и другим, но и еще, еще — шире, размашистей, всечеловечней.
Его изумительные женщины и его чудовищные мужики —
живые созданья художественного гения; поэтому неотразимо
ощущение влюбленного Островского и в Хлыновых, и в Кнуровых,
и в Хрюковых, и в Диких, и в Кабановых — тут уж обрыдлым
школьным «темным царством» не отделяешься, и влюбленности
театра в этих живописных монстров не одолеешь. Сам Островский
(еще до добролюбовских мрачных прозрений в его знаменитых
и узких статьях) определил свои отношения с персонажами
так: «Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на
сцене, чем тоскует. Исправители найдутся и без нас».

Гений отличается даже и от очень одаренного писателя
тем, что для живого изображения ему требуется кратчайшее
словесное расстояние: как у Шекспира, у Островского
совсем нет неживых лиц, пусть им и достанется в пьесе
по полсловечка. И театру не заслонять бы живого лица
готовыми оценками, не отгораживаться от Островского
школьными штампами.

Театру вечно чудится близкий успех с Островским; Островский
не сходит, к счастью, с наших учебных, любительских,
профессиональных сцен… А успех зависит от простосердечного
доверия — к гению, а не к Добролюбовым, старым и новым.

В этот иркутский День Островского два любительских и
один почти уже профессиональный театр сыграли как бы
три стадии приближения к Островскому: от приспособления
к жанру и костюму в «Праздничном сне до обеда» (выпускной
курс театрального училища, режиссер-педагог А. Булдаков)
— к расстановке привычных морально-социальных акцентов
в «Бесприданнице» (усольский народный театр «Ковчег»,
режиссер В. Туровец) — и, наконец, к наивно-доверчивой
и потому очень театральной растворенности в живописной
правде гения («Гроза» в народном театре «Экспромт»,
Нижнеудинск, режиссер Г. Каминская).

Получился большой и убедительный театральный день: игровое
состязание, в котором победили все, победил Островский,
победили зрители.

Узнаваемый костюм и лубочный жанр, закрепленный в «островской»
театральной традиции, начиная с Малого театра, вполне
уместен в истории Мишеньки Бальзаминова, к которому
Островский после «Праздничного сна…» еще дважды вернется,
как бы не соглашаясь расставаться с найденными типами
и живописным контрастом характеров. Молодые, почти артисты,
в спектакле театрального училища старательно обживают
традицию и явно находятся на пути к живой органике —
когда сквозь наработанные привычные приспособления проступят
живые и трогательные характеры: ведь в «бальзаминовской»
трилогии есть что угодно, но только нет указующего критического
перста автора. Вот уж точно: «пусть русский человек
радуется.., а исправители и без нас найдутся».

Усольчане идут по другому, более жесткому, оценочному
пути, тоже привычному для сценического и кино-Островского.
Они и спектакль свой назвали в рязановско-романском
духе: «Не говорите мне о нем…»; и жанр спектакля обозначили
как «драматический романс», и персонажей в программе
расставили по нотам — от «до» (Лариса) и до «си» (Робинзон).
Это путь, надо признать, напрашивавшийся и нетрудный:
по сцене ходят покупатели-купцы (Паратов, Кнуров, Вожеватов),
жертва (Лариса) и незадачливый жених, не определившийся
между полюсами, и потому самый неприятный (Карандышев).
Особенно, кстати сказать, жалко в спектакле Карандышева
(ему и вообще нечасто везет в театре и в кино: куда,
например, запрятал режиссер патентованное обаяние А.
Мягкова в этой роли в фильме?). А обаяние Карандышеву
ох как бы пригодилось: ему и без наших навязчивых оценок
трудно в пьесе приходится… Словом, у Ларисы Огудаловой
(Н. Поздеева) в усольском спектакле компания такая,
что совсем не на что надеяться, и гибель героини предопределена.
Особенно такой обаятельной героини, какой она сыграна
актрисой: разрыв между единственным человеком и карикатурным
окружением нестерпим: среда заела, что тут поделаешь.
Получился романсный, более или менее частный случай.
Можно и так (и так часто с Островским случается)…
Важно только не останавливаться на этой, простой и освоенной
усольчанами традиции, а вооружиться вниманием к Ларисиному
окружению — тогда и история станет поглубже.

В «Грозе» нижнеудинцам как раз хватило любопытства к
собственной правде чуть ли не всех персонажей — и тогда
история Кати Кабановой вырастает в настоящую человеческую
трагедию. Здесь она — не жалкая функция от злых обстоятельств,
здесь Островскому удалась героиня необыкновенная, живущая
на таких скоростях, с такой страстью, что никому за
нею не успеть. И потому короткий путь Катерины гибелен.
И речь не о тривиальной «домостроевской» жертве, а о
нашем (драматурга и зрителей) счастье встречи с особенным
человеком, встречи с художественной правдой подлинно
трагической мысли (трагедия — жизнь великого человека,
додуманная до конца).

Здесь судьба Катерины не низводится до частного случая:
вокруг нее — по-своему достойные, порой очень живописные
персонажи, у каждого своя правда.

Удивительна «Кабаниха» (Н. Мавшович). Чуть ли не впервые
на моей зрительской памяти хочется назвать эту обруганную
школой героиню по имени-отчеству — Марфой Игнатьевной:
так она домовита, чадолюбива, по-хорошему основательна
в своих взглядах на «отцов и детей». Она слышит тех,
кто с нею не согласен, она их увещевает, она за них
совестится, ее настойчивость утешительна, как утешителен
теплый, обжитой, устойчивый семейный дом. Но что поделать,
если в дом влетела шаровая молния («гроза»!), и кто
виноват, и чье тут несчастье?

Хорош Савел Прокофьевич Дикой (Ю. Шкаровский) — необузданный
самодур, сам себе временами удивляющийся и, кажется,
даже стесняющийся собственной дикости. Кажется, за нижнеудинским
Диким просвечивают и другие купцы Островского, с которыми,
в общем, нетрудно сладить, обойти их ласкою или хитростью
(скольких и обходят!): и тут не «темное царство», а живой
и, смею сказать, очень русский человек.

И Борис с Тихоном (М. Розмахнин и И. Бондарев) по-настоящему
любят Катерину, и не в ничтожестве их вина: как обуздать
молнию обыкновенному человеку?

В спектакле хватает красок и актерского любовного внимания
и в Варваре (А. Домашонкина): кажется, ей удастся своим
искренним участием удержать на последнем обрыве Катерину;
и к наивному, чистосердечному резонеру Кулигину (А.
Панфилов), и к открытому, компанейскому Ване Кудряшу
(И. Маркевич); но что поделать, если и он Катерине не
компания?

В таком, неожиданно человеческом, не оболганном по-школьному
окружении сильно укрупняется Катерина в самозабвенном
исполнении А. Марусенко. Кажется, к людям — хорошим,
в общем, разным, живым людям — залетела диковинная
птица. Все у нее не как у них, все обострено до крайности,
она доискивается какой-то последней правды, стремится
к недостижимому, ни перед чем не остановится, никого
— а прежде всего себя — не пощадит. Все рядом с нею
встрепенется на сцене и в зале, все оглянется на свою
немудрящую жизнь… что-то и переменится.., но не здесь,
не теперь же… потому, что за нею не поспеть. И ей
не сносить головы. И День Островского с такой Катериной
приходит к звонкой театральной кульминации.