Выдающийся русский философ Ф.А.Степун (1884-1965) обладал замечательным литературным даром. «Из писем прапорщика-артиллериста» – одна из лучших книг о Первой мировой войне, органично включающая в художественное повествование важнейшие положения философской концепции автора. Первая часть писем была под псевдонимом «Н.Лугин» напечатана в журнале «Северные записки» за второе полугодие 1916 г.

С 1914 г. Степун в действующей армии. Он – прапорщик 5-й батареи 12-й Сибирской стрелково-артиллерийской бригады. Бригада формировалась в Иркутске, где Степун проникся евразийскими настроениями. Затем он воевал в Галиции. Через 6 месяцев после выступления в поход из Львова последовал разгром соседней Корниловской дивизии. Сильно пострадала и 12-я Сибирская бригада, после чего её отвели для пополнения в Куртенгофский лагерь под Ригой. Затем последовали 4 месяца (с июля по октябрь 1915 г.) боёв под Ригой. Здесь Степун получил ранение ноги. Далее следовали 11 месяцев лазаретов Риги, Пскова, Москвы, Ессентуков.

В письме Гессену в апреле 1915-го выводятся строки, в которых уже содержится зародыш одного из наиболее известных трудов Степуна: «Если мне только дано будет вынырнуть живым и физически здоровым (за моё духовное равновесие я совершенно спокоен) из моря событий и случайностей войны, то моим пребыванием в первом ряду сражающихся я куплю право говорить о войне всё то, что буду о ней думать, и возможность думать о ней то, что она на самом деле есть».

Известный прозаик Гайто Газданов говорил о нём: «Трудно было отделаться от впечатления, что судьба ошиблась, заставив его родиться в конце девятнадцатого столетия. Он скорее подходил к XVI или XVII веку – по широте его интересов и познаний, по тому, что жизнь он воспринимал более полно, чем громадное большинство его современников».

А славист Дмитрий Чижевский писал, что «в разносторонности или многоразличии его обликов нет внутренней двойственности или разрыва».

Осенью 1922 года сотни деятелей культуры и науки высылаются из страны, составляя явление, позднее собирательно названное «философским пароходом».

Перед высылкой, отвечая на допросе на Лубянке, Степун не скрывает: «Как философ и писатель, считаю большевизм тяжёлым заболеванием народной души и не могу не желать ей скорого выздоровления. Что касается эмиграции, то я против неё: не надо быть врагом, чтобы не покидать постели своей больной матери. Оставаться у этой постели естественный долг всякого сына. Если бы я был за эмиграцию, то меня уже давно не было бы в России».

22 ноября 1922 года с Рижского вокзала столицы Степун навсегда покидает Россию.

«…Это письмо я пишу, т.е. продолжаю писать на гауптвахте. Поговорив о войне, перейду к миру. А мир был так прекрасен в понедельник девятого сентября. Но расскажу всё по порядку. В понедельник, хотя оный день и был праздничным днём, были назначены занятия, и мы все трое встали в шесть утра и в семь сидели и пили кофе, в ожидании верховых лошадей. За окнами уходило ввысь и вдаль глубокое, синее, холодное осеннее утро. Сидели мы и ждали, ждали и пили, а лошадей все нет и нет. Тут Наташа выразила легкомысленное предположение о возможной отмене занятий. Недолго думая, мы послали денщика к телефону и велели ему позвонить в батарею. Через некоторое время он вернулся с солидным оправданием нашего легкомысленного предположения. Итак, перед нами расстилался свободный от занятий день. Мы решили ехать на Байкал. Но как? Поезда отменены, ибо дорога занята военными эшелонами. Хотели на извозчике – просит пятьдесят рублей и может подать только часам к двенадцати дня – поздно… Автомобиль не везёт – грязно. Моторная лодка говорит, что ей ходу вверх по Ангаре часов восемь… Итак, дело почти гибло… Но нам страшно хотелось попасть на Байкал, а потому мы всё же поехали на вокзал. Приехали, и всё устроилось как нельзя лучше. Узнали, что через час на Байкал отходит пустой состав товарного поезда. Мы к начальнику станции, к коменданту… разрешили. Выбрали мы себе чистый вагон, попросили его вымести, поставили два пустых ящика, положили на них два овчинных кондукторских тулупа и открыли с обеих сторон пролёты.

Поезд тронулся. Погода была изумительно хорошая. Дорога до самого Байкала идёт всё время по горному берегу то сливающейся в одно русло, то дробящейся на отдельные рукава и усыпанной луговыми и лесными островами Ангары. Краски не поддаются никакому описанию: светло-зелёные лиственницы (их тут очень много) и тёмно-зелёные сосны; сильно желтеющие уже небольшие, горные, очень грациозные берёзы, изжелта-красные осины и ещё какой-то здешний красно-малиновый кустарник. Воды Ангары, то тёмно-синие, то бледно-зелёные, настолько прозрачны, что на глубоком дне с движущегося поезда порою виден каждый маленький камешек. Ехали мы часа два с половиною и стали подъезжать к самому Байкалу. Уже издали потянуло какою-то особенною, морскою, бодрящею свежестью. Вода в Ангаре посинела и потемнела; прибрежные ангарские горы стали расступаться, и вдруг прямо на нас глянул громадный тёмно-синий Байкал со снеговою горною цепью на противоположном берегу.

Приехав на станцию Байкал, мы стали подыматься по лестнице на гору к прибрежному маяку. Поднялись мы на тысячу ступеней, перешли затем на ту гору, под которой Байкал переливается в Ангару, и долго смотрели во все стороны. Направо море (в одном направлении берега не видно) и снежные горы; налево – прекрасная речная долина, стеснённая живописными лесистыми холмами. Над головой бесконечное синее небо, а под ногами у зелёного ската, на маленьком жёлто-сизом треугольнике земли какой-то игрушечный вокзал, с игрушечными вагонами и заводными людьми и собаками.

Спустившись вниз, мы сели на небольшой, но крепкий и сильный пароход и поехали наискось в селение Листвяничное. Причалив к берегу, пошли вдоль по Байкалу и расположились на скалистом выступе прямо над байкальскими водами и прямо против снежных гор. Байкал шумел своим вечерним приливом, как море. Краски на вершинах всё время незаметно, но бесконечно менялись. Сначала горы были бледно-жёлтые и жёлто-оранжевые, затем они начали нежно краснеть, и над ними, как раскалённые мечи, вспыхнули в небе багровые полосы. Через несколько времени, тут и там, на горы стали ложиться синие и лиловые тени. Наконец, всё умерло в лилово-черном сумраке. Сразу стало совсем холодно и жутко. В семь часов вечера мы возвращались на ст. Байкал уже по совсем чёрным водам.

Тёплый день казался словно не бывшим. Руки в тёплой перчатке из козьего пуха невольно прятались в карман, и ноги в шерстяных носках сами плясали по палубе быстрого пароходика. Тем же путём, но уже в неосвещенном вагоне четвёртого класса, прицепленном к товарному поезду, возвращались мы в Иркутск. В усталой от многих впечатлений длинного дня голове, под стук колёс, смугло проносились странные думы и образы. Грезилась та бесконечная Сибирь за вагонными окнами, в которую мы ехали из Москвы целых десять дней; вместе с гомоном поезда всё ещё слышался прибой «священного» Байкала. В углу две чиновничьи кокарды поносили Вильгельма за то, что он обещал немцам с честью вложить свой меч в ножны, и в памяти пылали солнечные над снежными вершинами мечи. Казалось, что Кант был глубоко не прав. Живи он не в Кёнигсберге, а в Сибири, он, наверное, понял бы, что пространство вовсе не феноменально, а насквозь онтологично. На Байкале он, вероятно, написал бы не трансцендентальную эстетику, а метафизику пространства. Эта метафизика могла бы стать для немцев ключом к пониманию России. Безумно мечтать о победе над страной, в которой есть Сибирь и Байкал…