Какая странность! Сколько работаю в
«Восточке» (а это как-никак 35 лет), столько читаю
ее почту. Но вот сейчас вышел случай вслух ответить
на простой вопрос: «Что же это за явление
такое — письмо в газету?». И чувствую робость.
Повторять истертое, официальщиной заштампованное,
что, мол, «письмо для журналиста — хлеб его насущный», не
хочется. Хотя бы потому, что любой обкатанный
практикой слоган — не правда, а ее суррогат. Нечто
до капли отжатое, утратившее цвет и вкус, небрежно
брошенное в общий котел со словесным варевом «на
каждый день». Письмо же в газету — «товар штучный».
Нераспечатанное, оно всегда — тайна. Хотя со временем,
далеко не сразу, я навострилась, конечно, не
угадывать, а, точнее сказать, предчувствовать, о чем
оно. Наверное, когда изо дня в день берешь его в
руки, научаешься, в конце концов, по понятным лишь
тебе приметам (почерк и обратный адрес на конверте,
его вид и даже подчас… запах) предвидеть в общих
чертах, о чем секундой позже сможешь узнать. Это
как первое прикосновение к живому: может притянуть к
себе теплом, а может отторгнуть холодом.
Но даже когда лежит оно передо мной, уже
прочитанное, казалось бы, такое обыкновенное, ничего,
кроме жалобы (о, это целый разброс сетований: на
вечно текущие кухонные краны, на чересчур шумливых
соседей, на маленькие пенсии) не содержащее, все
равно письмо в редакцию остается «вещью в себе».
Потому что ничего ты о человеке, его написавшем, не
знаешь. Не ведаешь о том, что заставило его схватиться за
перо (сесть за машинку, набрать на компьютере,
просто позвонить). Порыв отчаяния, злобы, раздражения, страха?
Да-да, почти сплошь отрицательные эмоции! Светлые
мгновения чужой жизни — редко удел газеты. Такова
всегдашняя особенность редакционной почты. Или
такова сама сущность человеческих отношений, лишь
отраженная ею? Вот ты удачлив и счастлив — вокруг
тебя людской сонм. Вот навзничь повержен судьбой —
никто не спешит взять на себя частицу твоей боли…

… Я знаю эти жалобы наизусть. Меняются лишь
имена их написавших да детали обстоятельств. Или я не
знаю о них ничего? Строчки на бумаге читать легко.
Язык чувств расшифровывать трудно. Но есть закономерность,
четко выражающаяся письмом из редакционной почты: о чем бы
оно ни было, все равно почти всегда — об одиночестве.
В кругу ли близких: тогда оно поднимается до
настоящей личной трагедии. Перед житейскими ли
невзгодами: тогда кричит о хрупкости «человечьей
единицы» перед безмерной громадой государства.

Кстати о нем, о государственном аппарате. Во времена
не столь и далекие отделом писем составлялись
безразмерные отчеты, сочинялись справки для областного
комитета партии: сколько всего «поступило» жалоб, на
какой предмет, куда направлены. Ну и так далее. И не
ежегодно, а ежемесячно корпел над этими
«рапортичками» мой непосредственный начальник, заведующий
отделом, ныне покойный Виктор Николаевич Рязанцев. И он, и я,
и учетчицы писем — все мы знали: никто «наверху» внимательно
читать присланные донесения не будет. Подойдет срок, установленный
инструкцией, и отправятся они пылиться в архив. Ну
посудите сами: разве не искус превратить отдел писем
в некую «инстанцию», в этакий «пересыльный пункт», в
нечто подобное филиалу отделения связи? Но
вот как раз этого никогда и не было в «Восточке»!
Похоже, она с первых лет своего существования четко
знала: письмам механический счет остро
противопоказан. Они сами, по-своему все
учтя, на своем эзоповском языке вынесут приговор
времени, в котором родились. Не сомневайтесь: он
будет самым объективным. В те годы, когда все газеты
страны, не только наша, посылали «докладные» в
парторганы, объем почты «Восточно-Сибирской правды»
определялся тысячами писем. Сегодня — на порядок
меньше. Но не потому, что она вдруг потеряла доверие
своих читателей. Редакционная статистика, статистика
«для внутреннего пользования», свидетельствует: наша
аудитория осталась прежней — интеллигенция, среднее и
старшее поколение, студенчество. Но вот конверт по
нынешним временам стоит столько же, сколько батон.
Социальный же срез нашего круга таков, что часто
выбор приходится делать в пользу хлеба насущного.

И все-таки каждое утро они ложатся на мой письменный
стол — конверты, движущиеся лентой по конвейеру
дней. Не ровной лентой, не однообразной, убаюкивающей
мысль, усыпляющей интерес к их всегдашней тайне.
Не сосчитаю, сколько было на ней
за промелькнувшие три с половиной десятка лет извивов
и узлов: встреч с людьми, проникновения, коль это
мне дозволялось, в их судьбы. А еще взаимной
помощи друг другу. Я им, в меру своей энергии и
возможностей газеты, — в разрешении житейских неурядиц.
Они мне, сами того не подозревая, — уроками своего
мужества. Потому что, читая редакционную почту,
сталкиваешься с таким жгучим горем, с таким стойким
терпением, в сравнении с которыми впору стыдиться
личных переживаний.

… Так что же это такое — письмо в газету? Мимолетный штрих
текущей минуты? Сколок эпохи? Одинокий голос, пробивающийся
сквозь гул толпы? Для меня — знак людского доверия,
однажды решившего мою журналистскую судьбу, перед которым
я навсегда в неоплатном долгу…